A te, Signore, elevo l’anima mia, Dio mio, in te confido… «К Тебе, Господи, возношу душу мою, на Тебя, Боже мой, уповаю»…
Говоря о церквях, которые ему удалось осмотреть в Риме, Гёте пишет: «В какой восторг должен быть приведен глаз и ум, когда при каком бы то ни было освещении охватишь взором, будто немую музыку, эти многообразные горизонтальные и тысячи вертикальных линий, прерывающие и украшающие друг друга…» И далее: в эти минуты «всё, что есть в нас мелкого и ограниченного, не без боли поднимается и отрывается от нашей души».
Был Гёте и в греческой католической церкви Святого Афанасия (она находится на via del Babuino, буквально в двух шагах от его римского дома); здесь он присутствовал на богослужении в день, как он сам говорит, Трех Царей – 6 января, когда мы, православные (а следовательно, и греко-католики) празднуем Богоявление. «Сегодня, – пишет Гёте, – я смотрел и слушал литургию по греческому церковному обряду. Он мне кажется строже, обдуманнее и между тем доступнее латинского».
На каменной стене одной из вилл на Яникуле красуется множество надписей… Claudia, ti amo… «Я люблю тебя, Клаудиа»… Marcella, ti amerò sempre… «Марчелла, я буду любить тебя всегда»… Sempre («всегда») здесь, в этих надписях, сделанных пятнадцатилетними мальчишками, которые еще не знают, просто не знают, чтó такое время, звучит как-то особенно… Поэзия… Своего рода Ars amandi Овидия, но в современном исполнении.
А совсем в другом месте Рима, на другой, городской стороне Тибра мрачно возвышается мавзолей Августа. Построенный по египетскому образцу, он имеет форму круга диаметром 87 метров (почти в два раза больше, чем у Пантеона!). В XVIII веке внутри него устраивались концерты и театральные представления, а теперь он стоит заброшенный и давно не реставрировавшийся, сверху заросший кипарисами…
Он глубоко врос в землю, и поэтому, чтобы обойти его вокруг, нужно спуститься вниз по ступеням. Площадь вокруг него обстроил Муссолини, что чувствуется сразу по безупречно «советскому» стилю, напоминающему о станциях московского метро: веселые труженики с серпами и молотами и т. д.
На площади довольно много машин, а внизу, у подножия мавзолея, всегда тихо. Встретившись во время обеденного перерыва, двое: он – в офисном костюме, она – сама строгость в стиле top management, здесь, забыв обо всём, целуются взасос… И я, случайный свидетель этого свидания, пытаюсь спрятаться – и не могу, потому что на сделанной в тот день фотографии запечатлены и они, только до того момента, как они начали целоваться… Furtivus amor, как говорят римские поэты, «украденная любовь» – так, наверное, нужно сказать по-русски… И на площади императора Августа, и на склонах Яникула… Словно о них писали Тибулл и Овидий…
«Италия, – говорит Владимир Вейдле, – не музей, и жизнь ее – не театральное представление… но прошлое слилось с ней самой, с узором ее берегов, с течением рек, с волнистой линией гор…»
И сегодняшние римляне – всё те же, кому адресовал Овидий свои элегии… И то же сердце бьется под отглаженным пиджаком коммерческого директора, что билось когда-то под белою тогой римлянина… Marcella, ti amerò sempre…
«У греков, – пишет А.Ф.Лосев, – пластика возникает на основе слияния идеально-личного с природным, у римлян сливается идеально-социальное с природным, и возникает у них не пластика живого человеческого тела, но пластика живого социального организма». Как ни к чему другому, эти слова применимы к Колизею. «Никогда в своей жизни я не видел, – пишет Рёскин, – ничего такого безобразного, как Колизей». Действительно, это сооружение может отталкивать. Именно тем, что в нем нет ничего, что было бы связано с живым человеком.
В своей работе «Римское чувство красоты и его образы» Лосев вообще постоянно подчеркивает, что у римлян всё социально… Как этот самый Колизей. В римской социальной идее, пишет Алексей Федорович, «нет личностных глубин, нет теплоты человеческих чувств, того живого и алогического корня, который уходит в неведомую, хотя и родную, интимную глубину человеческой души». И снова это всё о Колизее – об огромном, грязно-сером, давящем, не оставляющем человеку ничего своего, личного. О Колизее, который вызвал такое резкое неприятие у Рёскина.
А вообще это невероятно трудная задача – писать о Колизее, ибо о нем писали все, сказать что-то свое почти невозможно… Череп стоглазого исполина – того самого мифологического Аргуса, что стерег превращенную в корову Ио… Именно череп, брошенный прямо на дороге и наполовину вросший в землю. Как писал в «Римских элегиях» Иосиф Бродский, «и Колизей – точно череп Аргуса, в чьих глазницах облака проплывают»…
Хорошо, что рядом – Форум с его освещенными солнцем колоннами и арками, с его буйной растительностью и церковью Космы и Дамиана, построенной на том самом месте, «где жил знаменитый врач Гален и где собирались врачи». Так пишет Порфирий (Успенский). Не от этого ли мученики Косма и Дамиан почитаются как покровители медицины? Почти при всех медицинских факультетах, особенно в Германии, всегда устраивались церкви или часовни именно святых Космы и Дамиана.
Побывавший в Риме в середине XIX века епископ Порфирий (Успенский) был ученейшим монахом и специалистом в области древних христианских рукописей, византиноведения и востоковедения… Он умер в 1885 году, похоронен в Новоспасском монастыре в Москве и признан одним из самых блестящих русских ученых-гуманитариев XIX века.
«Множество вечнозеленых растений еще больше усиливает иллюзию вечного лета, какую создает зимой в римских садах мягкий климат.
Необыкновенно стройные сосны стоят так близко друг к другу, что их пушистые густые кроны образуют как бы лужайку в воздухе, которая открывается восхищенному взору того, кто поднялся настолько высоко, чтобы это увидеть. Под защитой зеленого свода тянутся вверх и более низкие деревья». Так писала о римской зиме мадам де Сталь. «Обними чистый воздух, а-ля ветви местных пиний», – это сказал Иосиф Бродский.
Трудно сказать, когда в Риме наступает весна, потому что цветы действительно появляются здесь уже в феврале, «вспыхивая на оградах» и превращая их в украшенные гирляндами рамы для прекрасной картины, имя которой – Roma.
«Если современный Рим обнаруживает себя собором Святого Петра и всеми своими шедеврами, то Рим античный противопоставляет ему свой Пантеон и все свои развалины. Если один заставляет спускаться с Капитолия своих консулов и императоров, то другой выводит из Ватикана длинную чреду Римских Пап. Тибр отделяет одну его славу от другой. Но – покрытые одной и той же пылью – Рим языческий всё более и более погружается в свои гробницы, а Рим христианский мало-помалу вновь нисходит в катакомбы, из которых он вышел», – так писал Шатобриан, побывавший в Риме летом 1803 года. «Рим дремлет среди своих руин», – считает Шатобриан. Рим умирает и уходит в прошлое…
29 июня, в день святого Петра, Шатобриан был на праздничном богослужении в San Pietro. «Папа – фигура замечательная: бледный, печальный, по-монашески благоговейный, все злоключения церкви отражены на его лице. Служба была прекрасной, а временами трогала до глубины души, но пели средне, а церковь была пуста (déserte), народа не было».
Вообще, déserte (пустой, покинутый, брошенный) – ключевое слово для Шатобриана. Рим – это покинутый жизнью город, который «дремлет среди своих руин», несмотря на illumination et de feu d’artifice, которые вечером в канун Петрова дня видел Шатобриан в Риме. Устраивать эту иллюминацию и фейерверки начал еще Микеланджело. Шатобриан смотрит на Форум из окон Капитолия (вернее, одного из дворцов на Капитолии), откуда открывается весь Форум. Это «огромное кладбище веков с их надгробными памятниками, несущими на себе дату кончины каждого»… Луна «освещает улицы без жителей, запертые садики, площади, сады, в которых не гуляет никто, монастыри, где больше не слышатся голоса монахов, жилища затворников, что так же оставлены всеми, как и портики Колизея»…
Так писал Шатобриан в начале XIX века. Но Рим сегодня – это прежде всего мотороллеры… Тысячи, если не сотни тысяч мотороллеров, что наполняют улицы города и в часы пик… Мотороллеры, которым не страшны никакие пробки, – они наполняют улицы страшным шумом, но придают движению и вообще всему, чтó происходит в Риме, особую динамичность… Всё течет, всё летит, всё гудит – вот он, urbs aeterna, Вечный город. Вечный, наверное, прежде всего потому, что вопреки предсказаниям Шатобриана он не стареет… И летит вперед на мотороллере сегодняшний студент одного из бесчисленных университетов Рима, летит на свидание к своей подружке, а у обоих в сумках и тексты древних авторов в оригинале, и конспекты по дифференциальному счислению, и какие-то бесконечные сидиромы, дискеты и т. д. В Риме любят, в Риме учатся, в Риме живут и шумят, и Вечный город не собирается умирать…
У Тассо в Sant Onofrio
Последние дни своей жизни автор «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо провел в Sant Onofrio, монастыре Святого Онуфрия на Яникуле, том самом холме, что своими огромными деревьями нависает над Ватиканом. «Открывающийся из этого монастыря вид, безусловно, – один из самых красивых в мире», – пишет Стендаль. Тут и был похоронен Тассо в маленькой церкви этого монастыря… Вот латинская надпись на надгробной плите, что лежала раньше над его могилой: Torquati Tassi ossa hic jacent; hoc ne nescius esset hospes, fratres hujus ecclesiae posuerunt, – «Торквато Тассо кости здесь лежат, и чтоб ты, путник, не остался в незнании об этом, братья этой церкви плиту положили». Теперь этой по-античному простой и целостной в простоте своей надписи нет. Пий IX в 1857 году здесь всё велел переделать. Кости Тассо были перенесены к подножию удивительно безобразного памятника, который был сооружен прямо в церкви, а на месте прежней могилы положили плиту с надписью, гласящей, что именно здесь