«Был бы весьма вороват и лукав, кто с тобой состязаться
Мог бы в хитростях всяких; то было бы трудно и богу.
Вечно все тот же: хитрец, ненасытный в коварствах! Ужели
Даже в родной очутившись земле, прекратить ты не можешь
Лживых речей и обманов, любимых тобою сызмальства?»[164]
Одиссей не только хитер. Он жесток. Почитайте, как жестоко и беспощадно расправляется он с женихами Пенелопы. Жесток, а временами и двуличен. Но если мы с вами заглянем в Ветхий Завет, то увидим, что и царь Давид, о кротости которого говорит псалом, царь Давид, которого мы почитаем как святого и праведника, тоже был иногда жесток, а иногда двуличен. Он, победивший Голиафа, царь-пастух и предок Христов, достаточно безжалостно расправляется со своим военачальником Урией, отправляя его на верную смерть, а затем соблазняет его жену Вирсавию. «Несть человек иже жив будет и не согрешит», – так говорится в той молитве, которую мы читаем над покойником, когда молимся о упокоении братьев наших и сестер. В древности человек очень хорошо знал это и поэтому не пытался идеализировать своих героев, не пытался делать из живого человека носителя одних только положительных качеств. И Давид тоже бывал грешен. И Одиссей далеко не праведник, хотя каждому из нас есть чему у Одиссея поучиться: и трудолюбию, и смелости, и отношению к своим друзьям, воинам и товарищам по скитаниям, которых он старается всячески оберегать, заботясь об их спасении на морях.
Да, пожалуй, это одно из главных качеств Одиссея, которое привлекает к нему внимание и сегодняшнего человека. Одиссей бережно относится к людям. Так, например, он предается любви с волшебницей Цирцеей. И Гомер от нас этого не скрывает. Но при этом Одиссей не соблазняет юную царевну Навсикаю, хотя Навсикая ему явно нравится. Я напомню, что это дочь царя феаков Алкиноя и царицы Ареты. Та самая девушка, которую он сравнил с юной и стройною пальмой, которую видел однажды на Делосе. Сравнение почти библейское, аналогичное есть в Ветхом Завете, в Песни Песней[165]. Навсикая явно нравится Одиссею. Мало того, она сама заглядывается на этого воина и путешественника. Он ей тоже нравится, но тут Одиссей, взрослый мужчина, ответственный и мудрый, проявляет настоящую честность и настоящее благородство. Та песнь «Одиссеи», где рассказывается о его пребывании на острове феаков, может быть названа повестью о романе, который так и не начался. Одиссей подавляет в себе желание поцеловать Навсикаю или посмотреть на нее страстным взором, потому что он понимает, что перед ним юная девушка, почти дитя. Ему становится стыдно самого себя.
Герои Гомера – грубые, простые люди, язычники, почти дикари. Язычники в самом прямом смысле этого слова. Но в ситуациях по-настоящему серьезных в этих людях пробуждается сердце. То самое сердце, которое вложено в них Богом, Богом Библии, Богом Авраама, Исаака и Иакова. И, подчеркиваю, Одиссей, который не колеблясь предается любви с Цирцеей, становится честным и целомудренным, когда дело касается Навсикаи.
Напоминаю вам, что наша сегодняшняя беседа посвящена гомеровской «Одиссее». И мы пытаемся понять, нравственны герои Гомера или нет. И вообще, каково место гомеровских поэм в истории человеческой цивилизации. Что дали эти две огромных поэмы людям? Две поэмы, которые человечество, прежде всего греки, конечно, читало в течение тысячи с лишним лет и как учебник начальной грамоты, и как учебник греческого языка, и как учебник житейской мудрости. Эти поэмы замечательны еще и тем, что и святые отцы – Златоуст и его старшие современники – тоже выросли на Гомере.
В поэмах Гомера, и прежде всего в «Одиссее», мы видим, что мир воспринимается как объект восхищения. О мире и обо всём том, что наполняет его, гомеровская поэзия говорит с не меньшим восхищением, чем псалмы Давидовы. Мир, по которому скитается Одиссей, полон света и красок, блеска и сверкания. Жить для гомеровского героя – это значит видеть свет солнца. Радостное и благое у Гомера всегда светлое. Сладостным светом называет Пенелопа своего сына Телемаха. И на Олимпе тоже разлито яркое сияние. Тишина моря – светлая. Источники текут светлой струей. О солнечном свете, не о чем-то другом, а именно о солнечном свете мечтает тень Ахилла, которую встречает в Аиде Одиссей. Солнечный свет, скользя по морским волнам, заставляет их переливаться игрой красно-розовых и голубоватых оттенков наподобие перламутра. Такое море Гомер называет «пурпурным». Игра солнечного света и тени делает то же самое море «фиалковым». Лучи солнца пронизывают гладь пенистого и седого моря. И тогда оно вспыхивает огненными искрами, становясь «виноцветным». «Златотронная Эос», богиня зари, появляется в золотистом, как желтые весенние цветы крокуса, одеянии. Она встает над миром, простирая свои персты, излучающие нежно-розовый свет. Чернобокий корабль под белым парусом мчится по «виноцветному» морю, которое кипит «пурпурной» волной. После страшной бури и мрака особенно прекрасна солнечная страна феаков. Она открывается взору Одиссея. Обитатели этой страны купаются в горячих ваннах, любят чистые одежды, водят хороводы, устраивают пиры, слушают игру на кифаре… Всем этим отличается жизнь во всей ее пестроте и во всём ее разнообразии.
Красота у Гомера разлита в природе и вещах. Она сопутствует героям и неотделима от того мира, в котором они живут. Красота, которую Лосев называет «текучей сущностью». В этом мире, который обнаруживается нами, читателями, в поэмах Гомера, есть абсолютно всё. В этом мире ночь сменяется утром, когда из мрака выходит «младая с перстами пурпурными Эос», а затем начинает сиять палящее солнце, поднимающееся всё выше и выше. В этом мире над землей распахнуто огромное небо, небо со звездами и созвездиями, которые прекрасно знают и любят и сам поэт, и его герои.
Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру
Вверившись, поплыл. Сидя на корме и могучей рукою
Руль обращая, он бодрствовал; сон на его не спускался
Очи, и их не сводил он с Плеяд, с нисходящего поздно
В море Воота, с Медведицы, в людях еще Колесницы
Имя носящей и близ Ориона свершающей вечно
Круг свой, себя никогда не купая в водах океана.
С нею богиня богинь повелела ему неусыпно
Путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку.
Дней совершилось семнадцать с тех пор, как пустился он в море…[166]
Итак, под бескрайним небом, то голубым, то золотистым, то темно-синим, почти черным, кипит «виноцветное» море. А среди моря вырастают острова, покрытые скалами и горами, покрытые травами, цветами самых разных оттенков, покрытые разнообразными растениями и деревьями. Вся географическая карта земли, все страны открываются перед нашим взором, когда мы читаем Гомера. Люди со всем, что они делают на этих островах и полуостровах, животные, города – всё, что наполняет мир, находит свое место в гомеровской поэзии. Мир полон зверями, и, конечно же, люди на этих зверей охотятся, но, подчеркивает Гомер, Одиссей охотится только в случае крайней нужды, когда голод начинает мучить его спутников, а не ради развлечения.
Мир в целом и мир как целое. Вот о чем рассказывает нам Гомер, изображая эту удивительную картину Вселенной, открывающуюся перед нашими глазами. Такой яркой и такой полной картины мира, думается мне, нет нигде, кроме как в Библии. И в этом смысле гомеровские поэмы, в особенности «Одиссея», оказываются удивительно созвучными Ветхому Завету. «Одиссея» создавалась как раз в то время, когда писались книги Ветхого Завета. Она создавалась в том же самом Средиземноморье. Только Библия писалась на востоке, а «Одиссея» – на северо-востоке Средиземноморья. Повторяю, гомеровские поэмы античный мир читал в течение тысячи с лишним лет. И не просто все греки без исключения читали Гомера. Нет, они его знали наизусть, они обращались к Гомеру за советами и они, в прошлом язычники, передали Гомера и любовь к Гомеру своим детям и внукам – христианам.
В первые века христианской истории Гомер всё еще оставался таким же учебником греческого языка, каким он был в далекой древности.
На русском языке имеются обе поэмы Гомера. «Илиаду» перевел на русский язык Николай Иванович Гнедич, старший современник Пушкина. Переводил он ее долго и очень упорно. Начал свой труд ямбами, продолжая работу рано умершего поэта Ермила Кострова. Потом понял, что ямбы «не звучат», не отражают сути гомеровского стиха, и сумел перейти к переводу размером подлинника, гекзаметром. Вслед за Гнедичем, переведшем «Илиаду», «Одиссею» взялся переводить Василий Андреевич Жуковский. В отличие от Гнедича Жуковский совсем не знал греческого языка, но специально для того, чтобы перевести Гомера, он взялся изучать греческий. И достиг в этом немалых успехов, хотя, конечно же, пользовался современными ему немецкими переводами и специально сделанным для него немецким подстрочником – немецкий язык Жуковский знал не хуже русского.
Потом, уже в XX веке, «Одиссея» была переведена на русский язык второй раз. Ее переводчиком стал писатель и врач Викентий Викентиевич Вересаев, автор знаменитых книг о Пушкине и Гоголе. Человек потрясающего трудолюбия и удивительной работоспособности, он перевел не только «Одиссею» (кстати говоря, Алексей Федорович Лосев очень любил пользоваться именно вересаевским переводом «Одиссеи») – нет! Вересаев перевел еще и «Илиаду», потому что считал, что перевод Гнедича сделан языком рубежа XVIII и XIX веков, языком, не всегда понятным людям XX века. Одновременно с Вересаевым «Илиаду» перевел Николай Минский, поэт-символист, современник Брюсова и Блока, умерший, насколько мне помнится, в Париже незадолго до начала Второй мировой войны.
Итак, в нашем распоряжении имеются два перевода «Одиссеи» (Жуковского и Вересаева) и три перевода «Илиады» (Гнедича, Вересаева и Минского). Хотя «Илиада» издается в основном в переводе Гнедича, а «Одиссея» – в переводе Жуковского. И, может быть, тот факт, что они звучат сегодня не на современном русском языке, а на русском языке начала XIX века, очень важен, потому что и греки, когда читали гомеровские поэмы, сталкивались в них не с современным им, а с архаичным языком. Читая гомеровские поэмы, греки ощущали аромат старины; аромат старины ощущаем, читая Гомера в переводах Гнедича и Жуковского, и мы с вами.