Есть ли в их трагедиях какой-то светлый луч, выход из этой трагедийной ситуации?
Спасибо. Замечательный вопрос. Во-первых, мне думается, что этот светлый луч в греческой трагедии увидел Аристотель, когда заговорил о катарсисе, о том очищении, которое переживает зритель, сидя в театре. Человек приходит в театр и там, смотря на сцену и вслушиваясь в слова поэта, становится лучше. Он, говорит Аристотель, выздоравливает, когда видит, как страдает герой. Выздоравливает от тех болезней, которыми этот герой болен. Лекарством для этого выздоровления оказывается поэзия. Вот, в сущности, почему я и заговорил о греческих трагиках сейчас, в ходе этой передачи.
Но есть среди дошедших до нас трагедий одна, очень непохожая на все остальные, которая плохо начинается и хорошо кончается, если уж Вы спрашиваете про светлый луч. Царю Адмету пришел час умереть – об этом рассказывает Еврипид. Но благодаря тому что царя этого с Аполлоном связывали особые отношения, у него появляется возможность остаться в живых, если кто-то из его близких согласится умереть за него. Он просит об этом отца, уже совсем старого и больного, но отец не согласен. Он просит об этом мать, но и та не хочет умереть вместо своего сына. Решается на этот подвиг его жена Алкеста. Только она просит мужа о том, чтобы он не приводил в дом к ее малым детям мачехи. Просит – и умирает. Дворец царя погружается в траур, и в это самое время в город, где правит царь Адмет, забредает Геракл после одного из своих подвигов. Греки – народ восточный, гостеприимный. Адмет приказывает угостить Геракла как следует, хотя дом погружен в глубокий траур. Раб приносит еду и вино, Геракл, уставший и подвыпивший, начинает рассуждать, обращаясь к этому рабу:
«Всем смертным людям суждена могила,
И никому не ведомо из нас,
Жив будет ли наутро. Нам судьба
Путей не открывает…
Сообрази ж – и веселись. За кубком
Пусть день один, да твой…»
Раб поражен. В доме горе, только что умерла царица, а Геракл смеется, балагурит и призывает нас есть, пить и веселиться. Геракл излагает здесь, в трагедии Еврипида, как раз ту самую теорию, которую потом сформулирует в своем блестящем афоризме апостол Павел: «Будем есть и пить, ибо завтра умрем»[174], – теорию гедонизма. Раб сообщает Гераклу, в чем дело, и этот великий герой мифологической древности сразу преображается. Он решает, что должен помочь Адмету. Геракл отправляется в Царство мертвых, вступает в бой с богом смерти и вырывает из его лап Алкесту. Но, вероятно, под влиянием выпитого вина Геракл решает не просто возвратить жену ее несчастному мужу, нет. Он хочет подшутить над Адметом. Алкеста в белом покрывале появляется на орхестре. Геракл сообщает Адмету, что привел ему новую жену, с которой тот утешится после смерти старой. Адмет не соглашается на это, но с Гераклом спорить очень трудно. Помните, что сильнее Геракла на белом свете никого не было. Адмет вынужден подойти к этой женщине – и тут он обнаруживает, что перед ним его жена, Алкеста, живая и невредимая.
Еврипид, великий поэт, трагичнейший из всех живших на земле драматургов, человек тонкий и по-своему богобоязненный, тот самый, из стихов которого византийский средневековый поэт составит потом трагедию о смерти Христовой и о страданиях Иисуса, – Еврипид рассказывает в этой трагедии о воскресении мертвых как о мечте человечества. И, как всякий настоящий поэт, оказывается здесь немного пророком. За пять веков до смерти Иисуса на Голгофе, за пять веков до утра святой Пасхи Еврипид возвещает человечеству в виде притчи весть о Воскресении.
Если мы с вами зайдем через Боровицкие ворота в Кремль и войдем под своды Благовещенского собора, то на стенах его мы увидим фигуры не только пророков Ветхого Завета: Исайи, Иеремии и Иезекииля, – но и античных поэтов и философов. Правда, среди них нет Еврипида. Но там вы найдете и Вергилия, и Платона, и Плутарха. И это, наверное, не случайно. Наши предки всё-таки догадывались, что древние греческие мудрецы благодаря тому искусству, которому были причастны, чувствовали что-то такое, что было открыто их современникам – пророкам Ветхого Завета.
Напоминаю, заканчивая нашу беседу, что ветхозаветные пророки были как раз современниками тех поэтов, о которых сегодня шла речь: Эсхила, Софокла и Еврипида. Мы с вами размышляли сегодня о греческой трагедии. Я попытался, насколько позволило время, нарисовать портреты трех поэтов и обозначить основные темы, которые были ими затронуты. Я говорил с вами и о том воздействии, которое поэты эти оказали на своих младших современников, прежде всего на Платона и Аристотеля, и о том, как оценила греческую трагедию святоотеческая мысль и что из нее взяла практика церковной жизни.
Вы говорили о тексте средневекового византийского поэта, который на основе семнадцати трагедий Еврипида составил восемнадцатую, о Христе. Скажите, пожалуйста, переведен ли этот текст на русский язык и опубликован ли?
Частями «Христа-страстотерпца», составленного из текстов Еврипида, переводила на русский язык Мария Евгеньевна Грабарь-Пассек, замечательный наш филолог. Я горжусь, что могу считать себя немного ее учеником. Но полностью, по-моему, этот текст так и не был издан.
Отец Георгий! Всё время бы Вы занимались эллинским искусством и не занимались бы гнусной политикой…
Ну, как Вам сказать… Политика, конечно, всегда печальна, и заниматься политикой всегда неприятно. Но хочется ведь, чтобы катарсис происходил и в нашей с Вами жизни. Эсхил, старший из трех трагиков, был удивительно политизированным человеком. Он жил в ту эпоху, когда греческая демократия переживала период становления. Он жил в ту эпоху, когда политикой нельзя было не заниматься. И хотя он был великим поэтом, но зачастую участвовал в политических баталиях. Быть может, и мы иногда вынуждены касаться политики. Хотя согласен с Вами: делать это, как правило, не хочется.
Диалоги Платона19 февраля 1998 года[175]
Начну сегодняшнюю нашу с вами беседу с цитаты. «Когда люди умирают, первым делом надо всеми чинится суд – и над теми, кто прожил жизнь прекрасно и благочестиво, и над теми, кто жил иначе. О ком решат, что они держались середины, те отправляются к Ахеронту, всходят на ладьи, которые их ждут, и на них приплывают на озеро. Там они обитают и, очищаясь от провинностей, какие кто совершал при жизни, несут наказание и получают освобождение от вины, а за добрые дела получают воздаяние – каждый по заслугам. Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неисправимыми (это либо святотатцы, часто и помногу грабившие в храмах, либо убийцы, многих погубившие вопреки справедливости и закону, либо иные схожие с ними злодеи), – тех подобающая им судьба низвергает в Тартар, оттуда им уже никогда не выйти».
Я потом продолжу чтение этого текста, но сейчас скажу для начала, что взят он из сочинений Платона. Это заключительная часть диалога «Федон», того диалога, в котором Платон рассказывает о последних часах жизни и смерти Сократа. И слова эти, только что мною приведенные, принадлежат Сократу.
Перед собственной смертью Сократ размышляет сначала о бессмертии души (надо сказать, что это вообще один из первых в истории мировой цивилизации текстов, где говорится о бессмертии души, причем говорится по-настоящему прекрасно), затем Сократ переходит к размышлению о смерти и посмертном существовании души человеческой. Вот тогда он произносит те самые фразы, которые я только что прочитал.
Если мы в них внимательно всмотримся, внимательно вслушаемся, то у нас возникнут какие-то мысли. «А если о ком решат, – говорит Сократ Платону, – что они совершили преступления тяжкие, но всё же искупимые – например, в гневе подняли руку на отца или на мать, а потом раскаивались всю жизнь, либо стали убийцами при сходных обстоятельствах, – те, хотя и должны быть ввергнуты в Тартар, однако по прошествии года волны выносят их в Кокит, а отцеубийц и матереубийц – в Пирифлегитонт. И когда они оказываются близ берега Ахерусиады, они кричат и зовут, одни – тех, кого убили, другие – тех, кому нанесли обиду, и молят, заклинают, чтобы они позволили им выйти к озеру и приняли их. И если те склонятся на их мольбы, они выходят, и бедствиям их настает конец, а если нет – их снова уносит в Тартар, а оттуда – снова в реки, и так они страдают до тех пор, пока не вымолят прощения у своих жертв: в этом состоит их кара, назначенная судьями».
Сократ продолжает: «И, наконец, те, о ком решат, что они прожили жизнь особенно свято: их освобождают и избавляют от заключения в земных недрах, и они приходят в страну высшей чистоты, находящуюся над той Землею, и там поселяются. Те из их числа, кто благодаря философии очистился полностью, впредь живут совершенно бестелесно и прибывают в обиталища еще более прекрасные, о которых, однако же, поведать нелегко, да и времени у нас в обрез», – заключает свое слово Сократ, потому что ему уже пора идти на казнь, пора принимать свой яд.
Итак, оказывается, что всё, что касается так называемого Чистилища, – это не просто средневековая народная легенда, воплощенная позже в учительные тексты Флорентийского, и затем – в догмат Тридентского собора Римско-католической Церкви; это не частное мнение таких отцов, как святитель Амвросий Медиоланский или святой священномученик Киприан Карфагенский; это не просто точка зрения святителя Григория Двоеслова, папы Римского, изложенная им в его «Диалогах» (4-я книга, 30-й диалог). Нет, это, оказывается, всё-таки μῦθος, который рассказывает у Платона Сократ.
Я сознательно употребил слово μῦθος, а не просто «миф», потому что, конечно же, русское слово «миф» происходит от греческого μῦθος, но в это греческое слово Платон вкладывает несколько иной смысл, чем вкладываем в него мы, когда говорим о мифах древних греков: мифах о Геракле или Персее, Беллерофонте, Тесее и так далее. Мῦθος у Платона – это рассказ, облеченный в форму притчи, но рассказ, в котором содержится какая-то очень важная для автора мысль. Мысль, которую он не хочет, а может быть, и не может выразить в диалогической форме, в форме своих замечательных реплик и споров. Так, я думаю, многие помнят, что в диалоге «Государство» центральное место занимает μῦθος о пещере, а здесь, в заключительной части диалога «Федон», центральное место занимает μῦθος о посмертной судьбе человека.