Такова одна из особенностей учения Конфуция. Он ориентировался на происходящее «однажды», т. е. на случай, случайность. Возвращение Поднебесной на путь истинный рассматривалось им как результат «однажды» приложенного человеком усилия (12.1), причем из сопоставления этого тезиса с другими положениями, например с тем, в соответствии с которым одного лишь наличия желания вполне достаточно для достижения идеала (7.30), следует, что установление порядка в мире зависит от прихоти правителя, поскольку именно он объявляется виновником смуты (19.19). В связи с тем, что правитель является «держателем государственной судьбы» (16.2), его воля оказывается тождественной судьбе государства. Более того, если от нее зависит установление порядка, то она связана также с небесной судьбой, которая определяет «прохождение пути» во вселенной. Так, испытанное «однажды», т. е. случайно, желание оборачивается всемирной закономерностью. И поскольку обрести это желание, как и утратить, чрезвычайно легко, каждое мгновение жизни начинает восприниматься как критический момент в установлении мира и спокойствия на земле.
Конфуций считал, что именно по счастливой случайности современные ему правители могут навести надлежащий порядок. В поиске такого рода «случаев» он и находился большую часть своей жизни. Это значит, что его поступление на службу или отказ от нее, посещение того или иного княжества или уход оттуда были случайны, т. е. вызывались случайным наличием или отсутствием у правителей устремленности к идеалу. Появись она снова у князя и вельможи луского княжества, он к ним вполне мог бы вернуться. Это не авантюрность, а результат определенного понимания внешней общественной среды. Что касается самого Конфуция, то испытанные им «однажды» высокие помыслы стали постоянной внутренней доминантой всей его жизни. Состояние кризиса, т. е. тот критический момент, когда человек открывает в себе высокие помыслы, никогда не покидало учителя. В их реализации он видел свое жизненное предназначение, в котором обнаруживался, как выяснится позже, и мистический смысл. Вот что послужило главной побудительной причиной его ухода из Лу.
Так начался третий, самый беспокойный, период в жизни Конфуция. Он продолжался почти четырнадцать лет и знаменовался хождением первоучителя в сообществе с учениками по различным княжествам Древнего Китая. Первоучитель иногда оставался на несколько лет в том или ином княжестве и управлял домами сановников, но затем снова вместе с учениками отправлялся в путь. Он встречался и беседовал с самыми разными людьми, – от юродивого и отшельников до царя. И, как прежде, сталкивался с непониманием и пренебрежением правителей в своем стремлении вновь поступить на государственную службу. Главная особенность этого периода состояла в добровольном принятии Конфуцием лишений, невзгод и даже смертельной опасности, поджидавших его и учеников в то смутное время. Это отмечает Сыма Цянь, резюмируя четырнадцатилетнее хождение первоучителя одной фразой: «Отвергнутый, ушел из Лу; его прогнали из Ци; преследовали в Сун и Вэй; дошел до крайности меж Чэнь и Цай и после возвратился в Лу».
Но, как говорится, чем ночь темней, тем звезды ярче. Испытания, которые переживал тогда Конфуций, лишь способствовали демонстрации его учения и жизненных принципов.
В самых драматичных эпизодах, даже сталкиваясь с реальной угрозой жизни, учитель проявлял стойкость и невозмутимость, считая эти качества непременным атрибутом своего идеала – благородного мужа:
Благородный муж в нужде не отступает; малый человек, терпя нужду, становится распущенным (15.2).
Однажды он так отреагировал на грозившую ему смертельную опасность (в описании Сыма Цяня):
Конфуций, выехав из Цао, прибыл в Сун и там с учениками под огромным деревом совершенствовался в ритуалах. Военачальник Хуань Туй из Сун, желая погубить Конфуция, это дерево обрушил. Конфуций отошел, и ученики сказали:
– Можно было бы идти и побыстрей.
Конфуций им ответил:
– У меня от Неба добродетель. А Хуань Туй? Что может он мне сделать?
Таким образом, Конфуций заявляет, что фактически неуязвим, как бы независим от внешнего мира, так как находится в нравственном родстве с Небом. Здесь нравственная связь приобретает мистический характер. Иначе говоря, перед нами человек, который чувствует себя кандидатом на пост сакрального правителя – Сына Неба.
Источник этого представления вполне понятен. Именно чжоуский царь, имевший титул «Сын Неба», находился в особых мистических отношениях с Небесным Владыкой, причем, будучи рожденным от земных родителей, он не мог, естественно, рассматриваться как его сын в буквальном, физическом смысле. С Небом его связывала наибольшая доза того, что переводится словом «добродетель». («Добродетелью» первоначально считали божественную и нравственную силу, которая обеспечивала процветание и жизненное благополучие. Все люди наделялись ею в зависимости от степени родства с Сыном Неба. Иногда этот термин переводят словом «благодать». Конфуций, придавая добродетели мистическое значение, выдвигает на первый план ее нравственный аспект.)
О том же, по сути, но уже с другой точки зрения Конфуций говорит, подвергнувшись нападению жителей местности Куан, которые ошибочно приняли его за своего давнего обидчика:
Разве после смерти государя Просвещенного тут, во мне, не уцелела просвещенность? Если бы Небо пожелало эту просвещенность погубить, то я не смог бы приобщиться к ней. Но Небеса ее не погубили. А куанцы… Как им со мною справиться? (9.5.)
Легендарный царь Просвещенный жил за много веков до Конфуция, но он как бы не замечает бездны поколений и говорит о нем как о своем ближайшем предшественнике, связь с которым опосредует только Небо.
Конфуций живет образами древних государей, наблюдая за танцевальными пантомимами, изображающими их жизнь; они посещают его во сне, в ночных видениях, а если не снятся, то он усматривает в этом признак своей нравственной деградации:
Как опустился я! Уже давно не снится мне князь Чжоу (7.5).
Эта экзальтация сигнализирует о мистическом чувстве близости древним правителям. Они для Конфуция люди самые близкие, умершие совсем недавно, т. е. как бы занимают место его отца. Это тем более объяснимо, если вспомнить, что он был, видимо, незаконнорожденным и долгое время даже не знал имени своего родителя.
Так возникала своеобразная психологическая ситуация, ставшая в Китае одним из важнейших исторических стереотипов при замене на императорском престоле одного рода на другой. Претендент на звание Сына Неба, пускай бы и достаточно скромного происхождения, должен был притязать не только на теснейшую близость к своему небесному «отцу», получая от него тайные духовные импульсы, но и быть в особых отношениях с другими Сыновьями Неба, которыми в первую очередь являлись идеальные цари древности. Этот образ сакрального конфуцианского правителя явно проглядывает в самом основателе конфуцианства. Однако политическая ситуация складывалась для Конфуция по-прежнему неблагоприятно: государственной власти он так и не обрел. В этих условиях открыто провозглашать себя Сыном Неба и потомком древних царей было бы наглым самозванством. Ведь «Небесный избранник» мог подтвердить свою миссию главным образом путем ее признания со стороны народа и правителя, обязанного добровольно уступить власть.
Таким итогом завершилось многотрудное хождение Конфуция по Древнему Китаю, и начался четвертый, последний период в его жизни, когда он, уже семидесятилетний старик, вернулся наконец в княжество Лу. Как отмечает, и вполне резонно, Сыма Цянь, первоучителя на родине снова оставили без внимания и не привлекали к государственным делам, сам же он тоже перестал к этому стремиться. Последние годы своей жизни Конфуций всецело посвятил упорядочению древнекитайского культурного наследия и его «передаче» ученикам. У Сыма Цяня он предстает также создателем знаменитой летописи княжества Лу «Весна и осень». В современной науке этот факт, как и сообщение историографа о том, что Конфуций сократил каноническое число древнекитайских песен с 3 тыс.[142] до 305, вызывает большое сомнение. Но важно другое: для первоучителя главным тогда стала школа, а школьное обучение формально заключалось в «передаче» древнего духовного наследия; сама же «передача» предполагала определенную интерпретацию передаваемого и неизбежно оборачивалась именно учением Конфуция, т. е. тем новым, что органически вырастало из глубины старого и забытого. Но неудовлетворенность и озабоченность результатами своих трудов не покидали первоучителя и накануне смерти:
Под Небесами нет пути уже давно, никто не в силах следовать за мной.
Подводя столь трагичный для себя итог, Конфуций (умевший сохранять невозмутимость и бесстрастность в самых тяжелых жизненных испытаниях и лишениях) не может сдержать слез. Этот выразительный штрих как бы завершает предсмертный образ учителя, написанный Сыма Цянем с большой теплотой и человечностью.
И через семь дней он скончался.
Конфуцию было семьдесят три года, он умер на шестнадцатом году правления князя Скорбной Памяти в Лу, в шестой луне, в день Цзичоу.
Конфуций перед смертью предстает человеком глубоко скорбящим и разочарованным. То, к чему он чувствовал себя призванным, ему так и не удалось осуществить. Но примечательно, что и на протяжении всей жизни он уже не раз испытывал острое отчаяние. Например, однажды он горестно воскликнул:
Все кончено! Я не встречал того, кто может осудить себя в душе, когда видит, что ошибся (5.27).
Всеобщую бессовестность первоучитель воспринимал как признак полного краха того дела, которому служил. В другой раз он даже ощутил себя погибающим из-за отсутствия чудесных знамений, сигнализировавших, по древнему китайскому поверью, о появлении идеального правителя – мудреца: