И вот, по мнению Мережковского, когда общество задумается над тем, что такое совесть, – тогда возьмутся за Данте, тогда начнут его читать по-настоящему, а не так, как его читают сегодня, поражаясь его языку, поражаясь его поэтике, фигурам речи, красоте слога, звучности терцин, восхищаясь яркостью его образов, скажем, в «Аде», когда описываются Паоло и Франческа, и в каких-то других местах. Нет, говорит Мережковский, когда в обществе заговорит совесть, тогда к Данте обратятся именно как к учителю. И действительно: именно сейчас, в конце XX века, с каждым десятилетием становится всё более и более современным как раз духовное содержание «Божественной комедии».
В самом начале первой кантики, в начале «Ада», Беатриче обращается к Вергилию, который не может понять, зачем она с высот Рая спустилась к ним в Лимб, в начало Ада. Беатриче говорит:
«Когда ты хочешь в точности дознаться,
Тебе скажу я, – был ее ответ, —
Зачем сюда не страшно мне спускаться.
Бояться должно лишь того, в чем вред
Для ближнего таится сокровенный;
Иного, что страшило бы, и нет».[49]
Что касается слова «сокровенный», когда речь идет о вреде, то оно подставлено Лозинским в переводе. У Данте этого слова нет. Речь идет о том, что бояться можно и нужно только одного – того, что наносит вред другому, того, что наносит вред ближнему. Вот этого надо бояться. Всё остальное – не страшно. А то, что наносит вред ближнему, и есть грех. Таким образом, грех, которого больше всего надо бояться, с точки зрения Данте, заключается в том, что человек fare altrui male – делает ближнему плохо.
В Аде находятся те, кто были скупы, то есть не тратили денег на других, или, наоборот, расточители, которые тратили их только на себя. В Аде находятся те, кто применял к ближним насилие. Вот как об этом говорится в XI песни «Ада»:
В неправде, вредоносной для других,
Цель всякой злобы, Небу неугодной;
Обман и сила – вот орудья злых.[50]
Forza, «сила», и frode, «обман»… Они губительны для ближних, губительны для другого: altrui contrista. Какие-то ныне оказавшиеся в Аде фигуры насильно лишали людей жизни. Другие насильно лишали людей имущества – и тоже попали в Ад. Здесь зачинщики раздора и, наконец, предатели: предатели своих друзей и тех, кто просто им доверился. В сущности, здесь, в первой кантике «Божественной комедии», Данте дает ответ на вопрос, что же такое грех. Грех, с его точки зрения, – это именно то, что наносит вред или приносит зло другому. Вот, наверное, очень, с одной стороны, важная, с другой – современная богословская мысль – мысль, за которой стоит Дантово видение человечества как сообщества, в котором все связаны друг с другом. Грех – это зло, нанесенное другому.
Эпикур, как говорили его ученики, еще в античные времена избавил человечество от страха перед смертью. Каким образом? Он убедил своих читателей в том, что между нами и ею, между людьми живыми и смертью нет ничего общего. «Пока есть мы, нет ее, а когда приходит она, нас уже нет», – говорил Эпикур и воспитывал своих учеников и последователей так, чтобы они о смерти просто не думали. Данте дерзновенно хочет избавить человека от Ада. Но пойти путем Эпикура он не может. Не может он пойти и путем мыслителей XVIII века, утверждавших, будто всё, что касается Ада, вымышлено безграмотными людьми и относится к области фольклора. Он не может пойти этим путем, потому что знает: Ад не выдуман для устрашения простодушных – он вполне реален. Но как же спасти от него? Как спасти от Ада человека? Беатриче, видя, что Данте уже погибает от своей греховности (в сущности, с этого и начинается «Божественная комедия»), посылает за ним, за своим поэтом, Вергилия, чтобы тот провел его через Ад – живого, еще пока не умершего.
Что же касается самого Данте, то он, создавая свою поэму, становится Вергилием для каждого из нас, своих читателей. Живьем он проводит через Ад своего читателя, чтобы тот при жизни, пока есть еще время для исправления, почувствовал, что измениться действительно необходимо. На тот факт, что Ад, через который проводит Данте своего читателя, заключает в себе не только покойников, указывает сам поэт. Встречая, как об этом говорится в XXXIII песни, тень, он спрашивает: «Кто ты?» И получает ответ:
«Я – инок Альбериго, – он сказал, —
Тот, что плоды растил на злое дело
И здесь на финик смокву променял».
«Ты разве умер?» – с уст моих слетело.
И он в ответ: «Мне ведать не дано,
Как здравствует мое земное тело.
Здесь, в Толомее, так заведено,
Что часто души, раньше, чем сразила
Их Атропос, уже летят на дно».[51]
Затем Данте встречает еще одного предателя:
«Ты это должен знать, раз ты с земли:
Он звался Бранка д’Орья; наша братья
С ним свыклась, годы вместе провели».
«Что это правда, мало вероятья, —
Сказал я. – Бранка д’Орья жив, здоров,
Он ест, и пьет, и спит, и носит платья».[52]
Итак, вот они, два человека: отравитель Альбериго и Бранка д’Орья – они еще живы и уже в Аде. Данте зовет каждого из нас пройти через Ад до смерти, чтобы успеть измениться, успеть вырасти из своего греха и победить его, успеть исправить последствия своей греховности. В лица тех, чьи образы он рисует в кантике, посвященной Аду, он предлагает нам, читателям, всмотреться, как в зеркало:
И кто-то молвил, не подняв чела,
От холода безухий: «Что такое?
Зачем ты в нас глядишь, как в зеркала?»[53]
Чтó главное здесь, в Аде, который изображает для нас Данте? Здесь царит ненависть, тени здесь ненавидят друг друга. Чем ниже, чем глубже спускается поэт – тем ненависти больше, так что иногда даже и Данте (он тоже грешник) заражается этой ненавистью. Но здесь не горят от ненависти: здесь замерзают от нее. В отличие от фольклорного образа Ада, где именно горят, здесь вмерзают в лед, здесь с каждым шагом становятся всё холоднее и холоднее. И ужас охватывает читателя именно от того холода, которым веет со страниц Дантова «Ада».
Одним из последних Данте встречает в Аде тень графа Уголино. Уголино интриговал против своего родственника, предал его, но сам стал жертвой архиепископа Руджери. Архиепископ велел замуровать Уголино, двух его сыновей и двух внуков. И, замурованные, они – сам Уголино, отец и дед, и четверо мальчиков – умерли от голода. Сам несчастный граф рассказывает о том, как умирали его дети:
«И вдруг я слышу – забивают вход
Ужасной башни; я глядел, застылый,
На сыновей; я чувствовал, что вот —
Я каменею, и стонать нет силы;
Стонали дети; Ансельмуччо мой
Спросил: “Отец, что ты так смотришь, милый?”»[54]
Дни шли за днями: умер один, потом другой, третий.
«Два дня звал мертвых с воплями тоски;
Но злей, чем горе, голод был недугом».[55]
Он, кажется, жертва. Разве место ему здесь, в Аде? И отчего вообще он, жертва злобного человека, оказался тут? Почему он обречен на муки? На эти муки обрекла его дикая ненависть к палачу собственных детей. Ненависть и злоба наполняют всё его существо. И Данте изображает нам его, Уголино, грызущим череп архиепископа Руджери. Эти ненависть и злоба и загоняют человека в полный тупик. И еще гордыня, уверенность в своей правоте. Ничего более страшного нет. Из Ада, как верит современный Данте христианский мир, из Ада, как в это верит и сам Данте, действительно нет выхода. Мережковский, которого я уже цитировал, однажды заметил, что главная цель Данте заключается не в том, чтобы что-то сказать людям, нет, она заключается в другом: в том, чтобы что-то сделать с людьми, изменить их души и судьбы мира. Это уже не только поэзия. Это дело Данте. И Данте совершает это дело. Он спускается вместе со своим читателем в Ад, становится для своего читателя Вергилием, для того чтобы спасти человека от вечной муки, пока он еще жив.
Продолжая размышления вслух о «Божественной комедии» Данте, о его творчестве и вере, о его жизненном пути и о его деле, я сегодня беседовал с вами, родные мои, о первой кантике его поэмы – о нисхождении в Ад вместе с Вергилием, о той части, которая, как мы уже говорили раньше, наверное, ярче всех остальных, о той кантике, которую можно, используя современный язык, назвать кинематографической, потому что Данте действительно доходит до кинематографического уровня, рисуя яркие и именно зрительные образы. Но, надеюсь, мне удалось показать вам, что не только в яркости образов здесь дело. Картина Ада, которую представляет нам Данте, чрезвычайно глубока с точки зрения его веры, нашей веры, с точки зрения, если хотите, богословской. Нисхождение в Ад – это жизненный подвиг Данте, совершённый для нас, его читателей.
Я хочу Вам выразить глубочайшую благодарность за Данте. Я никогда не слышал такого глубокого анализа, хотя учился в Литературном институте, – анализа с такой точки зрения.
Спасибо Вам. Знаете, я всё-таки думаю, что мы, люди XX века, во многом оказались под влиянием и Бенедетто Кроче, о котором я говорил сегодня, и еще раньше – Вольтера, Шатобриана и других мыслителей прошлого, которые постоянно подчеркивали в Данте именно поэта, именно мастера слова, именно создателя нового литературного итальянского языка и которые почему-то не хотели видеть в Данте мыслителя. Одним из первых, кто задумался о Данте именно как о мыслителе, был Осип Мандельштам. Я имею в виду его «Разговоры о Данте». Мне сегодня захотелось подумать о Данте именно как о верующем человеке, как о христианине и богослове. Напомню вам, что Данте был не просто верующим человеком. Данте, как говорит один из его биографов, еще в ранней юности, «будучи отроком, уже влюбился в Священное Писание»