Однако из этого совсем не следует, что Марк Аврелий был почти христианином или приблизился к христианству. Нет. Рассуждает он в рамках совсем другого мировоззрения, чем то, которое может быть порождено верой во Христа. Πάντα ρεῖ, «всё течет» – этот принцип Гераклита Эфесского то и дело встречается на страницах книги Марка Аврелия. «Всё, что видишь, – пишет он, – скоро рушится. А вслед за ним подвергнутся той же участи и наблюдающие это разрушение». И в другом месте: «Чаще размышляй о том, с какой быстротой проносится и исчезает из виду всё сущее и происходящее. Ибо сущее подобно непрерывно текущей реке: действия беспрестанно сменяют друг друга, причины подлежат бесчисленным изменениям. И нет, по-видимому, ничего устойчивого. А рядом с нами безмерная бездна прошедшего и грядущего, в которой исчезает всё».
Так, в очень яркой литературной форме и используя по-настоящему сильные зрительные образы, трактует Марк Аврелий гераклитовский принцип «всё течет». Гераклит ведь тоже говорил о реке, которая течет, не останавливаясь ни на мгновение. Поэтому в одну реку нельзя войти дважды: тем же останется только ее имя, а вода будет другой. «Еще немного времени, – продолжает Марк Аврелий, – и ты исчезнешь, равно как и всё то, что ты видишь, и все те, кто живет сейчас, ибо всё подлежит изменению, превращению и исчезновению». И мы, каждый из нас без какого бы то ни было исключения – мы тоже, с точки зрения «философа на троне», вовлечены в этот поток. «Подумай о том, сколько людей вовсе не знают и твоего имени, сколько забудут тебя в самом непродолжительном времени, сколько сейчас, быть может, хвалят тебя, а очень скоро станут порицать, и о том, что нет ничего значительного ни в памяти, ни в славе, ни в чем-либо другом». И дальше, буквально через несколько страниц: «Подумай о том, в каком состоянии будут твои тело и душа, когда тебя настигнет смерть: о краткости жизни, о зияющей бездне вечности за тобой и перед тобой, о бессилии всего материального. Всё течет, всё исчезает…»
Однако вывод из этого наблюдения Марк Аврелий делает какой-то нетипичный. В древности ответ на изложенную только что точку зрения о бренности всего сущего был практически всегда один и тот же: раз жизнь так быстро кончается – значит, надо есть, пить и веселиться. «Если мы завтра умрем, то сегодня нужно есть и пить. Третьего не дано. Веселись и предавайся развлечениям, потому что завтра ты умрешь». Так учили в древности очень многие, так считали и по-настоящему блестящие люди вроде Квинта Горация Флакка, великого римского поэта, тончайшего лирика и большого философа. Ведь Гораций считал именно так: Carpe diem, quam minimum credula postero[187] – пользуйся нынешним днем, как можно меньше доверяя грядущему. Carpe diem – срывай цветы удовольствия, срывай сегодняшний день, как сладкий плод с ветки дерева.
А Марк Аврелий из рассуждения о том, что всё бренно и всё исчезает, делает совсем другой и, повторяю, неожиданный для язычника вывод. «Не живи так, – говорит он, – точно тебе предстоит еще десять тысяч лет жизни. Уже близок час: пока живешь, пока есть возможность – старайся быть лучше». Старайся быть лучше – вот та рекомендация, которую дает своему читателю, и прежде всего самому себе, Марк Аврелий. Всё следует делать, обо всём говорить и помышлять так, как будто каждое мгновение может оказаться для тебя последним. В несколько иных словах выражает он это требование к самому себе: «Совершенство характера выражается в том, чтобы каждый день проводить как последний в жизни. Быть чуждым суетливости, бездеятельности и лицемерия». Отказаться от трех пороков: суетливости, бездеятельности и лицемерия. Помнить, что каждый день может оказаться последним, и поэтому спешить делать доброе. Не лениться и не делать ничего дурного, потому что, быть может, времени на исправление этого дурного уже не будет. Принцип этот сформулирован в записках «К самому себе» у Марка Аврелия до предела жестко, четко и бескомпромиссно.
Когда вне контекста смотришь на эти высказывания, думаешь, что взяты они из книги какого-нибудь христианского аскета – настолько они близки по духу к нашему, христианскому взгляду на жизнь. А вместе с тем, повторяю: Марк Аврелий – это человек, который оценивает мироздание как-то совсем по-другому, очень далеким от христианской веры способом.
Однако, призывая человека к ответственности за всё, что он делает сегодня, потому что завтрашнего дня в жизни, может быть, просто не будет, он делает иногда совершенно удивительные выводы. «Приносят плод, – говорит Марк Аврелий, – и человек, и бог, и мир. Всё приносит плод в урочное время». Это почти цитата из 1-го псалма[188]. Если же по привычке это выражение применяется преимущественно к виноградной лозе, то это ничего не значит. Всё приносит плод в урочное время: и человек, и бог, и мир… И дальше вдруг вспоминается виноградная лоза. Здесь, в этом высказывании, всё теснейшим образом связано с Евангелием. Даже непонятно, как до такой степени по-евангельски мог Марк Аврелий выразить в своей книге призыв приносить плод.
И один из последних выводов, который он делает: «Куда бы я ни попал, я могу быть счастлив. Счастлив же тот, кто уготовал себе благую участь. Благая же участь – это благие склонности души, благие стремления, благие дела». Вот она – формула счастья. «А что касается пути, идя по которому можно достичь этого счастья, то ты должен уподобляться кулачному бойцу, – говорит Марк Аврелий, – а не гладиатору. Ведь стоит только гладиатору лишиться меча, которым он сражается, – и конец ему. Тогда как у первого руки всегда при себе, и ему нужно только сжать их в кулак». Напомним, что в 9-й главе Первого послания к Коринфянам апостол Павел тоже сравнивает себя с кулачным бойцом. Напомню и притчу о десяти девах Евангелия от Матфея и ее аскетические толкования. Отцы-пустынники говорили о том, что в притче речь идет о тех добродетелях, которые всегда остаются при человеке вне зависимости от того, где он находится, вне зависимости от того, есть у него какие-то финансовые или властные возможности.
И последнее, что, мне кажется, нельзя упускать из виду, когда размышляешь о Марке Аврелии и его философии. Да, всё исчезает и уходит в небытие. Да, «река времен в своем стремленьи», как скажет потом Державин, неостановима, и действительно она «топит в пропасти забвенья народы, царства и царей»[189]. Да, жизнь проходит настолько быстро, что иной раз не успеваешь даже опомниться. Да, о каждом из нас забудут. Да, жизнь – это только тень от тени. «Но, человек! – говорит вдруг Марк Аврелий, причем на последней странице своего сочинения. – Человек, ты был гражданином великого града. Не всё ли тебе равно: пять лет или десять? Что же ужасного в том, если из града отзывает тебя не тиран и не судья неправедный, а та самая природа, которая тебя в нем поселила?»
Человек, ты был гражданином великого града… Чувство человечества как чего-то внутренне целого (после Марка Аврелия об этом заговорит только Данте Алигьери в своем трактате «Монархия») – это удивительное чувство было присуще Марку Аврелию. Тому римскому императору, что оставил нам странную, печальную и мудрую книгу Τὰ εἰς ἑαυτόν, «Разговоры с самим собой». Тому самому императору, чья статуя украшает римский Капитолий и сегодня.
В каком веке жил Марк Аврелий и как к нему относился римский народ?
Марк Аврелий жил во II веке нашей эры. Как относился к нему римский народ, конечно же, сказать трудно, потому что народ римский, как и всякий народ, не очень любил своих императоров, своих принцепсов. Положение его как принцепса Сената, как главы римского государства было не всегда простым. В личном плане он был крайне несчастлив, потому что сыном его был человек по имени Коммод, очень похожий на своего отца внешне, но ставший полной его противоположностью. Коммод считал, что он очень похож на Геракла, и требовал, чтобы его изображали в виде Геракла. Это был человек, который гордился своей физической силой, гордился тем животным началом, которое в нем присутствовало. И, конечно же, оставлять государство такому наследнику для Марка Аврелия – философа, интеллектуала и в высшей степени ответственного человека – было очень трудно.
Герой Вашего вчерашнего эфира и Марк Аврелий – это как раз примеры того, почему самых любимых и верных Своих Господь награждает крестом неверия.
Что касается героя моего вчерашнего эфира, то имеется в виду дон Мануэль Добрый из повести Мигеля де Унамуно[190] «Святой Мануэль Добрый, мученик». Повесть эта была написана в 1931 году, и я говорил уже о том, что герой Унамуно наделен той самой печалью, которая проявляется и в жизни Марка Аврелия. Той печалью, которая не разрушает, а возвышает, той печалью, через которую, без сомнения, ведет дорога к Богу. Потому что печаль эта связана с огромной личной ответственностью.
Мне кажется, что одной из потрясающих черт в философии Марка Аврелия является именно его учение об ответственности. Я думаю, можно говорить о том, что Марк Аврелий был одним из удивительных и самых чистых младших современников Нового Завета. И, не зная апостольских писаний, он во многом – в силу, повторяю, присутствовавшей в его сердце веры в единого Бога, Которого он не знал, но чувствовал, – говорил именно о том, о чем уже написал к тому времени апостол Павел. Вспомните 17-ю главу Деяний апостолов. Павел выходит на берег Пирея поблизости от Афин и видит жертвенник, на котором написано: «Неведомому богу». На другой день, проповедуя в Ареопаге, он восклицает: «Сего-то, которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам!» О Марке Аврелии можно говорить, применив к нему именно эти слова апостола Павла. Он почитал невидимого Бога, единого и скрытого, не зная, но чувствуя Его.
Книга «К самому себе» (Τὰ εἰς ἑαυτόν) – это книга без начала и конца, это книга без единого плана. Это дневниковые записи, только не датированные, разрозненные. Постоянно в них возвращается их автор, римский император Марк Аврелий, к тому, чтó было сказано выше, повторяя по два, по три, а иной раз и по четыре раза одни и те же мысли. Это, может быть, одна из первых в истории человечества книг, в которых автор пытается размышлять на бумаге, не останавливая хода своей мысли и не придавая ему какой-либо стройности, завершенности, композиционного единства. Книга эта внутренне едина – но не в силу своего композиционного единства, а в силу внутреннего единства личности ее автора.