mens. И надо сказать, что его действительно нельзя перевести на русский язык. «Рассудок», «разум», «ум» – ни одно из этих значений не подходит. Mens, или итальянское mente, – это нечто большее: это и рассудок, и сердце, и ум, и разум, и душа в одно и то же время. Эквивалента этому слову нет в русском языке. Эквивалента этому слову нет и в греческом языке. Быть может, эквивалентом его в языке Нового Завета является выражение апостола Петра «внутренний человек» или «сокровенный сердца человек»[87]. Наше «Я» в его целостности и неразделимости – это и есть mente дантовского «Пира», то, что отличает человека от животных. Mente – это то в человеке, что ведет его вперед, что заставляет его не останавливаться, а двигаться всё дальше и дальше.
Мне хочется обратить ваше внимание на несколько фрагментов из Дантова «Пира». «…У животных жить – значит ощущать <…> а у человека жить – значит пользоваться разумом, способность же пользоваться разумом и есть сущность человека. Итак, если жизнь есть сущность живущих, если жить для человека значит пользоваться разумом и если пользование разумом есть сущность человека, то и отказ от этого пользования есть отказ от своей сущности, иными словами, смерть»[88]. Итак, говорит Данте, «мертв тот, кто не становится учеником, кто не следует за учителем»[89]. Мертв тот, добавим мы с вами, комментируя этим фрагментом Дантова «Пира» Дантову «Одиссею», которую мы с вами обнаружили внутри «Божественной комедии», – кто не стремится к открытию нового. Данте говорит выше, на страницах того же трактата «Пир», о том, как важно увидеть мир в целом – увидеть и осмыслить мир как целое: не какую-то его часть, а именно весь мир.
В следующем из своих трактатов, в «Монархии», написанной на латинском языке, Данте размышляет о том, как важно осознать себя принадлежащим к человечеству. И, может быть, кто-то из вас помнит, что именно Данте первым ввел в язык философии, в язык науки, в язык человечества само это слово – «человечество», humano universitas. Итак, если мы сможем увидеть мир как целое, устремившись вслед за Улиссом, и открывать всё новое и новое в этом мире, то тогда мы осознаем себя не греками и не римлянами, не итальянцами и не французами, не русскими и не филиппинцами – мы осознаем себя людьми, принадлежащими человечеству. Христос, как говорит Данте, приходит к человечеству: не к какому-то одному народу, а ко всем людям, принадлежащим к этой самой humano universitas – к человеческой всеобщности, так же, как и Бог сотворил мир в целом, а не по частям. Эта истина открывается для человека через то стремление постичь новое, через ту жажду нового, о которой говорится в XXVI песни Дантова «Ада».
Вот так Одиссей, по-латыни и по-итальянски Улисс, последний герой греческой мифологии, становится для новой Европы символом стремления открывать, стремления познавать новое и осмыслять мир в его целостности, как говорит об этом Данте на страницах «Божественной комедии», и как напряженно размышляет он об этом в своем трактате Convivio – «Пир».
Беседа девятая16 декабря 1997 года
Оказавшись в Аиде, среди тех, кто умер, был убит, погиб, Одиссей узнаёт, что дома, на Итаке, у него уже умерла мать. Он встречает здесь ее тень. Он разговаривает с теми тенями, которые видит здесь.
Здесь же встречает он и Ахилла, тень которого спрашивает Одиссея:
…«Зачем ты
Здесь, Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный?
Что, дерзновенный, какое великое дело замыслил?
Как проникнул в пределы Аида, где мертвые только
Тени отшедших, лишенные чувства, безжизненно веют?»[90]
Одиссей поражается тому, что в то время, как он сам никак не может вернуться домой – «отчизны милой еще не видал; я скитаюсь и бедствую»[91], Ахилл царствует над мертвыми, «столь же велик <…> как в жизни некогда был»[92]. А Ахилл на это отвечает Одиссею:
«О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся;
Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый».[93]
Здесь, в мире теней, всем очень грустно, ибо тут нет жизни. Такой вывод можно сделать из чтения XI песни гомеровской «Одиссеи», в которой рассказывается, как Одиссей спускается в Аид, в царство мертвых, и в полумраке находит здесь безжизненные тени тех людей, которых он некогда знал на земле.
Этим гомеровским рассказом навеяна шестая песнь «Энеиды» Вергилия. Вергилий писал через целую тысячу лет после того, как появилась гомеровская «Одиссея», и описал Аид совсем по-другому. У него в царство мертвых спускается Эней, герой и странник, спасшийся из Трои и ищущий берегов новой родины. Этой родиной станет для него Италия. Эней спускается в мир усопших, чтобы встретить там своего отца Анхиза. У Вергилия в Аиде одни страдают, другие пируют и «хором пеан распевают веселый». И, наконец, третьи. Они «прегрешенья в муках своих искупают и грех омывают постыдный»[94], чтобы затем перейти в Элисий, а после сделать шаг к какой-то лучшей доле. Итак, здесь, в царстве мертвых, Эней у Вергилия встречает грешников.
Здесь – кто, пока оставалась жизнь, ненавидели братьев,
Руку подъял на отца иль запутал в обмане клиента,
Также и те, кто на кладах в земле отысканных спали,
Близким доли не дав, – таких великие сонмы, —
В прелюбодействе кто был убит, кто пошли за безбожным
Войском и в верности кто господам изменить не боялись, —
Заперты, все они ждут наказаний. Узнать не пытайся,
Что им за казнь и какие дела иль судьбины их ввергли.
Камень огромный вращают одни; на спицах колесных
Пригвождены, те висят; сидит и сидеть будет вечно
Фесей несчастный; и самый из всех злополучнейший Флегий
Увещевает и гласом клянется великим меж теней:
«Не презирать богов на примере учитесь и правде!»[95]
Итак, здесь, у Вергилия, мы уже видим, как наказываются за свои грехи люди, совершившие при жизни зло. А дальше говорится о том, что в блаженстве пребывают те, например,
За отечество кто, сражаясь, раны прияли,
Кто непорочны остались <…>
Кто – благочестны <…>
Изобретеньям искусным кто жизнь свою посвятили,
Память оставили кто в других о себе по заслугам;
Всем белоснежная им виски обвивает повязка.
<…>
Души блаженные![96]
Так восклицает, говоря об этих людях, Вергилий. Здесь же у Вергилия описывается Харон, который перевозит усопших на своей ладье в царство мертвых через Стикс:
Лишь перевозчик, уже со Стиговых волн, их заметил,
Шедших по роще безмолвной и к брегу стопы обративших,
Первым он так приступил, говоря, и сам укорял их:
«Вооруженный, ты кто, что к нашим рекам стремишься?
Молви, зачем ты пришел, уж оттуда и шаг удержи свой.
Теней здесь область и Грёз и Ночи снотворной;
В Стигийском челне возить тела беззаконно живые».[97]
Харон говорит это, предполагая сначала оттолкнуть Энея, но потом всё же помогает ему попасть в царство усопших.
Практически одновременно с «Энеидой» Вергилия в Евангелии от Луки появляется рассказ, который мы все очень хорошо помним: притча о богатом и Лазаре. Ее рассказывает нам Иисус. Умер Лазарь, нищий, который лежал в струпьях у ворот богача, умер и богач, который одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно. И вот этот богатый человек «в аде, будучи в муках, поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его и, возопив, сказал: отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем»[98]. Одних, по Евангелию, ожидает после смерти одна участь, страшная, такая, как участь богатого, других – пребывание на лоне Авраамовом, участь бедного Лазаря. Естественно, что этот евангельский рассказ с той поры, как появилось Евангелие, оказался, как и все остальные евангельские тексты, в центре внимания христиан.
И вот уже в VI веке Папа Григорий Великий, которого мы называем по-славянски Григорий Двоеслов, в своей книге «Диалоги», или «Собеседования», описывает историю некоего воина, который сначала скончался, пораженный внезапной болезнью, и потом, пока тело его лежало непогребенным в течение следующей ночи, низведенный в разные части Ада, увидел многое, о чем раньше слышал, но не верил. Потом, по прошествии суток, он вернулся к жизни и рассказал вот что[99]: испустив дух, он лежал бездыханный, но вскоре очнулся и увидел мост. Под этим мостом «протекала река, черная и мрачная, источавшая невыносимо зловонный пар». «На противоположном же берегу расстилались луга приятные и зеленеющие, испещренные благовонными полевыми цветами; на них виднелись сонмы людей, облаченных в белые одежды. Такое было в этих местах сладостное благовоние, что самый аромат сладостью своею насыщал расхаживающих там и живущих. Там же были отдельные жилища, исполненные сильным сиянием; там воздвигали некий дом изумительной роскоши, который, казалось, строился из золотых кирпичиков.