Конфуций стоял непринужденно у ворот, опершись на палку, и сказал:
– Цы, почему пришел так поздно?
Вслед за тем Конфуций вздохнул и пропел:
– Гора Великая обрушилась!
Столбы и устои рухнули!
Мудрец совсем зачах!
Затем заплакал и сказал Цзыгуну:
– Под Небесами нет пути уже давно, никто не в силах следовать за мной. При Ся гроб со своим умершим оставляли на восточной лестнице, при Чжоу же – на западной, а иньцы – меж двух столбов. А я происхожу от иньцев.
И через семь дней он скончался.
Конфуцию было семьдесят три года, он умер на шестнадцатом году правления князя Скорбной Памяти в Лу, в шестой луне, в день Цзичоу.
Князь Скорбной Памяти сказал о нем в надгробном слове:
– Безжалостные Небеса не пожелали старика оставить, чтобы изгнать меня, единственного, с трона и ввергнуть, сирого, в страдания. Увы! О, горе! О, несчастье! Конфуций, отче, не казни собой!
Цзыгун сказал:
– Разве он не сгинул в Лу? Учитель говорил: «Ошибиться в ритуале – значит помрачиться умом; ошибиться в имени – значит совершить проступок. Утрата воли означает помрачнение, ее утрата и ведет к проступку».
При жизни не суметь использовать, а после смерти оплакивать – это прегрешение против ритуала; назвать себя «единственным» – это прегрешение против имени.
Конфуция похоронили над рекою Сы, к северу от городских стен Лу. Все его ученики три года соблюдали траур. Когда трехлетний траур по Учителю закончился и они, прощаясь, стали расходиться, то расплакались, вновь повергнутые в безутешное горе, а некоторые опять остались. Но лишь Цзыгун жил на могиле в хижине шесть лет. А вдоль могильного холма расположилось больше сотни домов учеников Конфуция и уроженцев Лу, которые здесь поселились с семьями и были названы «Деревнею Конфуция». В Лу по преемству поколений в соответствии со сменой сезонов совершались жертвоприношения на могиле Конфуция, а ученые вблизи нее обучались ритуалам, устраивали волостные пиршества и большие состязания в стрельбе из лука. Могильный холм Конфуция занимает один цин[190]. Благодаря тому что ученики толпились у покоев, где он жил, а потомки сохраняли в храме Конфуция его одежду, шапку, лютню, книги и повозку, все эти вещи не пропали вплоть до Ханей[191], в течение уже более двухсот лет. Когда же августейший повелитель Возвышенный[192] проезжал по Лу, то принес на могиле Конфуция в жертву быка. Князья, вельможи и сановники бывают там, сперва обычно посетят, а уж потом приступают к правлению.
От Конфуция родился Ли, по второму имени Боюй; Боюй дожил до пятидесяти лет и умер раньше, чем Конфуций. От Боюя же родился Цзи, по второму имени Цзысы, дожил до шестидесяти двух лет. Он притеснялся в Сун; Цзысы создал «Незыблемую середину»[193]. А от Цзысы родился Бай, по второму имени Цзышан, и дожил до сорока семи лет. У Цзышана же родился Цю, по второму имени Цзьцзя, дожил до сорока пяти лет. А от Цзыцзя родился Цзи, по второму имени Цзыцзин, дожил до сорока шести лет. А от Цзыцзина был рожден Чуань, по второму имени Цзыгао, дожил до пятидесяти одного года. От Цзыгао был рожден Цзышэнь, дожил до пятидесяти семи, был в Вэй министром. От Цзышэня же родился Фу, дожил до пятидесяти семи лет, был советником князя Шэ из Чэнь. У Фу был младший брат Цзысян, дожил до пятидесяти семи лет, был советником августейшего владыки Милосердного[194] и стал правителем Чанша; был ростом девять чи, шесть цуней. От Цзысяна же родился У, от У – Яньнянь с Аньго. Аньго был советником при ныне царствующем августейшем повелителе[195], достиг поста правителя Линьхуая, скончался рано. От Аньго родился Ан, от Ана же – Хуань.
Я, придворный летописец, так скажу: есть в Песнях строки:
К горам высоким рвемся мы,
Стремимся к светлому пути.
Хоть и не можем добрести,
Но увлекает нас порыв души.
Я читал книги Конфуция, и захотелось мне узнать, каким он был человеком. Поехав в Лу, увидел храм Конфуция, его жилье, повозку, платье и предметы ритуала; ученые в положенное время обучались ритуалу в его доме. Я задержался там в раздумье, не в силах уйти. Царей, как и людей достойных, в Поднебесной было много, они при жизни процветали, а умерли – и канули. Имя же Конфуция, простолюдина, уж более чем десять поколений на устах. Ученые его считают своим родоначальником. Все, кто в Срединном государстве, начиная с Сына Неба и князей, толкуют о шести искусствах, обращаются за истиной к Учителю. Могу назвать его самым великим из людей, достигших высшей мудрости.
Живое слово…
И. И. СемененкоЖивое слово…
Как я смогу себя увидеть в поколениях потомков?
Живое слово индивидуально. Его творец находит в нем магию самовыражения, даже если говорит не о себе. Но слово в такой же степени субъективно, как и объективно. По вечной библейской истине, его отличает бытийственность, т. е. та общая вселенская суть, которая выходит за рамки времени и пространства, объединяя в одно целое страны и эпохи. Как говорил Лаоцзы, легендарный наставник Конфуция, ставший наряду с ним, Сократом и Буддой одним из первоучителей человечества: «Не потому ли это, что у мудреца нет личного? Но именно поэтому он может свое личное осуществить». Таким субъективно-объективным было и слово Конфуция. И потому оно стало общим достоянием человечества. И эта общность тоже индивидуальна – как живой отклик представителей других эпох, наций и культур на живое слово Конфуция. Вполне естественно, что первыми к Учителю обратились его последователи-соотечественники, среди которых выдающееся место занимает родоначальник китайской историографии Сыма Цянь. Он оставил самую раннюю и, по мнению многих, наиболее полную и достоверную биографию Конфуция, вошедшую отдельной главой в знаменитый труд «Исторические записки» (II – I вв. до н. э.). Сыма Цянь был к тому же великим мастером древнекитайской прозы, что придает его произведению особую привлекательность. И хотя в нем встречаются фрагменты, напоминающие легенду или анекдот, а отбор фактов подчинен определенной идейно-нравственной позиции самого историка, но благодаря его явно рационалистическому подходу, склонности к дотошному отысканию необходимых исторических свидетельств, глава «Старинный род Конфуция» уже многие века служит бесценным источником сведений об Учителе, питающим вдохновение исследователей и почитателей Конфуция во всем мире.
В этой связи примечателен диалог разных культур. Схождение в нем национально-индивидуального и всемирно-общего особенно выразительно. В смысле первозданной духовной общности человечества он не прерывался, по сути, никогда. Но в своем внешнем выражении диалог западной культуры с Конфуцием начался по-настоящему только со второй половины XVII в. и в эпоху Просвещения. Одним из главных дирижеров этой первоначальной переклички выступил идейный вождь западного Просвещения Вольтер.
Он, как и многие другие просветители, был большим поклонником Конфуция, хотя такое отношение разделяли далеко не все. Более того, некоторые ученые мужи из «противоположного лагеря» обоснованно усматривали в этом преклонении, с одной стороны, идеализацию всего китайского, а с другой – высвечивание именно тех граней китайской мудрости, которые соответствовали собственным взглядам просветителей. И все же их отклик прозвучал живым словом, коснувшись глубин Конфуциевой мысли. Этих «властителей дум» затронула бытийственность его учения, укорененная в общемировой духовности. Но она же породила – и тоже среди выдающихся западных умов – критиков и ниспровергателей Конфуция. В данном случае они проявляли такой же, как и его поклонники, субъективизм, только с обратным знаком, отвергая то, что не соответствовало их взглядам. Гегель, например, уничижающе оценивал изречения китайского мудреца. Но это не говорит плохо ни о Гегеле, ни о первоучителе. Бесконечность смысла, заключенная в слове Конфуция, воплощает в то же время индивидуальность его самого, его времени и народа. Очевидна и индивидуальность гегелевской философии. А яркие индивидуальности порой не сразу (и не всегда) находят общий язык, особенно когда столь различны времена и обстоятельства. «Великое изделие не скоро создается», – учил тот же Лаоцзы.
Одним из представителей западной культуры, для кого Конфуций оказался чрезвычайно близок, был Л. Н. Толстой. За всю историю России среди ее крупнейших писателей и мыслителей трудно кому-либо сравниться с ним по интересу и вниманию, которое в течение последних десятилетий своей жизни он неизменно проявлял к Конфуцию и Лаоцзы, к древнекитайской мысли, вообще к восточной мудрости. В его подходе тоже можно усмотреть определенную субъективность, заметить разного рода искажения и неточности. Но главное, он сумел почувствовать и попытался выразить своеобразный примат духовного в учении Конфуция. Его диалог с первоучителем, живой и проникновенно личный, состоялся.
Для восприятия и глубокого понимания Конфуция важны не только его афоризмы и история создания его учения. Он предстает по-новому в дальнейшем историческом развитии этого учения, ставшего через несколько веков после его смерти сердцевиной китайской государственности и традиции. Так, его личность составила органическую и весомую часть национального характера китайцев, их общей индивидуальности. Изучая конфуцианство как главную доктрину и психологию китайской империи, которая была реальностью еще в нашем столетии, можно лучше понять не только нацию в целом, но и ее первоучителя. Это не означает, конечно, полного тождества между ним и позднейшей традицией. Более того, в ряде аспектов они даже весьма далеки друг от друга. Но есть и общее, позволявшее китайцам позднейших времен видеть в Конфуции своего наставника.