«Я пью коньяк».
«Я тоже».
«Куда же я денусь в эти полчаса?»
«А вы сходите в обувной магазин, тут рядом. Узнайте, есть ли там чехословацкие туфли с узкими носами. Редко, но все же бывают».
Туфель с узкими носами в магазине не оказалось. Когда я вернулся, памятник уже соскочил с пьедестала.
В привокзальный ресторан нас сначала не хотели пускать.
«В верхней одежде нельзя», — сказал швейцар.
Мы оставили свою бронзу в гардеробной и заняли столик. Я рассказал памятнику-бюрократу о всех своих злоключениях.
«Вот что, — сказал он. — Вы пока что на пути к третьей инстанции. А в девятнадцатой инстанции я главный. Когда до меня доберетесь, мы по знакомству что-нибудь вместе придумаем».
«Это очень долго, — сказал я, — а участковый-то ежедневно ходит ко мне и грозит штрафом».
Памятник-бюрократ почесал затылок.
«Нашел! — неожиданно воскликнул он. — Я-то нахожусь на пьедестале только в свои рабочие часы. В остальное время ваша домработница может на нем отлично проживать».
Я бросился к телефону.
«Дуся! — с невообразимой радостью прокричал я. — Все устроилось. Теперь большую часть дня ты будешь проживать на пьедестале!»
«Это как же — все время стоя?» — услышал я в телефонной трубке.
«Не беспокойся, я все улажу!»
Я помчался к покойному французскому скульптору Гудону и одолжил у него вольтеровское кресло.
И теперь у меня в доме все благополучно. В рабочие часы учреждений моя Дуся работает — варит обед, стирает белье, убирает. А в нерабочие часы москвичи (и командированные) могут увидеть на вокзальной площади скульптуру, какой еще на свете не было: бронзовая домработница на мраморном кресле.
Все обошлось благополучно. Для того чтобы прописаться, памятникам не надо проходить много инстанций.
…Я говорю о вдохновении не как о «божественном глаголе». Я подразумеваю под вдохновением просто-напросто творческое возбуждение. Оно, это возбуждение, также отнюдь не божественного порядка, оно является в результате накопленного опыта, богатства познанного материала, а также присутствия такого незначительного фактора, как талант. Поскольку я уже упомянул о таланте, мне хочется сказать о нем несколько слов. Я в советской поэзии, должен прямо сказать, прожил не всегда полезную, но долгую жизнь. И сколько раз мне приходилось, да и сейчас приходится, быть свидетелем того, как видимость таланта заменяла собой самый талант. Но видимость не может заменить сути, скандал не может заменить конфликта, происшествие не заменит события, злость не заменит гнев и хорошее отношение не заменит любви.
Мало того, часто бывает, что талантливые поэты пишут неталантливые стихи. Почему это происходит? Потому что они приступают к своей работе с недостаточной наполненностью, без которой нет вдохновения, и вместо хорошо оснащенного судна получается примитивная лодочка. Поэт не сообщает нам ничего интересного, а только изрекает давно нам известные истины, да и истины подаются не всегда точно. В данном случае поэта постигает незавидная судьба того известного мальчика, который считал, что белые коровы дают молоко, а черные коровы дают кофе. И еще почему у талантливых поэтов получаются неталантливые стихи? Потому, что для убедительности своей работы они ищут доказательства извне, а не изнутри, а это всегда неубедительно. Скажем, можно перечислить и зарифмовать массу туркменских или азербайджанских населенных пунктов, но Туркмению или Азербайджан мы не увидим. Можно в стихотворение десять раз вставить слово «коммунизм», но дорога к коммунизму от этого не станет короче. Декларативность не может заменить большое волнение. И если нашу работу сравнить с работой парового двигателя, то как часто сила нашего пара уходит на гудки, а не на движение!
И еще вот о чем мне хочется сказать — о нашем взаимном творческом общении. Как известно, вся наша работа перенесена в секции. Это очень правильно, но и этого явно недостаточно. Все равно у наших поэтов продолжает доминировать хуторское хозяйство. Сейчас я объясню, что я под этим подразумеваю. Когда напишешь хорошее стихотворение (а когда оно хорошее — почти всегда чувствуешь), нет у тебя желания побежать к товарищу и поделиться радостной новостью. Ждешь очередного собрания секции. А это ненормально. Кроме союза, клуба, кроме секций, существуют еще наши дома, и если бы мы по-настоящему вдохновенно работали, то живые ручейки бежали бы от дома к дому. Наша проза завоевала любовь массового читателя, наша поэзия сделала это только частично. Получилось парадоксальное положение — мы у читателя можем узнать больше, чем он может узнать у нас. А ведь мы — инженеры человеческих душ!
Может показаться, что я говорю слишком абстрактно — ни одного примера, ни одного доказательства, я не привожу ни одной цитаты из публикуемых в печати стихотворений. Я это делаю сознательно, делаю не потому, что я боюсь испортить отношения с кем-либо из товарищей-поэтов. Гораздо хуже, если можно так выразиться, испортить отношения с самим собой. А они у меня опять-таки, если можно так выразиться, прочно испорчены. У меня в столе сейчас лежит восемь незаконченных стихотворений. Почему я их не могу закончить? В силу вышеописанных свойственных нам недостатков — много пара истратил на гудки, мало угля подкидывал в топку. А ведь в этих стихах есть отдельные по-настоящему хорошие строфы и даже кое-где бьется неплохая мыслишка…
Любой предмет отбрасывает тень. Тем более человек. А мы с вами знаем, что есть миллионы световых лет. А свет проходит триста тысяч километров в секунду. Значит, наша жизнь на обывательский взгляд кажется ничтожной. А на самом деле очень содержательна. И сейчас я объясню почему.
Я терпеть не могу быть воспитателем. Я удивительно люблю быть воспитываемым. Все время мне кажется, что любой прохожий на улице мой учитель. Очень мне хочется, чтобы какая-нибудь пятилетняя девочка сказала мне: «Дядя Миша! Ты не так поступаешь!» И прошла мимо. И потом какая-то старая женщина с укоризной взглянула на меня. И тогда-то я и пойму, что любой предмет, даже одушевленный, отбрасывает свою тень…
Какая же тень заслоняет мою тень? Тень соседнего дома? Маловато. Тень всей улицы? Тоже маловато. Тень всего мира? Слишком много. И тогда я начинаю задумываться о своей профессии — она-то и отбрасывает тень. Что ты сделал? И вот тут-то начинается раскаяние о пусто прожитых днях. Где твоя тень? Куда она делась? Была ли это тень ученого, или поэта, или просто случайного прохожего? И тут есть только один ответ на все эти вопросы. Тень отбрасывает твоя профессия. Что ты сделал? Без того, что ты сделал, — ты человек без тени.
Нет тени без света. И никогда не следует понимать тень как что-то темное…
. . . . . . . . . .
— Зябко, — говорит Марат [22].
— Еще бы не зябко! — отвечаю я. — В нашем деле всегда зябко.
— Почему, Михаил Аркадьевич, — спрашивает Марат, — так получается?.. И пишу я как будто неплохо.
— Неплохо, — вставляю я реплику.
— И почему так получается? Не могу я стать читателю таким близким, как отец сыну, как брат брату, хотя бы как родственник родственнику?
И пока я думаю над ответом, соловьи заливаются. Они, соловьи, точно знают свою квалификацию и все время заливаются.
— А потому, что вы еще не промокли до ниточки, — отвечаю я.
— А как найти эту ниточку?
— Если бы я знал! — беспомощно развожу я руками. — Как часто в текстильном производстве нашей поэзии не хватает этой самой ниточки! Я сам мечтаю поймать ее за хвостик. И если я поймаю этот хвостик, я ни с кем не поделюсь. Я эгоист.
— Это заметно, — говорит Марат.
Мы идем молча. Какие-то иволги просят у председателя слова. Соловьи ушли в творческий отпуск. Я думаю, как мне сочинить следующее стихотворение. И Марат тоже думает о своем будущем стихотворении.
— Не такой уж я эгоист, — говорю. — Как только я поймаю эту ниточку, я ею поделюсь с вами. Она достаточно длинная, и ее хватит на всю нашу советскую поэзию. Хорошо писать многие могут, но редко кто может писать необыкновенно хорошо.
Я собираюсь развить свои интересные мысли, но в это время почтальонша вручает мне повестку: «Собрание бюро секции поэтов состоится такого-то числа, в такое-то время».
— А для чего вы собираетесь? — спрашивает Марат.
— А для того, чтобы найти эту самую ниточку, — отвечаю я.
Заря превращается в утро. Рано просыпающиеся люди уже творят свое дело. Проснувшиеся соловьи продолжают свое замечательное, но однообразное пение. Мы с Маратом прощаемся друзьями. Каждый думает о своем.
Женя Винокуров. Поэт следующего за мной поколения. Я ему не предлагаю традиций, я ему предлагаю дальнейшую мою веру в него. Не откажетесь, Женя?
Есть ли в вашей книге недостатки? Конечно, есть. Но ведь недостатков не бывает только у ангелов и гениев, и у обыкновенных людей, которые могут скрывать свои недостатки. Я о них не буду говорить. Моя задача — привлечь к вам еще большее внимание читателя. Может быть, я только слегка упомяну о них. Но начну я с хорошего:
Бывало:
ветки наломай сухие,
Ударь кресалом и полой накрой,
И вот клочочек мировой стихии
Затеплится средь полночи сырой.
Среди январской темноты военной,
В унылую метель и гололедь
Он, тайна тайны,
из глубин вселенной
Возникнет, чтоб ладони отогреть.
Это очень хорошо. Но вот концовка этого стихотворения «Огонь» неверна:
Огонь в сердцах пророков и провидцев
Огню тому вселенскому сродни.
На первый взгляд это кажется очень мудрым, а на самом деле это нарочная мудрость. Это очень легкая мудрость. Хотите, я (не потому что я такой уж опытный мастер) придумаю такое же «мудрое» четверостишие:
Я верю: час разлуки сократится,
Планеты дальние… Они как будто здесь,