Но всё-таки именно в Средние века человечество сделало одно из самых важных, одно из самых больших своих открытий. Именно в это время, отличавшееся таким материалистическим отношением к духовной жизни, которое выразилось и в почитании мощей, и в обрядоверии, и в многочисленных приметах, которые охватили всю жизнь во всей ее полноте, – именно в это время рождается абсолютно новое и, казалось бы, неожиданное в такую эпоху отношение к смерти. Это станет ясно, если мы вспомним, что смерть как евреями в Ветхом Завете, так и в греко-римской цивилизации воспринималась как уход в небытие, как провал в вечную тьму. Смерть, с точки зрения человека античного мира, отнимает у него тот свет, что радует человека в течение краткой жизни. Смерть наступает, как говорил Катулл, как nox perpetua – вечная ночь, царство сна, от которого ты уже никогда не очнешься. Смерть настолько черна, темна, страшна, печальна и кровава (именно так определяет ее Гомер), что о ней даже говорить нежелательно и вспоминать о ней страшно. О смерти лучше просто не думать.
По этой причине, наверное, взгляд на умирающего в античной литературе практически отсутствует. Смерть всегда описывается как бы со стороны, откуда-то издалёка. Так, в «Илиаде» подробно, достаточно подробно изображается смерть Офрионея, троянца, которого смертельно ранит Идоменей. Он направляет на него копье с такой силой, что его не спасает медная броня: «С шумом он грянулся в прах», – говорит Гомер[193]. Вот, в сущности, то единственное, что в этом рассказе касается собственно смерти героя. Победитель кричит от гордости и затем – «за ногу тело повлек сквозь кипящую сечу». На этом рассказ заканчивается. Еще меньше информации дается у Гомера о том, как умирают главные герои в «Илиаде»: Патрокл и Гектор. Напоминаю, что смерть Ахилла в «Илиаде» не описана. «Илиада» кончается играми после погребения Гектора. Ахилл еще жив. Подробнейшим образом описывается в «Илиаде» всё, что происходит потом с телами убитых Патрокла и Гектора, но, повторяю, сама их смерть остается «за кадром».
Причем эта картина характерна не только для Гомера, не только для эпоса. Платон в «Федоне» описывает последнюю беседу Сократа с учениками – затем останавливается. О дальнейшем мы знаем очень мало: Сократ еще жив, но он отворачивается от всех и как будто исчезает, произносит, умирая, только одну фразу – и замолкает.
Так умирает Сократ. Но и на закате античной истории Плутарх очень похоже опишет нам смерть Катона Младшего. Приняв решение покончить с собой в условиях победившей диктатуры Цезаря, Катон, пламенный сторонник республиканского строя, у себя дома читает платоновский диалог «Федон». Как раз тот самый диалог, где рассказывается о смерти Сократа. Затем он ищет свой меч, который спрятал было от него сын, а его друзья в это время, не в силах сдержать слез, плачут. Уже на заре (оказывается, упоминание о том, что уже почти прошла ночь и наступает заря, вводится тоже для того, чтобы создать перед нашими глазами зрительный образ), сумев удалить своих друзей на несколько минут, Катон вонзает меч себе в живот и падает с кровати. Падая, он опрокидывает доску, которую использовал в качестве записной книжки. На шум прибегают его друзья, видят, что умирающий лежит в луже крови с вывалившимися внутренностями, но еще жив. Врач пытается ему помочь, однако Катон, придя в себя, отталкивает его, разрывает зашитую было рану и умирает. Картина эта, с одной стороны, нарисована в высшей степени патетически, с другой стороны – словно издалёка, со стороны. Что думает, что переживает Катон – об этом здесь не говорится ни слова. Читатель видит его как на картине: сначала – лежащего со свитком в руках, он читает Платона; затем с мечом; наконец, плавающего в луже крови, – но видит только со стороны. Он, Катон, молчит.
Тем не менее кое-что о психологии умирающего грека всё-таки нам известно. Смертельно раненный Сарпедон (это один из самых блестящих троянских воинов в гомеровской «Илиаде») скрипит зубами, раздирает пальцами окровавленную землю, а затем «околевает» – именно так говорится в «Илиаде», – словно бык, со свирепым ревом. В душе умирающих в гомеровских поэмах (об этом постоянно говорится) всегда закипает какая-то особенная злоба. И Гектор, собирающийся на бой с Ахиллом, во время которого он будет убит, здесь сравнивается со змием, который, извиваясь, подкарауливает человека у пещеры, «трав ядовитых нажравшись и черной наполняся злобой»[194]. Патрокл, умирая, проклинает Гектора и, предрекая ему скорую смерть, погибает. Сам Гектор, смертельно раненный Ахиллом, тоже умирает с проклятьем на устах. Затем злоба сменяется оцепенением, и человек в этот момент, я бы сказал даже, не умирает, а именно исчезает. На поле боя остается его труп, воспринимаемый уже не как человек. Это вещь.
Нечто подобное происходит и со средневековым рыцарем. Герои «Песни о Роланде» расправляются с маврами так же безжалостно, как у Гомера друг друга убивают греки и троянцы. Более того, бароны Карла Великого воюют с язычниками и поэтому со своими врагами ведут себя как-то особенно жестоко. Им кажется, что, очищая землю от язычников, они делают благое дело, они служат Богу. Зная, казалось бы, заповедь «не убий», они к язычникам ее не относят. По их мнению, убивать язычников – это подвиг, Божье дело.
Так, например, в «Песни о Роланде» Жерен убивает Мальпримиса из Бригаля: «Щит лопнул, разлетелся на куски. Конец копья через доспех проник». Мальпримис падает, и сразу же «душой его завладевает сатана». Так говорит поэт.
С таким же подходом к смерти язычника мы можем с вами встретиться и в «Повести временных лет», когда новгородский князь Глеб спрашивает у волхва, знает ли тот, чтó с ним будет сегодня. Волхв едва успевает ответить: «Великие чудеса сотворю»; князь тут же вынимает топор и зарубает им волхва. Как заключает свой рассказ летописец? «Так погиб он телом, а душою предался дьяволу». Картина абсолютно идентична той, что мы имеем в «Песни о Роланде».
Не отличаются от остальных героев из «Песни о Роланде» и сам Роланд, и его ближайший друг Оливье. Оливье, поняв, что умирает, стремится в последние минуты жизни поразить как можно больше сарацинов. «Крошит он врага и валит мертвеца на мертвеца», – так говорит поэт. Затем он зовет Роланда, но не на помощь, а с тем, чтобы он именно как друг побыл с ним в смертный час. Это уже какая-то новая нота в рассказе о смерти. Однако Оливье настолько возбужден, что и приблизившегося к нему Роланда принимает за врага и пытается его убить. И вот именно тут изменяется всё, буквально за одно мгновение. Поняв, что он кинулся на друга, Оливье начал плакать и, с любовью простившись с Роландом, «наземь лег он, в грехах, свершенных им, признался Богу». Сложив руки для молитвы и подняв их к небу, «он дрогнул и на траве во весь свой рост простерся; скончался граф и душу Богу отдал». Далее описывается, как плачет над его телом Роланд. Но битва продолжается.
Турпин, архиепископ, видит, что Роланду плохо, и спускается к ручью, чтобы дать ему напиться воды. Спускается к ручью, хотя сам смертельно ранен, поэтому «стоит каждый шаг ему огромного труда». И, не успев дать другу воды, Турпин умирает. Умирая, «он покаялся в грехах свершенных и обе руки к небесам простер, моля, чтоб в рай впустил его Господь».
Последним умирает Роланд – тоже с молитвой: «Да ниспошлет прощение мне Бог, мне, кто грешил и в малом, и в большом со дня, когда я был на свет рожден, по этот, для меня последний, бой».
Смерть в невероятно жестокой «Песни о Роланде» совершенно неожиданно начинает толковаться как просветление. Умирающий Роланд лежит под сосной и плачет как ребенок, не сдерживая слёз. Плачет и молится, вспоминая о милой Франции и о своих близких. Теперь перед читателем он предстает уже не как никого не щадивший в боях безжалостный рыцарь, но как человек, неожиданно для себя самого услышавший призыв Христа: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное»[195], – и понявший, что смерть – это не nox perpetua, вечная ночь, а, наоборот, прикосновение к вечному свету – lux perpetua, который, как об этом говорится в латинской молитве, «сияет усопшим».
Филипп Арьес, известный медиевист первой половины XX века, считал, что в Средние века дети воспринимались как уменьшенного размера взрослые. О том, что у ребенка есть особый внутренний мир, о том, что ребенок мыслит и чувствует не так, как взрослый, в Средние века не задумывались. Детей не только одевали в одежду взрослых, нет. Их еще и заставляли повторять и копировать во всём поведение родителей. Психология ребенка, считает Филипп Арьес, до какого-то момента в истории была человечеству непонятна. Если Арьес прав, это означает, что здесь, в «Песни о Роланде», быть может, впервые в истории европейской цивилизации фиксируется осознание того, что детскость сердца, внутренняя детскость человеческой души есть одно из самых необходимых свойств для христианина. В «Песни о Роланде», очень жестокой и вместе с тем удивительно грустной и удивительно прекрасной эпической поэме, обнаруживается, что теперь человек, умирая, не исходит злобой, как это было с гомеровскими героями, и не замыкается в себе, как Сократ в рассказе у Платона, как Сенека в «Анналах» у Тацита или Катон в биографии Плутарха. Нет. Теперь, умирая, человек обращается к Богу как ребенок и плачет не от досады, а просто как плачут дети.
Можно утверждать, что именно здесь, именно на этих страницах «Песни о Роланде» античность и мир языческий окончательно сменяются Средневековьем или Новым – разумеется, в евангельском смысле этого слова – временем. И именно здесь у людей появляется надежда из крещеных язычников стать христианами.
[Звучит григорианский хорал]
Я думаю, что григорианское пение подходит к нашему сегодняшнему разговору, потому что герои «Песни о Роланде» слышали в церкви именно такие песнопения. Хотя хочу отметить, что герои «Песни о Роланде» все-таки жили до разделения Церкви. Они жили еще в те времена, когда Церковь Христова на Востоке и на Западе была едина, в те времена, когда литургическое общение между Запад