Но всё-таки вслушивались, повторяю – вполуха, но вслушивались в то, чтó говорят их профессора. А при этом население города, тысячи и тысячи людей были вне этих споров и этих проблем, и их религиозность сводилась к простому магизму. Понимаете, очень бы не хотелось, чтобы сегодня повторилось Средневековье у нас на Руси.
Ваша мысль о XX веке, о тех страданиях, которые постигли людей… Но это похоже на Средневековье, которое, как Вы говорили, было одновременно и очень веселым. У нас ведь тоже было много веселых фильмов, веселой эстрады в двух шагах от страшных трагедий… Получается, что мы тоже переживали Средневековье?
Да, во всяком случае, ситуация очень похожая на средневековую. Действительно, очень хороший и очень глубокий вопрос, потому что с целого ряда точек зрения XX век напоминает Средние века. Но когда я говорил о каком-то особом опыте открытия Бога в XX веке, я приводил слова апостола Павла о том, что сила Божия в немощи совершается, и говорил, что именно в XX веке они стали понятны. Именно XX век помог их осмыслить. Потому что таких христиан, какие жили в XX веке, человечество ждало веками. Подвижники XX века будто бы пришли из апостольских времен. Такие замечательные люди были во всех веках, но только их было мало. В XIX веке, в XVIII, XVII их было много меньше, чем в XX. Может быть, у нас сегодня меньше христиан, чем было в прошлые века, но больше удивительных подвижников. XX век принес Церкви очень много святых, очень много праведников, удивительных, светлых и чистых людей. Вот поэтому я говорю о том, что в XX веке Церковь открыла нечто такое, что несла в себе, этого не зная, все столетия.
10 февраля 1998 года
Мне хотелось бы сегодня вернуться к гамлетовскому вопросу. Почему Гамлету так плохо, так трудно жить? Почему он так мучается и так мается?
Для древности и Средневековья характерно представление о Боге как о внешней силе – силе милующей или карающей, но во всяком случае действующей извне. Христос воспринимается как Царь, воскресший и сидящий на престоле, царствующий над человеческим родом. А вот Гамлет и, наверное, вообще человек на рубеже XVI и XVII веков понимает, что эта внешняя сила бездействует. Если Бог – это внешняя сила, значит, Его нет. В мире царит совсем не Бог, а зло. Понимает это и литературный современник Гамлета – Дон Кихот у Сервантеса. Оба пытаются восстановить правду в том мире, где царствует зло, но при помощи силы. И кончается это либо смешно, как в случае с Дон Кихотом, либо трагически, как в случае с Гамлетом.
В философии этого и позднейшего времени, XVII–XVIII веков, начинает утверждаться деизм. Бог принимается философами как Первопричина, как Тот, Кто дал всему толчок и затем «упокоился от дел Своих», опочил, скрылся из того мира, в котором теперь действуют лишь естественные законы. Такое упрощенное представление о Боге как о Царе, управляющем миром, досталось человечеству в наследство от древних религий. От того древневосточного и античного мира, который, уйдя из истории, всё-таки продолжает существовать в нас самих, уже не вокруг нас, а внутри нас. Это как раз то представление о Боге, о котором полушутливо-полусерьезно говорит Гумилёв в стихах, восклицая: «Бог восседает на троне, смотрит, смеясь, на подмостки. <…> Все мы – смешные актеры в театре Господа Бога»[204].
Это упрощенное представление о Боге присутствует в нас несмотря на то, что у нас есть опыт встречи с Богом в молитве, несмотря на то, что у нас есть Евангелие, несмотря на то, что у нас есть Евхаристия. Тем не менее это упрощенное представление о Боге, Который всё видит, всем управляет и Которому мы все подчинены чуть ли не как марионетки (я имею в виду гумилёвский образ из того стихотворения, которое я вспомнил), всё-таки присуще нам, и не только простым людям, но и замечательным богословам, и иногда даже святым. Так, например, преподобный Иоанн Дамаскин в «Точном изложении православной веры» говорит: «Другое Христос делал для вида, как, например, спрашивал о Лазаре, где положили его, и подходил к смоковнице, молился. В этом и подобном этому Он не имел нужды. Ни как Бог, ни как Человек. Но поступал по-человечески применительно, где требовала нужда и польза. Так, например, Он молился, чтобы показать, что Он не противник Богу, почитая Отца как Свою Причину».
Если мы внимательно вчитаемся в этот текст, то я думаю, что он нас очень сильно озадачит. Итак, согласно Иоанну Дамаскину, Христос молился для того, чтобы показать, что Он не противник Богу. А как же тогда та молитва до кровавого пота, о которой говорит евангелист Лука? А как же тогда эти ночи, проведенные в молитве, о которых рассказывает всё Евангелие от начала до конца? Вспомните, как поднимается Иисус на гору и всю ночь проводит в молитве в полном одиночестве. Зачем всё это написано в Евангелии, если здесь утверждается, что Он молился, всего лишь чтобы показать, что Он не противник Богу; что Он для вида спрашивал о Лазаре, где положили его, и подходил к смоковнице для вида, зная всё наперед? Нет, увы, приходится признать, что здесь, в труде Иоанна Дамаскина, проявляется монофизитство, хотя, разумеется, в качестве частного богословского мнения, и это не делает преподобного еретиком, потому что ошибаются все без исключения, и нет человека, который бы не ошибался. Более того, Дамаскин, излагая эту свою точку зрения, не навязывает ее, не настаивает на том, что его взгляд единственно правильный, он просто ее излагает. А коль скоро он не объявляет врагами веры всех, кто с ним не согласен, значит, он и не является еретиком. Смешно, конечно, было бы видеть в преподобном отступника от веры, но, тем не менее, Дамаскин не свободен от взглядов, в которых проявляется его принадлежность к тому времени, когда он жил. Дамаскин хочет видеть во Христе, ибо в Нем пребывает телесно полнота Божия, как раз тот образ Божий, который навеян древневосточными и античными преданиями. Образ Бога, Который видит всё и Который может всё в любой момент, но только «всё» с точки зрения человека, а не с точки зрения Бога. Потому что «Мои мысли – не ваши мысли», как сказано у пророка Исайи.
А вот Гамлет живет уже совсем в другую эпоху. И он понимает, что далеко не всё совершается в мире по тем законам, по которым бы хотел, чтобы это совершалось, Христос. Гамлет понимает, что такого всемогущества, какого ждали от Бога люди в древности, ждать напрасно. Но Гамлет еще и не человек XX века. Он не видит главного: он не видит смысла в той беззащитности, в которой предстает перед нами Иисус. Он не понимает, что Бог являет нам Себя не в силе, а в беспомощности Человека.
Бог являет нам Себя в беспомощности Иисуса, схваченного и арестованного, ведомого на Крест, в беспомощности Иисуса на суде перед Пилатом, а затем на Кресте в беспомощности умирающего. Та Божия беспомощность, которая открывается нам во Христе, есть мощнейший призыв Божий к нашей личной ответственности, мощнейший призыв Божий к церковности. Действительно, до какого-то времени Иисус мыслится в массовом религиозном сознании (а иногда элементы этого религиозного мышления массы проникают и в писания великих подвижников, замечательных церковных авторов и отцов Церкви) как Царь, как Сверхчеловек, Который может всё и всё знает наперед. В какой-то момент становится ясно, что это не так, становится ясно, что «Царство Мое не от мира сего»[205]. Это действительно ключевые слова Евангелия. Да, Он Царь, но как-то совсем по-другому. Если цари, как древние, так и современные, царствуют в своей силе, то Он, Христос, царствует в Своей беспомощности.
Дон Кихот уже чувствует что-то, о чем потом заговорят во весь голос святые и богословы. Он уже понимает, что такое беспомощность Бога, но только не может выразить это в словах. В словах это выразят христиане уже нашего, XX века. И если для рубежа XVI и XVII веков типичной фигурой был принц Гамлет или ламанчский идальго, то для XX века такой фигурой станет Альберт Швейцер или мать Мария. Блестяще образованный богослов, великолепный органист, музыкант и музыковед, писатель и врач, он оставляет блестящие возможности, которые открывались перед ним в Европе, и уезжает в Африку лечить негров. Поэтесса, философ, ученый, по-настоящему ученый и невероятно талантливый человек, мать Мария надевает монашескую рясу для того, чтобы кормить бедных и мыть за ними полы; для того, чтобы, неизвестно каким образом доставая продукты питания, готовить для парижских бездомных обед, а затем, во время войны, проникать тайными, одной ей известными путями в лагерь, чтобы принести туда воды и еды. Это в фашистский концлагерь! И для того надевает она монашескую рясу, чтобы затем в этом лагере умереть. Глядя со стороны, можно назвать путь Швейцера или матери Марии донкихотством. Но только в отличие от пути героя Сервантеса донкихотство матери Марии полно Божьего присутствия, полно благодатного действия Божьего, полно евхаристической благодати. Это уже не просто поиски, это настоящая жизнь в Боге. Она, Елизавета Кузьмина-Караваева, будущая мать Мария, она, вошедшая в историю литературы и философии и настоящая святая, открывает как раз те пути, на которых гамлетовским вопросам даются ответы. Нет, Бог не исчез из мира. Нет, не зло, а именно Бог царствует здесь. Но только «Царство Мое не от мира сего». Царство это открывается не наблюдателю, который, горестно и трагически, как Гамлет, взирая на мир, видит его ужасность и море несправедливости. Нет. Царство это открывается тому, кто, отвергаясь себя, выбирает путь любви не берущей, а дающей, тот путь, который выбрала мать Мария.
Не так давно в «Вестнике русского христианского движения», в его 176-м номере, который вышел месяца два тому назад, была опубликована прежде не печатавшаяся статья матери Марии «Типы религиозной жизни»[206]. В этой статье содержится очень много, как мне представляется, чрезвычайно важных для нашего времени размышлений. «О трагичности психологии современного человека, – пишет мать Мария, – говорить не приходится. И всякий огненный пророк, всякий проповедник придет в недоумение: с какой стороны подсесть к этому столику в кафе, как осветить сегодняшний курс биржи, как проломать, продавить, уничтожить эту клейкую тягучую массу вокруг души современного обывателя? “Глаголом жечь сердца людей”? Но в том-то и дело, что они покрыты толстым-толстым слоем огнеупорного вещества. Не прожжешь! Рисовать им картины будущего суда и вечного блаженства праведных? Но они, во-первых, в это не очень верят, а во-вторых, с них совершенно достаточно блаженства этого века. Что делать, как быть, где выход? Христов путь на земле. Вот он, выход. Стало ясно: плотью Бог воплотился, Слово стало плотью, Бог родился в Вифлеемских яслях. Этого одного было бы достаточно, чтобы говорить о беспредельной, жертвенной, самоотрекающейся и самоуничижающейся любви Христовой. В этом заложено всё дальнейшее. Всего Себя, всё Свое Божество, всё Свое Божественное Естество и всю Свою Божественную Ипостась низвел Сын Человеческий под своды Вифлеемской пещеры. Нет двух Богов и двух Христов: одного, пребывающего в блаженстве в недрах Святой Троицы, а другого —“приявшего зрак раба”. Единый Сын Божий стал Человеком, умалил Себя до человечества, и дальнейший путь Его: проповедь, чудеса, пророчества, исцеления, алкание и жажда вплоть до суда у Пилата, до Крестного пути, до Голгофы, до смерти – это путь униженного человечества Его и вместе с Ним снизошедшего к человечеству Божества».