С косою и в покрывале
(Такие экскурсии, может быть
Ты вспомнишь, и прежде бывали).
Но, только меня увидали в лесу
В моем облачении древнем,
Безжалостно отобрали косу
И отослали в деревню.
Я в город явился, и многих зевак
Одежда моя удивляла.
— Снимай покрывало, старый чудак!
Кто носит теперь покрывала?
Они выражали сочувствие мне
И, чтоб облегчить мои муки,
Мне выдали френч, подарили пенсне,
Надели потертые брюки.
Тяжел и неловок мой жизненный путь,
Тем более, что не живой я.
О друг мой живущий! Позволь отдохнуть
Хотя б до рассвета с тобою.
Он встал на колени, он плакал, он звал,
Он принялся дико метаться…
Я был беспощаден. Я призрак прогнал,
Спасая свою репутацию.
Теперь вспоминаю ночною порой
О встрече такой необычной…
Должно быть, на каменной мостовой
Бедняга скончался вторично.
ЛИРИЧЕСКИЙ УПРАВДЕЛ
Мы об руку с лаской жестокость встречаем:
Убийца спасает детей и животных,
Палач улыбается дома за чаем
И в жмурки с сынишкой играет охотно.
И даже поэты беседуют прозой,
Готовят зачеты, читают рассказы…
Лишь вы в кабинете насупились грозно,
Входящих улыбкой не встретив ни разу.
За осенью — стужа, за веснами — лето,
Проносятся праздники колоколами,
Таинственной жизнью в тиши кабинетов
Живут управляющие делами.
Для лета есть зонтик, зимою — калоши,
Надежная крыша — дожди не прольются…
Ах, если б вы знали, как много хороших
На складах поэзии есть резолюций!
Ведь каждая буква из стихотворенья
В любой резолюции сыщет подругу,
Но там, где начертано ваше решенье,
Там буквы рыдают, запрятавшись в угол…
Суровый товарищ, прошу вас — засмейтесь!
Я новую песню для вас пропою.
Улыбка недремлющим красноармейцем
Встает, охраняя поэму мою.
Устало проходит эпический полдень,
Лирический сумрак сгустился над нами.
Вы слышите? Песнями сумрак заполнен,
И конница снова звенит стременами.
Ах, это, поверьте, не отблеск камина —
Теплушечный дым над степями заплавал.
Пред нами встает боевая равнина
Огромною комнатой смерти и славы.
Артиллерийская ночь наготове,
Ждет, неприятеля подозревая…
Атака! Я снова тобой арестован,
Тебя вспоминая в теплушке трамвая.
Суровый товарищ! Солнце заходит,
Но наше еще не сияло как следует.
Прошу вас: засмейтесь, как прежде бывало,
У дымных костров за веселой беседою.
На нас из потемок, даруя нам песни,
Страна боевая с надеждой глядела…
Страна боевая! Ты снова воскреснешь,
Когда засмеются твои управделы.
Ты снова воскреснешь, ты спросишь поэта:
«Готова ли песня твоя боевая?»
Я сразу ударю лирическим ветром,
Над башнями смеха улыбку взвивая.
ЕСЕНИНУ
День сегодня был короткий,
Тучи в сумерки уплыли,
Солнце тихою походкой
Подошло к своей могиле.
Вот, неслышно вырастая
Перед жадными глазами,
Ночь большая, ночь густая
Приближается к Рязани.
Шевелится над осокой
Месяц бледно-желтоватый,
На крюке звезды высокой
Он повесился когда-то.
И, согнувшись в ожиданье
Чьей-то помощи напрасной,
От начала мирозданья
До сих пор висит, несчастный…
Далеко в пространствах поздних
Этой ночью вспомнят снова
Атлантические звезды
Иностранца молодого.
Ах, недаром, не напрасно
Звездам сверху показалось,
Что еще тогда ужасно
Голова на нем качалась…
Ночь пойдет обходом зорким,
Всё окинет черным взглядом,
Обернется над Нью-Йорком
И заснет над Ленинградом.
Город, шумно встретив отдых,
Веселился в час прощальный…
На пиру среди веселых
Есть всегда один печальный.
И когда родное тело
Приняла земля сырая,
Над пивной не потускнела
Краска желто-голубая.
Но родную душу эту
Вспомнят нежными словами
Там, где новые поэты
Зашумели головами.
КЛОПЫ
Халтура меня догоняла во сне,
Хвостом зацепив одеяло,
И путь мой от крови краснел и краснел,
И сердце от бега дрожало.
Луна закатилась и стало темней,
Когда я очнулся и тотчас
Увидел: на смятой постели моей
Чернеет клопов многоточье.
Сурово и ровно я поднял сапог:
Расправа должна быть короткой,—
Как вдруг услыхал молодой голосок,
Идущий из маленькой глотки:
— Светлов! Успокойся! Нет счастья в крови,
И казни жестокой не надо!
Великую милость сегодня яви
Клопиному нашему стаду!
Ах, будь снисходительным и пожалей
Несчастную горсть насекомых,
Которые трижды добрей и скромней
Твоих плутоватых знакомых!..
Стенанья умолкли, и голос утих,
Но гнев мой почувствовал волю:
— Имейте в виду, о знакомых моих
Я так говорить не позволю!
Мой голос был громок, сапог так велик,
И клоп задрожал от волненья:
— Прости! Я высказывать прямо привык
Свое беспартийное мненье.
Я часто с тобою хожу по Москве,
И, как поэта любого,
Каждой редакции грубая дверь
Меня прищемить готова.
Однажды, когда ты халтуру творил,
Валяясь на старой перине,
Я влез на высокие брюки твои
И замер… на левой штанине.
Ты встал наконец-то (штаны натянуть
Работа не больше минуты),
Потом причесался и двинулся в путь
(Мы двинулись оба как будто).
Твой нос удручающе низко висел,
И скулы настолько торчали,
Что рядом с тобой Дон-Кихота бы все
За нэпмана принимали…
Ты быстро шагаешь. Москва пред тобой
Осенними тучами дышит.
Но вот и редакция. Наперебой
Поэты читают и пишут.
Что, дескать, кто умер, заменим того,
Напрасно, мол, тучи нависли,
Что близко рабочее торжество…
Какие богатые мысли!
Оставив невыгодность прочих дорог,
На светлом пути коммунизма
Они получают копейку за вздох
И рубль за строку оптимизма…
Пробившись сквозь дебри поэтов, вдвоем
Мы перед редактором стынем.
Ты сразу: «Стихотворенье мое
Годится к восьмой годовщине».
Но сзади тебя оборвали тотчас:
«Куда вы! Стихи наши лучше!
Они приготавливаются у нас
На всякий торжественный случай.
Красная Армия за восемь лет
Нагнала на нас вдохновенье…
Да здравствует Либкнехт, и Губпрофсовет,
И прочие учрежденья!
Да здравствует это, да здравствует то!..»
И, поражен беспорядком,
Ты начал укутываться в пальто,
Меня задевая подкладкой.
Я всполз на рукав пиджака твоего
И слышал, как сердце стучало…
Поверь: никогда ни одно существо
Так близко к тебе не стояло.
Когда я опять перешел на кровать,
Мне стало отчаянно скверно,
И начал я тонко и часто чихать,
Но ты не расслышал, наверно.
Мои сотоварищи — те же клопы —
На нас со слезами смотрели:
Пускай они меньше тебя и слабы —
Им лучше живется в постели.
Пусть ночь наша будет темна и слепа,
Но всё же — клянусь головою —
История наша не знает клопа,
Покончившего с собою.
*
Я в жизни ни разу не был в таверне,
Я не пил с матросами крепкого виски,
Я в жизни ни разу не буду, наверно,
Скакать на коне по степям аравийским,
Мне робкой рукой не натягивать парус,
Веслом не взмахнуть, не кружить в урагане, —
Атлантика любит соленого парня
С обветренной грудью, с кривыми ногами…
Стеной за бортами льдины сожмутся,
Мы будем блуждать по огромном у полю, —
Так будет, когда мне позволит Амундсен
Увидеть хоть издали Северный полюс.
Я, может, не скоро свой берег покину,
А так хорошо бы под натиском бури,
До косточек зная свою Украину,
Тропической ночью на вахте дежурить.
В черниговском поле, над сонною рощей
Подобные ночи еще не спускались, —
Чтоб по небу звезды бродили на ощупь