Не видать ему ручьев, рек, текущих медом и молоком! (Иов. 20, 17)
«Реки, текущие медом и молоком» — это нечто еще более удивительное, чем «земля, текущая молоком и медом», как неоднократно называется земля обетованная в Библии. Но если такое именование земли еще можно объяснить рационалистически (земля «течет молоком», потому что там очень много стад; а «медом», поскольку в ней много пальм, производящих финиковый мед), то образ «рек, текущих медом и молоком», уже чисто фантастический — словно бы взятый из русской сказки про «молочные реки и кисельные берега». О каких же реках идет речь? Зачем пользуется таким сказочным образом такой великий рационалист, как Софар?
Чтобы понять, чего именно «не видать» беззаконнику и что это за «ручьи и реки, текущие медом и молоком», которых он лишен, обратимся к использованию подобного образа в другой библейской книге — Песни Песней:
Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим… (Песн. П. 4, 11)
«Мед и молоко под языком» — это образ голоса и слова, а «сотовый мед», который «каплет с уст», — прекрасная речь, услаждающая, подобно меду, и напояющая, подобно молоку. Следовательно, главный признак праведника — его речь, разумное слово, исходящее из его уст. Понятно, что нечестивый, будучи, по учению Софара, лишен правильного мышления, не может обладать и правильной речью, которая в то же время является и речью праведной. Поэтому «ручьи и реки, текущие молоком и медом», не могут «истекать» из его уст, поскольку речь его сумбурна, безумна и вредна как для него самого, так и для окружающих; в то же время и к его слуху не находят доступа словесные потоки «меда и молока», потому что он не вразумляется правильной и правдивой речью, ему адресованной. Вот первый признак беззаконника и безумца.
Что же постигает такого беззаконника напоследок, какова его участь? Его ожидают адские мучения, которые, как мы помним, ранее были описаны Вилдадом. Вилдад утверждал, что «первенец смерти» набросится на человека нечестивого, съест члены его тела, и низведен будет этот человек к «царю ужасов», в мрачный подземный мир.
Однако Софар, в отличие от Вилдада, совсем иначе изображает ад: у последнего он — картинно-образный, зрительно воспринимаемый, чувственный. У Софара же ад таков, каким его представляли себе религиозные рационалисты всех веков (и в таком взгляде на природу адских мук содержится определенная истина):
Всё мрачное сокрыто внутри него; будет пожирать его огонь, никем не раздуваемый; зло постигнет и оставшееся в шатре его. (Иов. 20, 26)
Если у Вилдада адские муки приходят извне, все ужасы насылаются демоническими силами, получившими свыше разрешение мучить грешника, то здесь мы видим совсем другой образ ада: «Всё мрачное сокрыто внутри него [т. е. самого нечестивца]…» Его будут мучить угрызения совести, сознание невыполненного на земле долга, память о том, что он мог бы творить добро, разумно строя свою жизнь и приводя в порядок свои мысли, но не делал этого, поддавшись злым, разрушительным страстям. «…Будет пожирать его огонь, никем не раздуваемый…» — ясно, что огонь физический должен быть кем-то раздут, иметь топливо; а здесь «огонь» исходит из собственных мыслей и переживаний человека. Так что представление Софара об аде — весьма древнее, около 4000 лет назад высказанное, — можно сказать, более духовно, более соответствует истинному назначению посмертных мук, нежели наглядновещественные, буквально-физические описания Вилдада и множества его последователей, запугивавших материально представляемым «адским огнем» верующих всех поколений.
Согласно Софару, прежде, чем нечестивец, «не управивший свое сердце», сойдет в ад, с ним нечто ужасное произойдет еще на земле:
Убежит ли он от оружия железного— пронзит его лук медный;
Станет вынимать стрелу— и она выйдет из тела, выйдет, сверкая сквозь желчь его; ужасы смерти найдут на него! (Иов. 20, 24–25)
Такое метафорическое, поэтическое описание мучений нечестивца признано снова указать на то, что вне разума нет спасения, и даже «отведенные», «отстраненные» усилиями самого беззаконника беды сменяются еще худшими. «Убежит ли он от оружия железного — пронзит его лук медный…», потому что не может он, опираясь на свой расстроенный, обессилевший разум, избежать напасти. Он вроде бы вынимает стрелу, т. е. устраняет какое-то несчастье в сфере духовной или физической: «…Станет вынимать стрелу — и она выйдет из тела…» — но как выйдет? — «…сверкая сквозь желчь его…»; т. е., вынимая пронзившую его стрелу, он разрушает собственную печень; ведь он не знаком с основами медицины, не знает, как наиболее безопасно извлечь стрелу. Так что человек, не познавший законы Божьи, и, вместе с тем, законы природы, не может спастись ни на физическом уровне, ни на духовном — он подвержен всем бедам, проистекающим прежде всего от его собственного неразумия; именно в этом основная причина того, что «ужасы смерти найдут на него».
И затем сказано то, что мы уже прочитали о посмертном существовании преступника:
Всё мрачное сокрыто внутри него; будет пожирать его огонь, никем не раздуваемый… (Иов. 20, 26)
От безумной и беспорядочной жизни на земле он перейдет к еще более мучительной жизни в духовном мире, где его будут терзать и мучить воспоминания о содеянном зле.
Итак, Софар очень последовательно и целостно выражает концепцию, согласно которой разум и только разум ведет человека истинным путем, приводит к Богу; разум — единственное средство, данное человеку для спасения. Подобные концепции на протяжении веков встречаются во всех развитых религиозных учениях — это, в отличие от мистического направления, рационалистический путь познания. Если обратиться к христианской теологии, то можно назвать целый ряд имен сходно мыслящих людей. Скажем, в западной христианской традиции это прежде всего Фома Аквинский, рационалист-аристотелианец, который всё «расставляет по полочкам» и создает всеобъемлющую картину мира, обоснованную с помощью логики. В исламе — это Ибн Рушд, Ибн Сина и другие рационально мыслящие мусульмане, которые обычно противопоставляются мистикам-суфиям. Мусульманские рационалисты утверждают тезисы о всесторонней познаваемости мира и о совершенстве разума как высшего начала, дарованного человеку Богом. В иудаизме — это линия, связанная главным образом с Моисеем Маймонидом, который, следуя Аристотелю, даже утверждал, что обретает бессмертие лишь та душа, которая в течение всей земной жизни совершенствует свой разум и таким образом уподобляется Высшему Интеллекту — разуму Создателя; остальным же душам вовсе нет места в вечной жизни. Подобные системы воззрений есть также в индуизме, буддизме, зороастризме и т. д. — во всех развитых религиях рациональная струя достаточно сильна. Начиная с XVIII века, т. е. с европейских просветителей, именно данное направление мысли вышло на поверхность и властно захватило первенство в европейской культуре, привлекая к себе умы всего человечества.
Казалось бы, что плохого в таком воззрении? Разум действительно дан Богом человеку для изучения бытия, и прежде всего — для первоначальных познаний о Самом Боге. В Послании к Римлянам сказано, что тварный мир своим совершенством указывает людям на существование Бога, и они не могут сказать, будто никогда о Нем не слышали, не видели Его дел: весь строй бытия, его гармония свидетельствуют о Творце, Который поэтому отчасти и Сам познается разумом (Римл. 1). Разум как таковой прекрасен, но ограниченный человеческий «плотский ум» (как он именуется в посланиях Павла — см., например, Кол. 2, 18) не вмещает благодати, указывающей путь к более высоким уровням бытия, и поэтому такой разум не может ни познать суть Божественного, ни быть самодостаточным в главных вопросах жизни. И вопросив Иова: «Можешь ли ты исследованием найти Бога?» (11, 7), т. е. совершенно Его познать, а затем полемизируя с самим собой, Софар в конце концов приходит к выводу, что, мол, да, человек действительно может познать Создателя — и даже должен это сделать. Однако он не принял во внимание то обстоятельство, что завесы, наложенные на познающую сущность человеческого духа плотским разумом, мешают ему видеть дальше вещественного мира…
Если мы теперь сопоставим взгляды всех троих друзей Иова — Елифаза, Вилдада и Софара, — то увидим, что каждый из них по-своему прав. Елифаз говорит, что Бог познается через откровение. Да, действительно, именно на откровении основана истинная вера. Однако частичное откровение (каковым обладал, например, сам Елифаз), когда оно принимается за абсолютное и исчерпывающее, становится причиной многих бедствий в мире и заблуждений в религии. Потому что откровение как таковое никогда не прекращается, не иссякает: Бог вечно жив, и к Нему всегда можно обращаться, молясь и прося Его о вразумлении и наставлении. Но когда то, что было в свое время живым словом на устах пророка, гласом Духа Божьего, начинает восприниматься последующими поколениями как мертвая буква, подавляющая своим ложно понятым авторитетом живые мысли и чувства, то бывшее прежде спасительным становится губительным.
Прав в некотором смысле и Вилдад, который утверждает, что традиция спасительна. Да, всякая чтимая религия человечества основывается на традиции. Традиция — это правильная, опробованная поколениями, проверенная тысячелетиями дорога познания Невидимого. Но когда традиция, пусть и истинная, признается вседостаточной, а всё, что она не охватывает, на что не распространяется или чему не уделяет достаточного внимания, отвергается с порога, то такое понимание может стать гибельным для духовного развития.
И, наконец, путь Софара — разумное постижение. Что может быть прекраснее разума? Но путь рационального исследования, когда он превалирует настолько, что отвергаются все остальные возможности познания — интуиция, откровение свыше, мистическое проникновение, экстатическое озарение и т. п., — оказывается недостаточным и в конце концов может привести к трагедии.