Путешествие душиПамяти Мераба Мамардашвили
В книге Мераба Мамардашвили «Лекции по античной философии» многие увидели восполнение того пробела, который, несомненно, имеется в нашей литературе по греческой философии, – что-то вроде современного варианта книги С.Трубецкого или учебника В.Асмуса. Но ошиблись. И вместе с тем эта парадоксальная книга по большому счету как раз таким введением является. Не в том смысле, что здесь сообщается о том, кто когда родился и чтó именно написал, но по совсем другой причине: она вводит читателя в ту атмосферу, в которой греческие мыслители открыли для самих себя, а в конечном итоге для нас, что такое философия.
Мамардашвили всегда предлагал свои книги слушателям, в сущности, в уже готовом виде, прямо в аудитории. Он готовился к лекциям чрезвычайно напряженно, перечитывал тексты античных и новых авторов, делал какие-то наброски, теперь частично опубликованные (например, в книге «Необходимость себя»), а затем приходил к студентам и начинал думать вслух. Мамардашвили любил подчеркивать, что философии научить нельзя, ибо она не содержит никакой суммы и системы знаний. «Только самому (и из собственного источника), мысля и упражняясь в способности независимо спрашивать и различать, – говорил он, – человеку удается открыть для себя философию». Снова и снова пересказывал он своим студентам историю о Сократе и мальчике-рабе, «в которой Сократ, беседуя с мальчиком, выуживает из глубин его души лежавшее там знание теоремы Пифагора», о существовании которой тот якобы и не подозревал.
Мамардашвили-профессор стремился именно к тому, чтó делает в этой притче Сократ. Он будил в своем слушателе философа, говоря с ним о том, чтó волнует и задевает его самого, думая вслух и зачастую мучительно подбирая нужные слова. Многократно повторяясь и, на первый взгляд, возвращаясь к тому, что уже было сказано, он приближался наконец к максимально точному выражению того, чтó в невербализованном виде уже сформулировано им где-то в глубинах его «Я». Он просто не мог быть кратким. «Человек не может выскочить из мира, но на край мира он может себя поставить», – говорил Мамардашвили, для которого задача философа заключалась прежде всего в том, чтобы посмотреть на мир не при помощи одного из пяти чувств, но глазами души. «Нет такой точки, – восклицал он, – с которой можно посмотреть на мир и на себя в нем. А философы говорят – трансценденция. Это и есть та лазейка, в которой мы можем оказаться на грани себя и мира и можем, тем не менее, прорвать нашу человеческую пелену и мыслить не обыденно-человечески, а независимым образом, независимым от человеческой ограниченности».
Философ, как видел его Мамардашвили, походит на странника с китайской гравюры, который, стоя где-то совсем близко к ее краю, смотрит на открывающийся перед его глазами мир, или на почти обязательного для живописи Каспара Давида Фридриха путника, чей затылок вы с легкостью можете обнаружить примерно там, где стоял бы зритель, если бы он оказался в месте, изображенном на картине.
Задача греческого философа, как показывает Мамардашвили, заключалась в том, чтобы описать мир «как он есть, вне человека», поскольку человек есть «существо частное и случайное в смысле его психической, нервной организации». Греческая, да и всякая философская мысль, настойчиво подчеркивал Мамардашвили, выявляет «законы понимания мира в той мере, в какой его можно понимать независимо от человека и человечества». Но это не значит, что философия изгоняет человека из мира. Философия немыслима без нашего «участия в окружающем». «Здесь, сейчас, в этом мире сделай что-то, а не уходи в леса». С точки зрения Мамардашвили, «возвращение в мир из путешествия души – это обязанность для философа». Только его задача состоит не в том, чтобы изменить мир, как призывал Маркс в «Тезисах о Фейербахе», а в другом: в работе человека над собой. Душа, вернувшаяся из путешествия, будет смотреть на всё по-другому, ибо она обнаружит «наличие внутреннего голоса в человеке, на который человек, стоя перед миром один на один, может и должен ориентироваться, слушать его, идти, повинуясь этому внутреннему образу и голосу без каких-либо внешних авторитетов, внешних указаний…»
Io coll’arco. Michelangelo
Io coll’arco, – так написал Микеланджело в незаконченных стихах о своем «Давиде». Davitte colla fromba – «Давид с пращой», и далее: «Я – с луком». И подпись: Микеланджело… Почему он изобразил себя в виде человека с луком? Подумаем…
Родившийся во Флоренции в марте 1475 года, Микеланджело работал почти только в Риме. Двадцатилетним он попал в Вечный город и сразу сообщил Лоренцо Великолепному: «Кардинал спросил, чувствую ли я себя способным создать что-либо выдающееся, прекрасное. Я ответил, что не имею столь больших притязаний, но он увидит, чтó я могу сделать».
Прошло два года. Французский кардинал Вийэ де ля Грослэ платит молодому художнику 450 дукатов и требует от него, чтобы статуя, которую он сделает, была бы più bella opera di marmo che sia oggi in Roma, то есть «самым прекрасным произведением из мрамора из того, что есть сегодня в Риме». Проходит еще два года, и художник заканчивает свое «Оплакивание Христа», или Пиету, стоящую теперь за бронированным стеклом в соборе Святого Петра в Риме. В общем, ровно пятьсот лет тому назад.
В те самые годы, когда так и не наступил конец света, ожидавшийся, поскольку подходило к концу седьмое тысячелетие от сотворения мира, согласно византийскому летосчислению, в последние десятилетия XV века повсюду – как на католическом Западе, так и на Руси, многие прямо говорили о светопреставлении, либо пугая слушателей катастрофой, которая уничтожит всё и всех, либо успокаивая их тем, что с концом света кончатся и все страдания, и советовали бросать всё, сжигать дома и ждать второго пришествия.
Другие, как Джироламо Савонарола, в свете эсхатологических настроений своего времени призывали людей к личному духовному обновлению и к преодолению каждым своей собственной теплохлад-ности: «Ты, канонист, – восклицает Савонарола, обращаясь к воображаемому собеседнику, специалисту по церковным канонам, – говори чтó хочешь, а первым правилом моего канона постоянно будет милосердие. Я говорю вам: вы должны держаться правила, что никакой канон не может стоять в противоречии с требованиями милосердия и совести – в противном случае то будет уже не канон». «Помни, что Христос умер за тебя», – пишет, обращаясь к своему читателю, Пико делла Мирандола, сблизившийся с Савонаролой в последние годы его жизни.
В эпоху, когда считалось, что главное – придерживаться правильных мнений и верного исповедания, а праведно жить не обязательно, ибо в жизни так много соблазнов, к тому же в личном грехе всегда можно покаяться, Савонарола звал именно к личной аскезе, к личной работе для Бога. К несомненному обновлению веры, к личному горению и в то же время к отказу от обрядоверия: «Вы ввергли народ сей в гроб обрядности… гроб этот нужно разбить, ибо Христос хочет воскресить Церковь Свою в Духе».
Знал ли Микеланджело Савонаролу? Похоже, что не только знал, но и был каким-то образом с ним связан, ибо в одном из писем к своему брату Буанаррото, написанном почему-то, возможно – ради конспирации, измененным почерком и подписанном вымышленным именем, упоминает серафического брата Джироламо, о котором говорит весь Рим.
«Ходят слухи, – пишет Микеланджело, – что он отъявленный еретик, поэтому он во что бы то ни стало должен приехать в Рим, чтобы здесь проповедовать; затем его причтут к лику святых и этим доставят удовольствие всем его приверженцам».
Сочувствует художник Савонароле или смеется над ним, не совсем ясно, но скорее сочувствует, ибо в противном случае он вряд ли бы изменил почерк. Ясно другое: во многом Микеланджело сам очень похож на фра Джироламо. Это можно понять сразу, если вглядеться в его «Страшный суд» и прежде всего в выражения лиц тех, кого Микеланджело здесь изобразил, и задуматься над тем, чтó хотел он сказать, работая над этой странной и до сих пор вообще не осмысленной ни искусствоведами, ни богословами фреской.
Конец света в том смысле, в каком его ждали на рубеже XV и XVI веков, не наступил, однако жизнь за считанные годы изменилась, причем принципиально. Un dénommé Gutenberg a changé la face du monde – «Человек по имени Гуттенберг изменил лицо земли», как поет поэт Гренгуар в знаменитом мюзикле «Notre-Dame de Paris». Если в то время, когда Микеланджело был ребенком, в Италии только начали появляться, как нечто удивительное, первые печатные книги, по внешнему виду, в сущности, ничем не отличавшиеся от рукописных (Иоганн Гуттенберг умер всего лишь за семь лет до рождения художника), то в первые годы XVI столетия Альдо Мануччи, у которого, возможно, работал наш Максим Грек, уже издал в Венеции, причем в карманном формате, почти всех итальянских, греческих и латинских авторов.
Печатная книга за какое-то десятилетие перестала быть редкостью и так же стремительно быстро и абсолютно органично вошла в жизнь образованного человека, как это произошло за последние десять лет XX века с компьютером, электронной почтой и интернетом. Это было как раз в то время, когда Микеланджело пригласили во Флоренцию для того, чтобы он превратил в своего Давида ту глыбу мрамора, которую, казалось, безвозвратно изуродовал Симоне да Фьезоле, пытавшийся высечь из нее статую гиганта.
В сущности, именно в это время коренным образом изменяется и карта мира. Des bateaux sont parties déjà sur l’océan pour y chercher la porte de la route des Indes – «Корабли уже ушли по океану, чтобы искать там ворота, что ведут в Индию». Это опять Гренгуар из всем известного мюзикла. Déjà – уже! Действительно, Христофор Колумб уже пересек Атлантический океан, когда Микеланджело был юношей, а вслед за этим Васко да Гама открыл мыс Доброй Надежды и морской путь в Индию, и Магеллан обошел вокруг света. К тому моменту, когда Франсиско Писарро завоевал Перу (это было в начале тридцатых годов XVI века),