Пару лет назад я познакомился с этим человеком, и он мне удивительно понравился. И мне захотелось написать о его книге необыкновенную рецензию. Но есть ли на земле хоть один человек, который может сделать необыкновенное? Я с присущей мне наглостью взялся за это дело.
Как же мне приступить к самому началу этой задачи? Я несколько дней шагал и думал — с чего начать? В конце концов я решил создать рецензию-новеллу. Но для новеллы обязательно нужно препятствие. Иначе нет новеллы. Но не успел я придумать наскоро сколоченный забор, как преследуемый мною автор уже перескочил через него.
Идет прелестная погоня. Какие-то идиотские ледоходы мешают мне, какие-то ведьмы, которых уже нет в сказках, но которые все же продолжают настойчиво жить, какие-то водяные, которые уже давно перестали быть водяными, а стали банальными «гидро» и которые удивительно страдают оттого, что они больше общаются с техникой, чем с людьми, какие-то русалки, проводящие бессонные ночи оттого, что они больше общаются с былинами, чем с людьми (собаки и слоны недаром тянутся к нам), — все это живое инстинктивно ненавидит мертвечину. И вот Эдуардас Межелайтис с живостью мотылька перелетает через плохо придуманный мною забор. А я преследую. Нет более вкусного чувства, чем преследование. Вот я столкнул с пути удивительно сильного человека (а слабого зачем же мне сталкивать?), вот я удаляю с пути героя современного фантастического романа, который только и создан для того, чтобы его было легко сталкивать, а вот идет очень больная старая женщина со странной фамилией — Поэзия. Спервоначала мне показалось, что ее родители обладают очень дурным вкусом — как же можно назвать свою единственную дочку таким дурным именем? А потом я понял, что если всех людей, самых, самых бедных, лишить понятия «красивого», то начнутся массовые самоубийства. Как бы красивое не было некрасивым, нельзя лишать людей ощущения красивого (даже в их неправильном понимании). Я не могу без юмора. Скучно станет жить. Аббат Прево похоронил своего героя кавалера де-Грие где-то в пустыне. Кавалер де-Грие умер серьезно. Аббат Прево не мог заставить его улыбнуться, а я заставлю. Какой же ты герой, если ты не можешь перед смертью улыбнуться? И какой же я автор нужного людям классического произведения?
Эта книга стихов мне кажется готовой только наполовину. Может быть, чуточку больше. Наряду с хорошими стихами попадаются такие, будто они только что вынуты из дневника моей прабабушки. Чтобы вам яснее стала моя мысль, я сопоставлю два стихотворения.
Стихотворение, которое мне нравится:
Курсантам снятся
Атомные взрывы,
Курсанты просыпаются,
Чуть живы.
Ворочаются
Сонные курсанты,
Но нет команды,
Никакой команды…
Что мне нравится в этих четырех строчках, разбитых на восемь? Глубокий подтекст? Да. Здесь и обучение знаниям, которые, может быть, никогда и не придется применить, здесь и страх перед ядерной войной: «просыпаются, чуть живы», и здесь же я вижу взволнованных ребят.
А теперь приступим к стихотворению, которое мне активно не нравится:
Дочка не любит
Когда бородат я.
Дочка не любит
Новые платья.
Любит, чтоб щеки
Были гладкими,
Чтобы платья,
Были складками,
Чтобы я не ходил угрюмым,
Чтобы я о стихах не думал.
Здесь уже, по-моему, чистейшая графомания. Мало ли чего дочка не любит? Может, она не любит, что у меня ногти грязные или что я месяцами ног не мою? И вообще, что это за дочка, которая не любит, когда я думаю о стихах? Долой такую дочку!
Почему же все это происходит? Потому что у автора нет отбора явлений действительности. Увидит табуретку — и сразу ассоциирует: она когда-то была деревом, сосной, скажем, и росла среди подружек, увидит трамвай — и тут же напишет стихотворение о том, как далеко шагнула наша техника — есть уже межконтинентальные ракеты. Таким образом мысль течет по древу.
Почему я так резко говорю об этом? Потому что я имею дело с талантливым человеком. А когда у талантливого человека есть резко выраженные недостатки, то нужно не терапевтическое, а оперативное вмешательство. Строжайший отбор темы. И строжайший подход к ней. И понимание того, что ты делаешь что-то весьма необходимое людям.
Автор не соблюдает этих великих законов поэзии. Легкое настроеньице — и уже пишет стихи. Так нельзя. Наша профессия — профессия советских поэтов — может превратиться в пустячок. Стихотворение может возникнуть только в силу необходимости. И для поэта и для читателей.
Я процитировал только два стихотворения. Мне кажется, что этого вполне достаточно, чтобы выявить мое отношение к книге. Автор талантлив, но он идет на узде своих настроений. А здесь надо быть опытным жокеем и вовремя давать шенкеля. Вот почему редактор этой книги должен быть очень строгим, а сам автор должен быть еще более строгим.
Рецензия получилась короткой, но мы ведь с вами еще очень подробно поговорим на обсуждении этой книги.
Поэт бывает разным. Он может быть и трибуном, а может быть и собеседником. Я прошу никоим образом не рассматривать то, что я пишу, как рецензию. Не может же Межелайтис беседовать со мной, а я в это время буду читать ему рецензию на его новую книгу[16]. А эта его новая книга — беседа, а не трибуна.
Да и беседы бывают разные. Можно оживленно спорить, а можно и так говорить, будто ты сам выясняешь что-то для тебя очень важное и никого, кроме тебя, на свете нет.
Таким образом мы устанавливаем, что книга сугубо лирическая. И я, всей душой принимая Межелайтиса как поэта, все же хочу поспорить с ним о его лирике. До меня никак не доходит такая строфа:
Нет лиры у меня.
Но есть священный жребий
В просторе полевом,
Где росы так свежи,
Задумать песню о насущном хлебе,
Перебирая струны спелой ржи.
И «лира», и «священный жребий», и «полевой простор», и «струны спелой ржи» мне категорически не нравятся. Это какое-то очень недорогое эстетство. Ведь вот же те же «струны» через строфу звучат куда выразительнее:
Там белокрылый голубь над трубой
Взмыл и связал собой трубу завода
С необозримой высью голубой —
И дотянул струну до небосвода.
Тут я сразу вижу того дорогого мне Эдуардаса, с которым я так люблю беседовать за столом. Исчезает «изящное», и появляется жизнь. Лучше некрасивое яблоко, которое можно есть, чем красивое, но нарисованное.
Я говорю об отдельных неудачных строчках Межелайтиса, как о своих собственных. Я это делаю только потому, что хочу обладать его достоинствами. Я очень люблю его глубоко человеческое отношение к жизни, я люблю в нем всегда присутствие советского поэта. И поэтому я к нему отношусь куда более требовательно, чем к любому другому поэту.
О, сколько вам песен пропето,
Валы океана!
Что нужно тебе от поэта,
Волна океана?
Зачем тебе рваться за мною
Дробить, словно остров,
И бить то высокой волною,
То галькою острой?
Я очень хочу дружить с человеком, который умеет так хорошо чувствовать.
ЕЩЕ ОДИН ОГОНЕК…
Таланты не находятся случайно. Таланты находятся в поисках. Как часто мы бродим по пустыням поэзии — и ни листочка оазиса! Со мной это длилось довольно долгое время, и вдруг я увидел теплый и приветливый огонек. Этот огонек горел в одиннадцатом номере журнала «Литературная Грузия», издающегося в Тбилиси на русском языке. Фамилия этому огоньку Чиладзе[17].
Чем меня пленил этот молодой поэт?
Многие видят одно и то же. Но если обозреваемый предмет ты видишь точно так же, как твой читатель, то почему ты считаешься поэтом, а твой читатель таковым не считается? Если ты не подскажешь читателю точку зрения, угол зрения, если не заставишь его увидеть предмет по-твоему, то ты читателю окажешься просто ненужным.
Видеть одинаково умеют все зрячие. Поэт создает как бы обновление привычного предмета, он должен уметь присматриваться и рассматривать.
Этими качествами и обладает Тамаз Чиладзе.
Платаны подъема Петриашвили,
На мостовых была ваша тень.
Платаны подъема Петриашвили,
На стенах, машинах была ваша тень,
Но главное, то, что вы совершили, —
На платье любимой была ваша тень.
Стояли себе эти платаны на подъеме и все их видели одинаковыми глазами. Но вот пришел Чиладзе — и платаны перестали быть только деревьями, простыми деревьями.
Всем, самым главным моим деревьям,
Я посвящаю свои стихи.
В следующем стихотворении очень мне запомнилась энергичная строфа:
Я хочу твой портрет
Написать на века.
Напишу я его
И вслепую.
Я хочу, чтоб любая была строка
Вбита в звезды,
Как пуля в пулю.
А вот в концовке мне не понравилось следующее:
Я прошу вас, стихи мои,
Дети мои,
Вы звучите
И грозно и нежно.
Это старомодно. Такое впечатление, что к только что сорванным цветам поэзии Чиладзе прибавился мертвый, засохший букет.
И не надо было в очень хорошее стихотворение «О, как похоже море на бессонницу» вставлять этакое «изъязычное»:
И море тоже
Плачется и стонется…
Может быть, в этом вина переводчика?
Тамаз Чиладзе — повелитель своих образов. Он подчиняет их своей мысли, и они на нее работают:
О, сказки, как они близки —