Мне кажется, что аскетика направлена не на отрицание всего в мире, а на то, чтобы ничто нами не обладало, в особенности мелочи, потому что именно в этом случае они перестают быть знáком, а ведь всё в мире надо читать, надо видеть. Вот у Сергея Сергеевича Аверинцева в «Поэтике ранневизантийской литературы» есть глава «Мир как школа». И, действительно, всё может быть предметом созерцания, чтобы делать какие-то выводы, учиться. Всё может приближать к Господу, как мне кажется.
Я даже комментировать Ваше замечание не буду, потому что оно до предела ясно и до предела соответствует тому, чтó думаю об этом я. Один древний философ так и говорил: έχω, ουκ έχομαι – «Я имею, но я не должен сам быть предметом чьей-то собственности, чьей-то власти надо мной». Я не могу стать предметом собственности этого мира, который меня окружает. Я должен жить в нем, смотреть на него, но не быть его пленником. Вот об этом прежде всего говорит аскетика христианская, аскетика библейская начиная с Псалтыри, потому что первый наш учебник аскетики – это книга псалмов в Ветхом Завете.
Я бы хотела сказать, что если бы люди почаще смотрели на звезды, слушали птиц, хотя бы даже воробьев, просто смотрели на небо, смотрели бы на снег, как он падает, побольше видели и слышали того, что нас окружает, они, может быть, стали бы добрее.
Коль скоро Вы упомянули о воробьях, я не могу не вспомнить, что воробей, по-латински passer, – это один из постоянных героев псалмов. В Библии многократно упоминается эта маленькая птичка, которая в переводе блаженного Иеронима прямо превратилась в воробья, потому что как на еврейском, так и в греческой Псалтыри слово, которым обозначена эта птица, достаточно неопределенно, но Иероним решил употреблять слово passer. Так вот, когда смотришь на птиц, то прикасаешься к чему-то особому в нашем мире – к тем моментам, которые мы очень часто забываем, и, забывая о которых, мы становимся гораздо хуже. Кормить птиц всегда было особым досугом благочестивых людей: кормить птиц в городе, кормить птиц за городом, кормить воробьев, синиц, голубей…
Простите, пожалуйста, а вот произведения Маркиза де Сада – это тоже от Бога? А «Лолита» Набокова?
Мы с вами говорим не столько о художественном произведении, сколько о том мире, который в нем описывается. Поэтому, прекрасно зная, что в литературе очень много жестоких книг, страшных книг, что очень часто литературным талантом наделены люди, обладающие разрушительными чертами в своем характере, мы всё-таки не должны отрицать литературное творчество как явление, литературное творчество в целом. Не было бы художественной литературы – человек не стал бы таким, каким он стал сегодня. Человек никогда бы не сумел написать Евангелие, если бы не было литературного творчества, потому что опыт писателей древности всё-таки дал возможность евангелистам, простым людям, взять в руки пергамент или папирус, взять в руки кисточку и создать те тексты, которые мы с вами имеем. Человек, который никогда ничего не читал, который не знаком с литературой, никогда не сможет ничего написать.
Поэтому прав Сергей Сергеевич Аверинцев, когда говорит, что мир – это школа, но в этой школе невозможно обойтись без литературы. Не умея читать, вы никогда не сможете ни о чем и рассказать.
Преподобному Сергию явились однажды птицы в особом свете. Но, прежде чем это произошло, он много лет подвизался в пустыне, молился и постился. Я хочу сказать, что, вероятно, для того, чтобы увидеть Бога в природе, вначале нужно умереть для мира. Так, по крайней мере, было в истории христианства.
Не думаю. Я думаю, что те дети, которые сегодня, живя за городом на даче, ходят гулять в лес, или ходят в парк здесь, в Москве, или просто гуляют по улицам со своими мамами или бабушками, тоже видят Божье присутствие в природе. Значит, для этого надо не умереть для мира – для этого важно иметь в сердце сколько-то чистоты. Тогда мы с вами сразу увидим Божье присутствие в мире, тогда мы сразу в любом цветке, в любой птичке, в любом растении и в любом зверьке, пробегающем мимо, увидим красоту Божьего мира. Мне кажется, что именно так. Всё-таки давайте мы с вами не будем забывать прямой призыв Христов: «Сделайтесь как дети, будьте как дети». Детская чистота и детская непосредственность восприятия абсолютно необходимы нам, чтобы увидеть Божье присутствие в мире, а всё остальное – уже в зависимости от обстоятельств. И кажется мне, что Данте в тех сравнениях, с которых мы начали сегодня беседу и о которых говорили, показывает нам, что в нем это детское восприятие сохранилось и в те годы, когда он уже стал великим поэтом.
Я напоминаю, что сегодня мы говорили о тех сравнениях, которые присутствуют в поэме Данте «Божественная комедия» – странных, на первый взгляд, сравнениях. Данте рассказывает о своем путешествии сквозь Ад – сквозь мрачные пространства, куда почти не достигает свет солнца, где воздух густой и мглистый, где иной раз не только на большом расстоянии не видно, кто идет впереди, но и в двух шагах человек теряется, как в тумане, где находятся страшные и озлобленные люди, где царят ненависть и грех. Проходя через эти страшные земли, через этот отталкивающий мир, Данте неожиданно вспоминает то о лягушках или ящерице, то о скворцах, которые прячутся от холода, то о журавлях, которые по осени клином улетают в теплые страны, то о других птицах, которые, во всяком случае – в этом мире, являются свидетелями его красоты, его чистоты, его уязвимости и беспомощности…
Беседы о европейской литературе
Поэзия Гомера6 декабря 1997 года
Мне хочется сегодня поразмышлять с вами о гомеровской поэзии. О тех двух поэмах, на которых выросла греческая цивилизация, на которых в течение тысячи лет греки учились читать и писать, о поэмах, без которых сегодня почти невозможно представить себе европейскую культуру. Но, разумеется, говорить о Гомере, когда в запасе у нас только сорок минут, было бы бессмысленно, если бы мы с вами не взяли какой-то одной проблемы, одного момента и не сосредоточились на нем.
Этим моментом, мне кажется, может стать описание вещей в гомеровских поэмах. И в «Илиаде», и в «Одиссее» очень часто встречаются места, посвященные подробному описанию какой-нибудь вещи. Так, например, в «Илиаде», в 18-й песни описывается щит Ахилла, а в 11-й – кубок Нестора с голубками, которые изображены на его ручках. И в том, и в другом случае дается очень подробное описание предмета. Но не только в этих двух местах мы сталкиваемся с такими текстами. Они у Гомера есть повсюду. Так, например, в 21-й песни «Одиссеи» описывается лук Одиссея, который достает из кладовой Пенелопа:
Вверх по ступеням высоким поспешно взошла Пенелопа;
Мягкоодутлой рукою искусственно выгнутый медный
Ключ с рукоятью из кости слоновой доставши, царица
В дальнюю ту кладовую пошла (и рабыни за нею),
Где Одиссеевы все драгоценности были хранимы:
Золото, медь и железная утварь чудесной работы.
Там находился и тугосгибаемый лук, и набитый
Множеством стрел бедоносных колчан…
<…>
Близко к дверям запертым кладовой подошед, Пенелопа
Стала на гладкий дубовый порог (по снуру обтесавши
Брус, тот порог там искусно уладил строитель, дверные
Притолки в нем утвердил и на притолки створы навесил);
С скважины снявши замочной ее покрывавшую кожу,
Ключ свой вложила царица в замок; отодвинув задвижку,
Дверь отперла; завизжали на петлях заржáвевших створы
Двери блестящей…
…Царица, поднявшись на цыпочки, руку
Снять Одиссеев с гвоздя ненатянутый лук протянула;
Бережно был он обвернут блестящим чехлом; и, доставши
Лук, на колена свои положила его Пенелопа…[138]
Итак: описывается и ключ в замке, которым заперта кладовая – ключ, «искусственно выгнутый медный… с рукоятью из кости слоновой»; описываются и двери этой кладовой, и дубовый порог – его Гомер называет гладким и подчеркивает, что строитель, «по снуру обтесавши брус, тот порог там искусно уладил… притолки в нем утвердил и на притолки створы навесил».
Речь идет не просто о вещи, которая существует, которой пользуются. Подчеркивается, как и кем она была сделана, и особое внимание обращается на мастерство, с которым сделана эта вещь. Так же описывается, скажем, и супружеское ложе Одиссея, в устройстве которого заключалась тайна. Одиссей говорит:
«…И я, не иной кто, своими руками
Сделал ее. На дворе находилася маслина с темной
Сению, пышногустая, с большую колонну в объеме;
Маслину ту окружил я стенами из тесаных, плотно
Сложенных камней; и, свод на стенах утвердивши высокий,
Двери двустворные сбил из досок и на петли навесил;
После у маслины ветви обсек и поблизости к корню
Ствол отрубил топором, а отрубок у корня, отвсюду
Острою медью его по снуру обтесав, основаньем
Сделал кровати, его пробуравил, и скобелью брусья
Выгладил, в раму связал и к отрубку приладил, богато
Золотом их, серебром и слоновою костью украсив;
Раму ж ремнями из кожи воловьей, обшив их пурпурной
Тканью, стянул. Таковы все приметы кровати. Цела ли
Эта кровать и на прежнем ли месте, не знаю; может быть,
Сняли ее, подпилив в основании масличный корень».[139]
Итак, Одиссей рассказывает нам не только о самой тайне, которая заключалась в этой кровати, – что сделана она на пне огромной маслины. Одиссей рассказывает нам и о том, как он делал эту кровать и как строил дом, окруживши дерево стенами из тесаных, плотно слаженных камней; как он утвердил на стенах высокий потолок, сбил из досок «двустворные» двери, навесил их на петли. Так же описывается еще в одном месте «Одиссеи», в 19-й песни, плащ Одиссея и вообще вся его одежда, в том числе – медная булавка, которой закреплялся этот плащ на груди. В «Илиаде» описываются чаши, из которых пьют вино, и в том числе – сидонский кратéр: