[60]. Но этот анекдот, рассказанный одним из биографов Данте, тем забавнее, что, с одной стороны, в нем его современники видят человека, действительно реально прикоснувшегося к аду, а с другой стороны, в Дантовом-то Аде ведь нет огня, в Дантовом Аде нет ни пламени, ни копоти. В Дантовом Аде – лед и холод, в Дантовом Аде – температура, близкая, как мы бы сказали сегодня, к абсолютному нулю. Именно этот холод Дантова Ада, холод, так непохожий на образ Ада фольклорного, очень важен нам для понимания того, что же такое грех, что же такое вечная мука. Это наше погружение в бесконечный мрак и, подчеркиваю, в бесконечный холод. В лед вморожены грешники Дантова Ада.
И, как ни странно, этот образ ледяного Ада заставляет нас вспомнить об одном из читателей Дантова «Ада» – об одном детском писателе прошлого века, который бесконечно любил Данте: о Гансе Христиане Андерсене. В «Снежной королеве» та болезнь, которой поражен Кай, болезнь его злобности, недоброты, его греховности, тоже изображена через ледышку, попавшую в его сердце. Она обозначена ледышкой, попавшей в сердце и заморозившей его сердце закостенелого грешника, неспособное к горению. Должен найтись кто-то, кто поможет растаять этому льду. И этот «кто-то» может быть послан только Богом.
Один мой знакомый, воевавший под Москвой зимой 1941–1942 года, говорил: «Холод хуже голода. От холода душа скукоживается и перестает быть».
Да, спасибо Вам, это совершенно верно. И здесь есть над чем задуматься. Само собой в наш разговор вошло еще одно имя – имя Андерсена, человека, которого мы считаем автором детских сказок, на самом же деле – очень глубокого, очень оригинального и непрочитанного, родные мои, действительно непрочитанного еще религиозного мыслителя. Андерсен был одним из тех, кто по-настоящему читал Данте, кто по-настоящему глубоко вник в его поэзию, в отличие от тех современников Вольтера или Бенедетто Кроче, которые любили о Данте поговорить, но, в общем, никогда его не читали.
Заканчивая передачу, хочу поблагодарить ту нашу слушательницу, которая обратила внимание на то, что аскетический опыт Данте на самом деле очень близок тому, что мы имеем в нашей отечественной православной духовной традиции. В самом деле, перегородки, которые понастроили люди, как говорил митрополит Платон (Левшин), до неба не доходят. И Данте – это один из тех людей, кто оказался выше всяких перегородок, кто стал и современником, и соотечественником для всех людей в истории, для всех людей на нашей планете. И в Италии XVI или XVII веков, и во Франции XIX века, и в России конца XX века многие и многие люди могут сказать (и это будет верно и справедливо): «Данте – наш современник, и не только современник, но и наш соотечественник».
Беседа шестая31 июля 1997 года
Мне бы хотелось начать с одного места из Альфонса Ламартина, который был не только большим французским поэтом середины XIX века, но и литературным критиком и мыслителем, а одно время – даже президентом Франции. Ламартин, размышляя над «Божественной комедией» Данте, однажды воскликнул: «Значит, Данте не существует!» Данте не существует как поэта, с точки зрения Ламартина, и вот почему: «Он сам себя наказал. Он певец своего времени. Потомки его не понимают. Данте совершил одну ошибку, – пишет Ламартин. – Он думал, что потомки, очарованные красотой его стихов, поддержат его борьбу против каких-то людей, с которыми он враждовал во Флоренции. Дружба и вражда этих никому не известных людей совершенно безразличны потомкам. Всей этой рифмованной хронике событий, развернувшейся на площади перед Палаццо Веккьо во Флоренции, они предпочтут хорошие стихи, удачный образ, тонкое чувство. Но стиль, которым Данте написал эту хронику иного мира, остается нетленным».
Итак, с точки зрения Альфонса Ламартина, от Данте остается стиль, от Данте остается язык, но хроника событий, которую он излагает своему читателю, теперь никому не интересна, потому что он говорит о каких-то людях, которые жили безумно давно и спорили о проблемах, в которых мы, люди XX, а для Ламартина – XIX века, абсолютно ничего не понимаем.
Прошло примерно сто пятьдесят лет с того времени, как Ламар-тин написал эти слова. И сегодня становится ясно, что он всё-таки ошибался. Попытаюсь объяснить, почему этот взгляд французского поэта на Данте был ошибочным. И почему всё-таки Данте не ошибся, когда выбрал в «Божественной комедии» именно этот путь, когда начал рассказывать нам, своим читателям (а он прекрасно понимал, что читать его будут не только современники), о каких-то конкретных людях, которые иной раз уже при жизни, при своей физической жизни, не умерев, казались мертвецами и уходили в историю. Почему? Попытаюсь ответить на этот вопрос.
Не так давно мне в руки попалась одна очень странная книга. На титульном листе сообщается, что это книга Данте «Божественная комедия»; на самом же деле это не совсем так. Автор этой книги, переводчик, как он сам себя представляет, Владимир Лемпорт, на самом деле предлагает нам поразмышлять вместе с ним над страницами «Божественной комедии». Книга издана ничтожно малым тиражом, всего лишь пятьсот экземпляров[61], и снабжена иллюстрациями автора перевода, того же Владимира Лемпорта, иногда очень сильными и действительно замечательными, иногда довольно странными.
Книга начинается со страницы, на которой приводится начало «Божественной комедии» на итальянском языке, но только напечатанное русскими буквами. Переводчик считает, что таким образом он сможет дать читателю, не знающему итальянского языка, представление об оригинале. Переворачиваю страницу и дальше обнаруживаю довольно странный перевод, сделанный дилетантом. Я оговариваюсь, что слово «дилетант» я употребляю не как какое-то оскорбление: последнее время, действительно, слово это приобретает оттенок чего-то пренебрежительного или дурного отношения к человеку – на самом же деле оно говорит только о том, что автор не является профессионалом в области художественного перевода.
Более того, иногда создается впечатление, что автор не особенно хорошо знает итальянский язык или почти не знает его. С другой стороны, он обнаруживает промахи, которые некогда сделал в своем переводе Михаил Лозинский, и во многих случаях удачно поправляет Лозинского. Кроме того, оказывается, что автор совершенно не знает реалий, о которых идет речь в поэме у Данте. Скажем, когда он излагает нам в довольно сокращенном виде историю Паоло и Франчески в V песни «Ада», то оказывается, что он не знает ни кто такой Галеот, ни кто такой Ланселот, то есть совершенно не понимает, о чем рассказывается у Данте и что за книгу читали Паоло и Франческа. При этом он прямо признается, скажем, что не знал, кто такая Дидона. Он так и пишет: «Кто такая Дидона? Пока не понырял в сносках, не узнал, что это карфагенская царица, заколовшая себя из-за измены Энея»[62]. Это обезоруживающе честно, потому что для того, чтобы признаться, что ты не знаешь содержания «Энеиды» Вергилия, изложенной не только у Вергилия, но и в многочисленных руководствах по античной мифологии, всё-таки надо обладать определенным мужеством.
Итак, книга очень странная. Книга, которую действительно надо было издать, потому что в ней человек конца XX века делится с нами, своими читателями, теми чувствами, которые вызвало у него чтение «Божественной комедии», с которой он, наверное, не расставался несколько лет. В какой-то мере эта книга Владимира Лемпорта напомнила мне «Разговор о Данте» Осипа Мандельштама – книгу, которая тоже была написана вслед за первым прочтением Осипом Эмильевичем «Божественной комедии».
Так вот, в этой очень странной, необычной, непохожей на все другие книге Лемпорта, книге почти дневниковых записей о собственном чтении «Божественной комедии», содержатся очень интересные наблюдения, по-настоящему серьезные и в высшей степени замечательные. Он обращает внимание на начало X песни «Ада»: «Перевод Михаила Лозинского, – пишет Владимир Лемпорт, – был сделан в 1939 году. В то самое время, когда наша страна превратилась в город Дит (то есть в тот страшный город, который описан в Дантовом “Аде”. – Г.Ч.). Миллионы мучеников, без вины виноватых. И вдруг главу десятую (почему-то не песнь, а главу, говорит переводчик. – Г.Ч.) Лозинский начинает так:
С ума сойти! В то время сравнить, даже назвать Ад – Кремлем! У него был шанс занять одну из могил. Хорошо, что сотрудники НКВД были небольшими книгочеями, особенно поэзии. Но кто-то мог и подсказать, таких было видимо-невидимо. А главное, в этом не было необходимости, вот текст, опять-таки в русской транскрипции»[64].
И дальше Лемпорт приводит эту терцину по-итальянски опять-таки русскими буквами, что выглядит довольно забавно и, кстати говоря, очень непонятно (мне кажется, гораздо проще прочитать этот текст по-итальянски, даже тому, кто не знает итальянского, а хотя бы знает английский, французский или немецкий), и приводит перевод. У Данте здесь говорится о том, что он и Вергилий пришли в одно место, где «стены города и мученики». В сущности, они проходят между muro de la terra – в примечаниях обычно пишут, что terra здесь значит «черта, город», – то есть «между стеной города и мучениками». Эта стена города почему-то становится у Михаила Лозинского кремлем.
Продолжаю чтение книги Лемпорта: «Где Кремль? Где тропинки? Где край? Так что переводчик подвергал себя смертельной опасности даже не из необходимости придерживаться дословного текста. И это больше похоже не на подвиг, а на случайную оплошность и чрезвычайное простодушие»