Ведь дело философа сохранять не это все, что относится к внешнему миру, ни винишко, ни маслишко, ни бренное тело. Но что? Свою собственную верховную часть души. А все то, что вовне, как? Быть занятым всем этим лишь в пределах разумного. Так где же тут еще уместность страха? Так где же тут еще уместность гнева? Где тут уместность страха за чужое, за ничего не стоящее? Ведь следует руководствоваться двумя этими мнениями: что вне свободы воли ничто не есть ни благо, ни зло и что не направлять нужно положение вещей, а следовать ему. «Брат не должен был так обойтись со мной». Нет. Но это посмотрит он сам. А я, как бы он ни обошелся со мной, сам я буду относиться к нему как должно. Это ведь – мое, а то – чужое. Этому никто не может помешать, то – подвластно помехам.
11. Отдельные замечания
Существуют некие как бы по закону установленные наказания неповинующимся божественному управлению: «Кто будет считать благом что-то иное кроме того, что зависит от свободы воли, тот пусть завидует, пусть жаждет, пусть льстит, пусть будет в смятении. Кто будет считать злом иное, тот пусть печалится, пусть сокрушается, пусть скорбит, пусть будет несчастен». И все же, подвергаясь таким суровым наказаниям, мы не можем отказаться считать так.
Помни, что говорит поэт о страннике:
Странник, нельзя то, если и хуже тебя кто пришел бы,
Странника мне не почтить: под охраной Зевса ведь каждый
Странник и нищий 375.
Так вот, этим следует руководствоваться и по отношению к отцу: «Нельзя то, если и хуже тебя кто пришел бы, мне отца не почтить: под охраной Зевса ведь каждый Отчего», и по отношению к брату: «Под охраной Зевса ведь каждый Единокровственного». И вот так в соответствии с остальными нашими отношениями мы найдем блюстителем их – Зевса
12. Об упражнении на деле
Упражнениями на деле следует заниматься не прибегая к тому, что неестественно и необычайно, а то, право, мы, которые говорим, что занимаемся философией, ничем не будем отличаться от проделывателей трюков. Трудно ведь и по канату ходить, и не только трудно, но и опасно. Разве из-за этого и мы тоже должны приучать себя ходить по канату или ставить пальму 376 или обхватывать статуи? 377 Отнюдь. Для упражнения на деле пригодно не то все, что трудно и опасно, но то, что способствует осуществлению цели нашего усердия. А в чем заключается осуществление цели нашего усердия? В том, чтобы в стремлении и избегании проводить жизнь неподвластным помехам. А это в чем заключается? В том, чтобы ни в своем стремлении не терпеть неуспеха, ни в своем избегании не терпеть неудачи. Так вот, к этому и должно быть направлено упражнение на деле. Ведь поскольку без усиленного и постоянного упражнения на деле невозможно добиться стремления, не терпящего неуспехов, и избегания, не терпящего неудач, знай, что если ты допустишь, чтобы упражнение на деле было направлено к тому, что вне тебя, к тому, что не зависит от свободы воли, то ты не добьешься ни стремления, достигающего успехов, ни избегания, не терпящего неудач. И поскольку привычка имеет ведущую силу, а мы привыкли пользоваться стремлением и избеганием только по отношению ко всему тому 378, следует противопоставить этой привычке противоположную привычку и там, где представления очень неустойчивы, противопоставлять усиленное упражнение на деле.
У меня крен в сторону удовольствия. Я качнусь в противоположную сторону, через меру, ради упражнения на деле. У меня склонность избегать страдания. Я стану постоянными упражнениями развивать против этого мои представления, для того чтобы избегание отступило от всего такого. Ведь кто такой упражняющийся на деле? Тот, кто приучает себя стремлением не пользоваться, а избеганием 379 пользоваться только по отношению к зависящему от свободы воли, притом приучает себя больше в труднопреодолимом. В соответствии с этим и следует одному больше упражняться на деле против чего-то одного, другому – против чего-то другого. Так чему же тут служит поставить пальму или носить повсюду кожаную крышу, ступу и пест? 380 Человек, приучи себя упражнениями на деле, если ты вспыльчив, терпеливо сносить брань, не расстраиваться от оскорблений. Затем ты так продвинешься, что, даже если кто-нибудь ударит тебя, ты скажешь самому себе: «Сочти, что ты обхватил статую», Затем – и винишком умело пользоваться, не в том отношении, чтобы уметь много пить (есть ведь такие несуразные, которые упражняются на деле и в этом), но прежде всего в том, чтобы уметь воздержаться, и от девчонки воздерживаться, и от лепешечки. Затем когда-нибудь для испытания, если только дойдет до этого, ты выпустишь при удобном случае сам себя на борьбу, для того чтобы узнать, всё так же ли представления одолевают тебя. Но вначале беги далеко от всего того, что сильнее тебя. Неравна борьба между смазливой девчонкой и молодым человеком, начинающим заниматься философией: «Горшок, – говорят, – и камень не в ладу» 381.
После стремления и избегания второй вопрос – это вопрос, касающийся влечения и невлечения: чтобы оно было повинующимся разуму, чтобы не было несвоевременным, не было неуместным, не было в какой-нибудь другой такой несоразмерности.
Третий – это вопрос, касающийся согласий, вопрос против всего того, что способно убедить и повлечь за собой. Ведь, как Сократ говорил, что неисследуемой жизнью нельзя жить 382, вот так и неисследуемым представление нельзя принимать, но нужно говорить ему: «Погоди, дай посмотрю, кто ты и откуда идешь», – как ночная стража: «Покажи мне условные знаки», – «Есть ли у тебя опознавательный знак от природы, который должен быть у представления, для того чтобы оно было принято?».
И наконец, все то, что применяется для тела упражняющими его, если будет направлено сюда как-то, к стремлению и избеганию, это тоже, пожалуй, годится для упражнения на деле, а если к щеголянию, то это свойственно обращенному к тому, что вне его, охотящемуся за чем-то иным, ищущему зрителей, которые будут говорить: «Великий человек!» Поэтому прекрасно говорил Аполлоний 383: «Когда хочешь поупражняться на деле для самого себя, ты, испытывая, например, жажду во время жары, втяни глоток холодной воды и выплюнь, и никому не говори об этом».
13. Что такое одиночество и кто такой одинокий
Одиночество есть некое состояние беспомощного. Ведь если кто-то – один 384, это не значит, что тем самым он и одинок, так же как если кто-то – в толпе, это не значит, что он не одинок. Когда, вот, мы потеряем или брата, или сына, или друга, на которого полагались, мы говорим, что остались одинокими, хотя часто бывает, что мы находимся в Риме, столько народу нам встречается, столько живущих вместе с нами, бывает, что у нас толпа рабов. Ведь «одинокий» по моему понятию означает, что это какой-то беспомощный и предоставленный всякому желающему причинять вред. Поэтому, когда мы находимся в пути, мы тогда в особенности называем себя одинокими, когда попадемся разбойникам. Ведь от одиночества избавляет появление не вообще человека, но честного, совестливого, полезного. В самом деле, если быть одному достаточно для того, чтобы быть одиноким, говори, что и Зевс во время огнеисхода 385 одинок и плачется самому себе: «Несчастный я! Нет у меня ни Геры, ни Афины, ни Аполлона, ни вообще брата или сына, или внука, или родственника!» Некоторые и говорят, что именно это он делает, когда остается один во время огнеисхода. Они ведь не представляют себе, как можно проводить жизнь одному, так как исходят и 386 из некоей природности, из того, что от природы дано быть общественным, взаимолюбивым, с удовольствием сопребывать с людьми. Но тем не менее следует какую-то и к этому иметь подготовку – мочь довлеть самому себе, мочь пребывать с самим собой. Как Зевс пребывает с самим собой, находит спокойствие в самом себе, размышляет о своем управлении, каково оно, занят мыслями, подобающими ему 387, так и мы должны мочь беседовать с самим собой, не нуждаться еще и в других, не испытывать затруднений с тем, как проводить жизнь, задумываться над божественным управлением, над своим отношением ко всему остальному, рассматривать, как мы прежде относились ко всему случающемуся, как теперь, что все еще оказывает удручающее действие, как могло бы быть исправлено и это, как устранено, и если что-то требует тщательной работы, тщательно над этим работать соответствующим разумному основанию образом.
Вот вы видите, что повсюду царит мирный покой, которым обеспечивает нас, как нам кажется, цезарь, что нет больше ни войн, ни раздоров, ни разгула разбойничьих шаек, ни пиратских, и можно во всякий час совершать путь по суше и по морю от востока до запада. Так разве и от лихорадки может он обеспечить нас мирным покоем, разве и от кораблекрушения, разве и от пожара или от землетрясения, или от молнии? Ну а от любви? Не может. От сокрушения? Не может. От зависти? Не может. Словом, ни от чего этого. А разум, философов, обещает и от всего этого обеспечивать мирным покоем. И что он говорит? «Если вы будете внимать мне, люди, то, где бы вы ни были, что бы вы ни делали, вы не будете испытывать печали, не будете испытывать гнева, не будете испытывать принуждений, не будете испытывать помех, а будете проводить жизнь неподверженными страстям и свободными от всего». Если у кого-то есть этот мирный покой, провозглашенный не цезарем (да и откуда ему провозгласить этот?), но богом провозглашенный посредством разума, разве он не довольствуется, когда он один, тем, что рассматривает и размышляет: «Теперь со мной никакого зла не может случиться, для меня не существует разбойника, для меня не существует землетрясения, все преисполнено мирного покоя, все преисполнено невозмутимости: всякая дорога, всякий город, всякий спутник, сосед, окружающий – безвредны. Другой, тот, чья то забота, обеспечивает пропитанием, другой обеспечивает одеждой, другой наделил чувствами, другой наделил общими понятиями. А когда он не обеспечивает необходимым, значит, он возвещает отступление, значит, он открыл дверь и говорит тебе: „Иди". Куда? Ни во что ужасное, а в то, из чего ты произошел, в дружественное и родственное – в первоначала. Сколько было в тебе огня, вернется в огонь, сколько было землицы, в землицу, сколько бренного жизненного духа