[65].
Итак, подвиг или оплошность, простодушие или оговорка, или всё-таки что-то другое? Лозинский был очень ученым человеком. Лозинский был блестящим мастером, профессионалом в самом высоком смысле этого слова, и, если говорить о славянизмах, то в отличие, например, от Бориса Исааковича Ярхо, который в своем переводе «Песни о Роланде» сознательно вводил славянизмы в тех случаях, где старофранцузский текст приближался к латинскому, Лозинский этим способом передачи латинизмов, которых в «Божественной комедии», конечно же, очень много, никогда не пользуется. Хотя способ достаточно хороший: во французский текст, там, где в нем встречаются латинские вкрапления, и в итальянский текст с такими же латинскими вкраплениями вместо латыни подставлять славянский. Это очень хорошая находка Ярхо. Но, повторяю, Лозинский этим методом не пользуется, у Лозинского латынь всегда остается латынью. А в данном месте к тому же и нет ничего похожего ни на латынь, ни на архаизм: здесь просто говорится о стене города. «Между стеною города и мучениками, – говорит Данте, – проходим мы».
У Лозинского появляется слово «кремль». А потом Александр Исаевич Солженицын называет свой роман «В круге первом», имея в виду именно первый круг Дантова Ада, а не что-то другое. Я не думаю, что он обратил внимание на это место, хотя, конечно же, читал Данте в переводе Лозинского, причем читал к тому времени только «Ад», поскольку сначала в переводе Лозинского вышел только «Ад», а уже потом «Чистилище» и «Рай». Сам Солженицын в самом начале своего романа объясняет, что сталинская «шарашка» похожа на первый круг Ада, она похожа на город Лимб, в котором навечно заключены лучшие умы человечества: великие поэты, мыслители и ученые классической древности. Вот почему Солженицын избирает это название для своего романа. Во всяком случае, он имеет в виду именно Дантов Ад. Если мы вчитаемся в Солженицына, если мы просто-напросто вспомним рассказы старших, то поймем, что сталинское время действительно было очень похоже на Дантов Ад и своим ужасом и безысходностью, и полным отсутствием каких бы то ни было солнечных лучей – какой бы то ни было надежды, и той ложью, в которой жило всё человечество, во всяком случае, вся наша страна.
Итак, что же здесь всё-таки произошло с Михаилом Лозинским? Почему в Дантов Ад попадает слово «кремль»? Вероятно, поэт оказался сильнее переводчика. Данте, говоривший о жизни своего времени, Данте, описывавший историю своих современников, людей, которых он прекрасно знал лично, всё-таки сказал такому интеллектуалу, такому профессионалу, каким был его переводчик, что-то такое, что напомнило Лозинскому не Флоренцию рубежа XIIIXIV веков, а именно Москву 1930-х годов. Лозинский почувствовал, что он сам живет внутри Дантова Ада, и вставил в свой перевод слово «кремль», действительно не подозревая о том, что любой может на него донести, послав страницу из его книги в НКВД, и результат последует незамедлительно. В том, что Лозинский, бывший человеком чрезвычайно осторожным, об этом действительно не думал, я абсолютно уверен. Но подчеркиваю, что Данте, живший всего лишь в начале XIV века, провидел не только ближайшее будущее, нет, – выходит, он провидел и Москву XX века. Мне представляется, что именно как человек, укорененный в своем времени, не оторванный от реальности и живущий отнюдь не вне времени и пространства, Данте оказывается современником и другим эпохам, в том числе нашей. Именно потому, что он так хорошо укоренен в своей эпохе.
Франческо де Санктис, знаменитый историк итальянской литературы, говорит о том, что тот свет, Ад в поэме Данте перестает быть ученой и мистической абстракцией. «Небо и земля, – пишет де Санктис, – смешиваются, а живым воплощением этого грандиозного миропонимания выступает сам Данте, свидетель событий, их участник и судья»[66].
Итак, действительно правы де Санктис и другие историки литературы, которые сопоставляли «Божественную комедию» с теми поэмами об Аде, которые были до Данте, и с прозаическими повествованиями на тему Ада, которые во множестве существовали не только в Италии, но и в Византии, и во Франции, и в других странах в период Средневековья. В этих поэмах всегда отсутствует какой-либо колорит реального города и реальной эпохи. Их авторы хотят говорить об Аде вообще – о мучениях, которые переживают не конкретные люди, а абстрактные грешники. Грешники, которые жили всегда и будут жить всегда. На их судьбе, на судьбе абстрактных нарушителей заповедей фиксирует внимание автор практически каждого видения, практически каждой повести об Аде из тех, что появились до «Божественной комедии».
Данте идет принципиально иным путем. Он рисует конкретных людей, которых он знал при жизни или о судьбе которых знал от их непосредственных друзей, знакомых или родственников. И вот эта потрясающая конкретика в поэме Данте делает ее как раз не чуждой нашему времени, а укорененной и в нашем времени тоже. Потому что в поэме у Данте нет бескровных, лишенных плоти обобщений. В поэме у Данте всё живо. Здесь нет абстрактной и ученой картины Ада вообще – здесь есть портреты конкретных людей. И в лица именно этих конкретных людей поэт призывает нас всматриваться, как в зеркало. Читатель, перелистывая страницы Дантова «Ада», узнаёт в тех образах, которые встречает здесь, самого себя. Узнаёт самого себя и становится другим. И, быть может, рождается заново.
Книга Данте – это удивительное «средство от Ада». Это потрясающее средство, которое поэт дает всем нам, для того чтобы нам не попасть туда, не прийти в сие место мучения.
Никакого отношения к Данте Солженицын не имеет. Данте – это великий человек, а Солженицын – это «временный» человек.
Я далеко не во всём согласен с Александром Исаевичем Солженицыным и об этом несколько раз даже говорил. Но мне думается, и я на самом деле уверен в том, что Солженицын – это самый большой писатель России XX века. И не советую Вам называть Солженицына «временным» человеком. Солженицын – во-первых, действительно такой же свидетель своей эпохи, каким был Данте, а во-вторых, я думаю, что это наша очень большая вина перед следующими поколениями, перед теми, кто идет за нами, что мы сегодня мало обращаемся к текстам Солженицына, что мы забыли о том романе, который Солженицын назвал «В круге первом», имея в виду Дантов Ад, и о других его произведениях. Увы, это так. Сегодня Александр Исаевич Солженицын, самый большой русский писатель XX века, принадлежит к числу всё-таки нечитаемых авторов. И это наша с вами, родные мои, очень большая вина. Вина перед нашими детьми, внуками и правнуками.
Мне кажется, что с очень многими из тех вопросов, которые возникают в связи с тем, что мы сегодня видим вокруг себя, действительно невозможно не обратиться к Солженицыну, к его очень трудно читаемому, но в высшей степени замечательному роману «В круге первом», к «Архипелагу ГУЛАГу» и другим его произведениям. Те «злые щели» – я беру этот образ из Данте, – через которые мы прошли в годы советской власти, до такой степени изуродовали нас всех, до такой степени изуродовали нашу психику, что мы с вами очень часто бываем и невероятно эгоцентричны, и капризны, и всё время стремимся самоутверждаться, всё время стремимся искать противника и там, где он есть, и там, где его нет. Мы прошли через «злые щели» и еще не вполне выбрались – именно этим я объясняю такую нашу колючесть.
Я хочу сказать по поводу Солженицына. Может быть, потому не читаем, что он долго не был в стране, как-то отдалился. Читают его только люди, которые глубоко, морально с ним связаны, а общая масса как-то отошла.
Я иногда думаю, что, может быть, действительно это связано с тем, что Александр Исаевич сегодня, живя затворником, мало общается с нами, и когда он выходит на экраны, то это у него сегодня не всегда получается. Может быть, это отталкивает людей от солженицынских текстов. Хотя, с другой стороны, тексты эти существуют сами по себе, вне связи с тем, что делает или что говорит Александр Исаевич сегодня. И тексты эти, конечно, бесценны. И если бы мы больше читали Солженицына, если бы мы серьезнее читали Солженицына, то, конечно, от очень многих ошибок, которые делаем сейчас, мы были бы застрахованы.
В прошлой передаче[67], отвечая на мой вопрос о вечных муках и вечной жизни, Вы сказали, что слово «вечный» нельзя понимать в смысле времени. И ссылались при этом на арамейский текст Евангелия от Матфея, на главу 25-ю, где говорится о вечных муках и жизни вечной. Но ведь Евангелие от Матфея дошло до нас в греческом переводе. Как Вам удалось прочитать арамейский текст, откуда Вы его взяли?
Я, разумеется, ссылался не на Евангелие от Матфея на арамейском языке, которое, конечно же, теперь существует, но это реконструкция, не оригинал, – я ссылался на арамейский язык, который мы очень хорошо знаем по многочисленным памятникам и, прежде всего, по нескольким переводам Ветхого Завета с иврита на арамейский: по так называемым таргумам. Так вот, если мы обратимся к словарю арамейского языка (потому что так же, как любой другой, арамейский язык лексикографически описан), если мы зададимся вопросом, какое арамейское слово стоит за греческим словом αἰώνιος, «вечный», то мы поймем, что за ним стоит арамейское слово со значением «полный». Это во-первых. И, во-вторых, что касается этих «полных» или «абсолютных» мук, такое понимание соответствует и нашему представлению о Боге, библейскому и святоотеческому, в соответствии с которым Бог больше времени. Мы с вами живем во времени, но Бог – вне времени, и вечность – как бы вне времени. Но это слишком серьезный богословский вопрос…
Беседа седьмая1 августа 1997 года
В преддверье Ада Вергилий сообщает Данте, что среди тех, кто обречен на вечное осуждение, есть такие, кто просто не были христианами, но при этом чего-то другого, за что могли бы быть осуждены, не совершили. Вот как говорит об этом Вергилий в IV песни Дантова «Ада»: