Но, называя главным доказательством того, что Библия есть Слово Божие, наше христианство, ответ Вселенной на обращенное к ней Слово, нашу веру, Данте ничуть не идеализирует Церковь своего времени. Он прекрасно знает, что она поражена самыми разными болезнями и пороками: и злобой, и сребролюбием, и надменностью, и прежде всего – стремлением забыть о главном: о той нищете, в которой жил Сам Иисус и к которой Он звал Своих учеников.
Данте говорит, что нищета (будучи человеком Средневековья, он называет ее Прекрасной дамой) овдовела, когда на кресте умер Иисус, и тысячу с лишним лет она так и не могла дождаться ничьей любви, пока не родился Франциск, который сумел рассказать своим современникам, чтó значат слова Нагорной проповеди «блаженны нищие духом», Франциск, который сумел рассказать о том, что нищета не страшна. Она не позор, наоборот, она прекрасна, удивительна и радостна.
Если мы с вами вчитаемся в песни, составляющие третью часть «Божественной комедии», песни, где говорится о путешествии по Раю, то увидим, что в этих текстах есть одно ключевое слово. Это слово – «свет». Свет, который сияет, льется, струится; свет, который наполняет и преображает всё; свет, который злых делает добрыми; свет, который жадных делает щедрыми; свет, который эгоистов делает людьми, которые могут и хотят заботиться о тех, кто их окружает. И Сам Христос является поэту именно как свет.
В самом начале третьей части своей поэмы Данте говорит, что ему очень трудно рассказать о том, что он пережил:
Лучи Того, Кто движет мирозданье,
Всё проницают славой и струят
Где – большее, где – меньшее сиянье.
Я в тверди был, где свет их восприят
Всего полней; но вел бы речь напрасно
О виденном вернувшийся назад;
Затем что, близясь к чаемому страстно,
Наш ум к такой нисходит глубине,
Что память вслед за ним идти не властна.
Однако то, что о святой стране
Я мог скопить, в душе оберегая,
Предметом песни воспослужит мне.[12]
Не в силах человек запомнить то, что пережил и почувствовал, соприкасаясь с Богом, не в силах выразить это в словах, но всё-таки какие-то слова находятся для того, чтобы передать несвязный рассказ и хотя бы некоторые ощущения пребывания в Божьем присутствии. Именно такой словесной картиной тех ощущений, которые переживает поэт, прикасаясь к Богу, и становится третья часть «Божественной комедии».
Так разум мой взирал, оцепенелый,
Восхищен, пристален и недвижим
И созерцанием опламенелый.
В том Свете дух становится таким,
Что лишь к Нему стремится неизменно,
Не отвращаясь к зрелищам иным;
Затем что всё, что сердцу вожделенно,
Всё благо – в Нем, и вне Его лучей
Порочно то, что в Нем всесовершенно.[13]
В Боге всесовершенным становится всё – даже то, что вне Бога не представляет собой никакой ценности, что вне Бога может привести только к дурному. Данте – человек своего времени, и об этом знает всякий, кто читал первую часть его поэмы, кто читал его рассказ об Аде – Аде, который населен современниками Данте, людьми, с которыми у него далеко не всегда складывались отношения. Но Данте в чем-то заглядывает далёко-далёко вперед по сравнению со своими современниками:
…Родится человек
Над брегом Инда; о Христе ни слова
Он не слыхал и не читал вовек;
Он был всегда, как ни судить сурово,
В делах и в мыслях к правде обращен,
Ни в жизни, ни в речах не делал злого.
И умер он без веры, не крещен.
И вот, он проклят; но чего же ради?
Чем он виновен, что не верил он?[14]
В этих стихах из XIX песни «Рая» поэт ставит вопрос огромной важности – вопрос, к которому потом, уже в XX веке, будут возвращаться современные мыслители, современные богословы, такие как митрополит Антоний Сурожский: вопрос о том, возможно ли спасение вне видимой Церкви, возможно ли быть христианином, не слыхав о Христе. Данте почти ответил на этот вопрос. Он не сказал «возможно», но имел это в виду. Об этом же неоднократно говорил и митрополит Антоний. И всякий раз, размышляя, когда такое возможно, Данте заговаривал о том, что тот человек, который самой жизнью явил подражание евангельскому идеалу, не может быть погублен Богом, хотя бы он и не слышал о Христе ни слова, «и не читал вовек» – если, повторяю, «он был всегда, как ни судить сурово, в делах и в мыслях к правде обращен, ни в жизни, ни в речах не делал злого».
Данте и еще в одном моменте заходит далеко вперед по сравнению со своими современниками и даже с теми людьми, которые жили через сто, через двести лет после него. Данте говорит о том, что народный язык (не латынь, а итальянский – тот язык, на котором он пишет свою «Божественную комедию», на котором он пишет свои трактаты) может быть задействован не только в любовной поэзии, как считали в большинстве его современники, нет: на нем можно говорить обо всём. И Евангелие, значит, тоже может звучать на этом языке.
Евангельское слово обращено не к каким-то избранным и ученым людям: оно обращено ко всем и к каждому без исключения. Слово, звучащее в храме, слово, обращенное к человеку с амвона, звучит не для богословов, а для каждого, кто вошел в этот храм или кто просто проходил мимо. Слово это не должно содержать каких-то непонятных, незнакомых простому человеку выражений, словечек, которые нуждаются в переводе и в специальном истолковании. Данте одним из первых в истории европейской культуры заговорил о необходимости быть понятным, о том, что на народном, на простом – простонародном, если хотите – языке можно рассказать о самых сложных и о самых важных вещах. Удивительно, что такой тонкий человек, как Монтень, через двести лет после Данте всё-таки придерживался противоположной точки зрения. Он резко выступал против перевода Священного Писания на современный французский язык.
Данте увидел нечто такое, что было недоступно его современникам и иногда недоступно даже нам, в XX веке. Удивительно острый взор был у этого человека. Удивительно много было дано ему почувствовать. Слава Богу, что мы с вами можем читать его произведения не только на итальянском языке, который знают единицы, но и на русском. «Божественная комедия» переводилась на русский язык неоднократно. В настоящее время, как правило, издается перевод Михаила Лозинского, поэта и переводчика, который начал трудиться в первые годы XX века, был другом и современником Николая Гумилёва и Анны Ахматовой. Но есть и другие, более старые переводы «Божественной комедии» на русский язык. Есть и прозаический перевод, прекрасно сделанный в Париже Борисом Зайцевым. Есть и блестящие исследования, посвященные творчеству Данте, и комментарии к его текстам.
Попытаемся вчитаться в этого поэта, услышать голос этого человека; задумаемся над тем, что помнить блоковскую строчку «тень Данта с профилем орлиным о Новой Жизни мне поет»[15] всё-таки недостаточно для того, чтобы почувствовать, кто такой был Данте Алигьери – поэт и христианин, пламенно веривший в Бога и горячо Его любивший, сумевший почувствовать, чтó такое свет Христов, который просвещает всех[16]. И надо сказать, что его, Дантово, понимание света заимствовано через посредство латинских переводчиков и толкователей у Дионисия Ареопагита. Данте вообще, как это ни удивительно, очень близок восточным отцам Церкви, именно восточному христианству. Об этом, наверное, надо будет поговорить как-нибудь особо, потому что в таком коротком очерке всё о таком большом и удивительном поэте, конечно, не скажешь. Задача моя заключалась сегодня в том, чтобы вспомнить о Данте не как о поэте, а именно как о христианине, о человеке, который на рубеже XIII и XIV веков заговорил о Евангелии, которое есть главное в нашей вере.
У меня вопрос о Евангелии. Евангелие ведь читают представители множества конфессий, и в результате отрицания многими конфессиями святоотеческого предания это чтение Евангелия приводит к страшной ереси. Не этим ли объясняется, что только чтение Евангелия, в отрыве от Священного Предания, порождает множество ересей и еретиков разных мастей?
Мы сегодня с вами говорим не о ересях, не о еретиках и не о разных деноминациях. Мы говорим сегодня об итальянском поэте, о его стихах и о его из веков доносящемся до нас голосе, который свидетельствует нам о том, как это важно – открыть Евангелие и вчитаться в него. Думается мне, что ереси приходят не оттого, что люди читают Евангелие, а, совсем наоборот, оттого, что они его не читают. Думается мне, что источник всех ересей как раз в том и заключается, что место Евангелия начинает занимать что-то другое: какие-то обычаи, какие-то легенды, сказания или какая-то идея, доктрина. Вот когда это «что-то другое» вытесняет Евангелие – тогда мы становимся еретиками.
Скажите, пожалуйста, почему протестантское сознание в лице Фридриха Ницше (а многие считают, что его философия – это именно выражение протестантизма) определяло Данте как «гиену, блуждающую среди могил»?
Ну, во-первых, мы сегодня говорим не о Ницше и не о протестантском сознании – и я думаю, что протестанты здесь ни при чем: здесь имеет место личная точка зрения Ницше. Понимаете, Ницше очень не любил всё, что связано со сферой духа; он вообще очень не любил христианство, потому что считал, что Христос населил мир больными и убогими, нищими и несчастными людьми, а до Христа, в античные времена, все были прекрасны, как Аполлоны или Артемиды, все были златокудры, все были загорелы, богаты и счастливы. Античный мир Ницше представлял по античной поэзии и скульптуре. Новый мир он видел таким, каков он есть, и винил в том, что в этом мире так много боли, Христа. Данте для Ницше – и в этом смысле Фридрих Ницше абсолютно прав, потому что он был очень наблюдательным человеком – Данте для Ницше прежде всего христианин. И именно как христианина он клеймит его, говоря о том, что он блуждает среди могил, как гиена. Вот и всё.