«И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». «Как то, что нам далось перенести, прощаем мы, так наши прегрешенья и Ты, не по заслугам, нам прости!» – переводит Данте почти дословно это прошение из молитвы, вкладывая его в удивительные звонкие стихи, которые действительно доходят до самого сердца.
«И нашей силы, слабой для боренья, в борьбу с врагом исконным не вводи, но охрани от козней искушенья!» – «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго». Здесь тоже сохранены все те слова, которые были в латинском тексте, но только malus, «лукавый» – πονηρός греческого текста – назван здесь antico avversaro, древним врагом, древним противником. Это слово Данте вообще очень часто употребляет, когда говорит о лукавом. Древним врагом называет он его в «Монархии», по-латински – antiquus Hostis.
Итак, этот вариант молитвы «Отче наш», этот ее перевод, который делает Данте, включает в себя фактически весь текст молитвы, но он включает в себя еще и множество удивительных рифм, и потрясающую красоту формы. Этот перевод включает в молитву сердце. Когда читаешь текст из начала XI песни Дантова «Чистилища», то вспоминаешь, как поется молитва «Отче наш» по-славянски во время богослужения, как поется «Отче наш» во время пасхальной литургии или рождественской ночью, вспоминаешь разные удивительные напевы, которые и ныне звучат в храмах, и понимаешь, что тот итальянский текст, который мы только что с вами прочитали, – это на самом деле такая же церковная музыка, только выраженная не через звук, а через слово.
Но надо сказать еще об одном: этот перевод напрямую касается того, чтó думает Данте о человеке, о его личности, и предназначен он не просто для повторения, но для пробуждения личности. С точки зрения Средневековья, человек должен выполнять какие-то требования и останавливаться перед запретами, и тогда всё в его жизни будет хорошо. Этика Средневековья в целом основана на системе запретов и требований и на каком-то балансе между требованиями и запретами, а Данте строит этику совсем по-другому: он говорит о том, что в человеке должны развиваться определенные качества. Одни качества должны развиваться в человеке в эпоху его юности, другие должны в нем появляться и затем развиваться и мужать в состоянии зрелости, третьи – в старости. Так, в юности человеку подобает прежде всего быть стыдливым. Стыдливость, говорит Данте, «необходима для нашей жизни в качестве ее доброй основы»[120]. Со стыдливости начинается складывание личности. Стыд – «сколько бесчестных побуждений и расспросов сводит он на нет! Сколько дурных соблазнов он обезоруживает не только в человеке стыдливом, но и в том, кто только посмотрит на стыдливого человека!»[121] Так, личность начинает складываться, когда человек осознает, что такое стыдливость.
Затем, вырастая, становясь зрелым, человек осознает, что ему необходимы и другие качества: «ему подобает любить своих старших, от которых он получил и бытие, и пропитание, и знания»[122], подобает любить и своих младших. Ему также подобает быть мягким и, главное, честным. И чем более зрелым становится человек, тем больше, по мнению Данте, должна развиваться в нем честность.
В старости благородная натура обнаруживает потребность еще в одном качестве – в щедрости. Без щедрости и вне щедрости невозможна благая старость. «Старому человеку пристало также быть справедливым, чтобы его суждения и его авторитет служили светочем и законом для других»[123]. Древним философам, говорит он, казалось, что добродетель справедливости открывается как раз в старости, когда человек становится особенно мягким и благожелательным. Именно этой темой кончает Данте свое рассуждение о развитии личности. «Старости подобает быть благожелательной, рассуждать о хорошем и охотно выслушивать хорошее: ведь хорошо бывает рассуждать о хорошем тогда, когда ты сам благожелателен». Итак, в течение всей своей жизни человек формируется и развивается как личность в единстве своего сложного и временами очень противоречивого «Я» – в единстве, несмотря на все противоречия.
Вопрос в отношении «хлеба насущного». Еще Ориген сомневался в переводе слова «насущный» как «повседневный». Может быть, вернее было бы перевести это слово как «сверхсущный»?
Спасибо Вам. Да, конечно же, Данте, когда говорит о хлебе насущном как cotidiana manna, отталкивается от того латинского текста молитвы «Отче наш», который он знал с раннего детства: Panem nostrum cotidianum da nobis hodie. И не больше. Данте не был богословом, Данте не знал греческого языка, и поэтому, конечно, ту огромную святоотеческую литературу о термине ἄρτος ἐπιούσιος, «хлеб насущный», которая к его времени уже существовала, он тоже не знал. Не знал он ни писаний Оригена, ни мнения других отцов. Хотя, конечно, Вы правы, что слово ἐπιούσιος всё-таки, скорее, не cotidianus, не «ежедневный», а что-то другое. Но это очень большая и очень серьезная тема, которой когда-нибудь, может быть, мы посвятим специальную беседу.
Беседа одиннадцатая28 января 1998 года
Сегодня мне хотелось бы вернуться к «Божественной комедии» и вновь поговорить о Данте. Поэт рассказывает о своем путешествии сквозь Ад, Чистилище и Рай не чтобы развлечь своего читателя – нет, он делает это для того, чтобы его читатель стал другим. Задача Данте, его дело, как скажет потом Дмитрий Сергеевич Мережковский, заключается в том, чтобы спасти читателя от Ада. Однако в этой поэме есть места, на которые мы не всегда обращаем внимание. Читая «Божественную комедию», мы бываем слишком захвачены величественными образами во всех трех ее частях, слишком захвачены страшными картинами Ада, судьбами конкретных людей, о которых здесь идет речь. Это и Паоло и его Франческа, и граф Уголино со своими несчастными детьми, это и другие герои «Божественной комедии», появляющиеся перед нами как в «Аде», так и в «Чистилище» и в «Рае». А есть места, на которые мы внимания почти не обращаем, и вот о них мне хочется поговорить с вами сегодня.
Это небольшие фрагменты текста – две, три, иногда четыре строки, не больше, – и все они начинаются со слова come, «словно», «как». Например:
И как скворцов уносят их крыла,
В дни холода, густым и длинным строем…[124]
Или в другом месте:
Как журавлиный клин летит на юг
С унылой песнью в высоте надгорной…[125]
Или дальше:
Или фрагмент из Дантова «Рая»:
Как птица, посреди листвы любимой,
Ночь проведя в гнезде птенцов родных,
Когда весь мир от нас укрыт, незримый,
Чтобы увидеть милый облик их
И корм найти, которым сыты детки, —
А ей отраден тяжкий труд для них, —
Час упреждая на открытой ветке,
Ждет, чтобы солнцем озарилась мгла,
И смотрит вдаль, чуть свет забрезжит редкий…[127]
Вот еще один фрагмент:
Как аист, накормив птенцов, кругами,
Витая над гнездом, чертит простор…[128]
Здесь, в этих сравнениях у Данте, мы встречаем скворцов и журавлей, аистов, голубей, селезня, сокола, грачей, жаворонка и других птиц. Встречаем мы и лягушек, и ящериц, но прежде всего – птиц:
Как жаворонок, в воздух вознесенный,
Песнь пропоет и замолчит опять,
Последнею отрадой утоленный…[129]
Как ныряет селезень, спасаясь от сокола, как ящерица греется на солнце, как змеи убегают от лягушки, а с другой стороны, как сами лягушки торчат «рыльцем из воды, брюшко и лапки ниже укрывая», – вот тот мир сравнений, в который погружает нас автор «Божественной комедии». Все эти сравнения очень живые, все они содержат чисто зрительные образы, и все они, в большинстве своем, навеяны какими-то литературными образцами: либо текстами Вергилия и Папиния Стация, двух особенно любимых Данте поэтов, либо латинскими переводами Аристотеля, либо «Естественной историей» Плиния Старшего, трактатом Альберта Великого De animalibus – «О животных», другими древними или средневековыми текстами. Есть сравнение, где Данте упоминает о дельфинах:
Как мореходам знак дают дельфины,
Чтоб те успели уберечь свой струг,
И над волнами изгибают спины…[130]
Есть сравнения, взятые и из жизни человеческой. Не только мир птиц, лягушек, ящериц или дельфинов привлекает внимание Данте. Нет, он обращается и к опыту реальной жизни простых людей, имен которых никогда, ни при каких обстоятельствах, никто не помнит. Например:
Как мать, на шум проснувшись вдруг и дом
Увидя, буйным пламенем объятый,
Хватает сына и бежит бегом,
Рубашки не накинув, помышляя
Не о себе, а лишь о нем одном…[131]
Или в другом месте:
Как селянин, на хóлме отдыхая, —
Когда сокроет ненадолго взгляд
Тот, кем страна озарена земная,