…Не спасут
Одни заслуги, если нет крещенья,
Которым к вере истинной идут;
Кто жил до христианского ученья,
Тот Бога чтил не так, как мы должны.
Таков и я. За эти упущенья,
Не за иное, мы осуждены.[68]
Здесь древнеримский поэт излагает у Данте общепринятую, если хотите, тривиальную для Средних веков точку зрения на спасение. Спасется тот, кто стал членом Церкви через таинство крещения. Человека не спасает ничто, кроме сакраментального акта, совершённого рукой человеческой. Данте слышит эти слова Вергилия, слышит слова, которые он, конечно же, знал с детства, и задумывается над ними. Можно говорить о том, что дальше в течение всей своей поэмы он размышляет именно над этим принципом. В одном ли крещении дело? И вообще, в крещении ли? Или, может быть, всё-таки в чем-то еще? В третьей кантике Данте возвращается к этой теме уже прямо.
…Родится человек
Над брегом Инда; о Христе ни слова
Он не слыхал и не читал вовек;
Он был всегда, как ни судить сурово,
В делах и в мыслях к правде обращен,
Ни в жизни, ни в речах не делал злого.
И умер он без веры, не крещен.
И вот, он проклят; но чего же ради?
Чем он виновен, что не верил он?[69]
Так говорит Данте. И на эти его слова обращается к нему с ответом неизвестная нам по имени тень:
«Сюда, в чертог небесный,
Не восходил не веривший в Христа
Ни ранее, ни позже казни крестной.
Но много и таких зовет Христа,
Кто в день возмездья будет меньше prope
К Нему, чем те, кто не знавал Христа».[70]
На полуитальянском-полулатинском языке говорит здесь эта неизвестная тень о том, что в день возмездия найдутся и такие, кто хотя внешне и был христианином, крещеным человеком и членом Церкви, но будет дальше от Иисуса, чем те, кто Его вовек не знал. Вспоминается Нагорная проповедь: «Не всякий, говорящий Мне: “Господи! Господи!”, войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного»[71]. Итак, не в исповедании, которое совершается в словах, заключается дело, но в чем-то другом. В том, чтобы творить волю Отца Небесного. Об этом прямо говорит Иисус в Евангелии от Матфея.
Итак, тот, кто родился «над брегом Инда» и никогда ничего не слышал и не читал о Христе, но был всегда, как сурово ни подходить к его жизни, «в делах и в мыслях к правде обращен, ни в жизни, ни в речах не делал злого», – не творил ли тот человек волю Отца Небесного, хотя формально и не был христианином? Так на страницах Дантовой поэмы, так в сердце поэта рождается какой-то новый подход к спасению. За шестьсот с лишним лет до Карла Ранера Данте говорит об анонимных христианах, о тех, кто, не зная о своем христианстве, уже верил во Христа, потому что самою своею жизнью был «к правде обращен», обращен к справедливости. Листаем текст Дантова «Рая» дальше и обнаруживаем, что здесь, именно в Рае, а не где-то в Аде или хотя бы в преддверии Ада, в Лимбе, оказывается троянец по имени Рифей – тот троянский герой, о котором упоминает во второй книге «Энеиды» Вергилий, называя его самым справедливым среди троянцев, тем, кто больше всего любил правду. Любовь к правде, которая жила в сердце этого язычника (разумеется, язычника, потому что жил он за тысячу лет до Рождества Христова), делает его спасенным, вводит его в Рай:
…По благодати, чей родник
Бьет из таких глубин, что взор творенья
До первых струй ни разу не проник,
Направил к правде все свои стремленья;
И Бог, за светом свет, ему открыл
Грядущую годину искупленья;
И с той поры он в этой вере жил,
И не терпел языческого смрада,
И племя развращенное корил.[72]
Так Рифей в силу своей любви к справедливости, к правде оказывается в Рае. В Рае же оказывается и император Траян, который однажды, как гласит история, проявил милосердие к бедной вдове и за одно это получил какой-то особенный шанс спастись. Согласно средневековой легенде, Траян, уже после смерти, по молитве Папы Григория Двоеслова был возвращен к жизни и,
На краткий срок в свое вернувшись тело,
Уверовал в Того, Кто многих спас;
И, веруя, зажегся столь всецело
Огнем любви, что в новый смертный миг
Был удостоен этого предела.[73]
Конечно, рассказ о том, как вернулся к жизни давно умерший римский император по молитве святителя Григория, – это только легенда. Но за этой легендой стоит живая вера в то, что Господь и язычников милует, когда эти язычники, не зная Его по имени, стремятся к Нему сердцем, не делают зла и стараются любить справедливость. Так у Данте формируется абсолютно новая точка зрения на спасение.
В какой-то момент поэт обращается к каждому из нас:
Ваш суд есть слово судей самозванных,
О смертные! И мы, хоть Бога зрим,
Еще не знаем сами всех избранных.[74]
Да, Бог не поставил нас быть блюстителями пределов Его милосердия. В отличие от нас Он может всё, как прямо говорится об этом в 27-м стихе 10-й главы Евангелия от Марка. Ученики спрашивают: «Но возможно ли это? Кто же может спастись?» И «Иисус, воззрев на них, говорит: человекам это невозможно, но не Богу, ибо всё возможно Богу». А мы? Мы до сих пор очень часто говорим о том, что некрещеный человек не спасется. И, более того, что о некрещеном нельзя молиться. Или что о некрещеном, уж если хочешь молиться, то молись только дома, но не в храме. А Спаситель говорит нечто другое, прямо и определенно: у Бога всё возможно. И в другом месте, в 20-й главе Евангелия от Матфея, Сам Бог устами домовладыки из притчи о работниках в винограднике обращается к нам со словами: «Или глаз твой завистлив от того, что я добр?»[75] Давайте как-то чаще размышлять над этими словами Евангелия. Бог может больше, чем иногда хочется нам. Он действительно может всё, Он действительно может прийти и спасти того, кто, с нашей земной, человеческой точки зрения, безнадежен.
«Свет Христов просвещает всех!» – восклицает священник во время Литургии Преждеосвященных Даров – как раз той самой Литургии, чин которой составлен святителем Григорием Двоесловом, по чьей молитве, как гласит средневековая легенда, был возвращен к жизни римский император Траян, для того чтобы стать христианином и умереть вторично уже по-другому – не как умирает язычник, а как умирает тот, кому открылся Христос. Не крещеных, не православных, а именно всех просвещает свет Христов. Формулы, употребляемые во время Божественной Литургии, отточены веками, отточены в горниле литургического поклонения Отцу, и Сыну, и Святому Духу так, как бывает отточено мало что другое. Камень так не оттачивается, не отполировывается за века морем, как отполировала Церковь, как отполировала молитва литургические формулы. Именно свет Христов просвещает всех: того, до кого не достигает слово евангельское, того, до кого не достигает вода таинства крещения, – того достигает всепроникающий свет Христов. Данте спрашивает у Вергилия:
«Учитель мой, мой господин, скажи, —
Спросил я, алча веры несомненной,
Которая превыше всякой лжи, —
Взошел ли кто отсюда в свет блаженный,
Своей иль чьей-то правдой искуплен?»
Поняв значенье речи сокровенной:
«Я был здесь внове, – мне ответил он, —
Когда, при мне, сюда сошел Властитель,
Хоруговью победы осенен.
Им изведен был первый прародитель;
И Авель, чистый сын его, и Ной,
И Моисей, уставщик и служитель;
И царь Давид, и Авраам седой;
Израиль, и отец его, и дети;
Рахиль, великой взятая ценой;
И много тех, кто ныне в горнем свете.
Других спасенных не было до них,
И первыми блаженны стали эти».[76]
Эти стали блаженными первыми. Но вслед за ними возможность для спасения открывается и другим.
В своем прозаическом трактате, который называется «Пир», Данте размышляет о путях Божественного провидения, которое, как говорит поэт, во всём превышает ангельское и человеческое разумение. Пути его часто неисповедимы. Дальше, как бы листая римскую историю от основания города, историю Рима, написанную Титом Ливи-ем во времена императора Августа, Данте восклицает: «Кто скажет о плененном Регуле, посланном из Карфагена в Рим, чтобы обменять захваченных карфагенян на самого себя и других пленных римлян, что он был движим только [человеческой, а не] Божественной природой, когда после возвращения посольства отговорил сограждан от обмена пленными из любви к Риму и себе на погибель? А Квинций Цинциннат, которого сделали диктатором и увели от плуга и который по истечении срока своего служения добровольно от него отказался и вернулся к своему плугу? Кто скажет о Камилле, объявленном вне закона и сосланном, что он, явившись наперекор своим врагам, чтобы освободить Рим, а после его освобождения добровольно вернувшийся в ссылку, чтобы не нарушать сенаторского авторитета, сделал это без внушения свыше? <…> Вспоминая жизнь упомянутых и других вдохновленных свыше граждан, можно быть уверенными и считать очевидным, что столь удивительные деяния совершались ими не без некого озарения Божественной добротой, которое лишь умножило собою прирожденную их доброту.