<…> это значит видеть призрак древнего Рима, великолепного и порочного города, встающий над землей, по которой когда-то ступал его народ».
Диккенс описывает те деревья, которые росли еще в XIX веке на стенах Колизея, те травы и цветы, которые можно было здесь, прямо в Колизее обнаружить практически каждому туристу. Описывая это всё, Диккенс, правда, не знает, наверное, о том, что ученые-ботаники в XIX веке тщательнейшим образом изучили всё, что касается флоры Колизея. Потому что оказалось, что в различных частях этой огромной руины был – там один, а здесь другой микроклимат, и поэтому здесь росли самые невероятные растения и расцветали те цветы, которые больше нигде в Риме, а зачастую и по всей Италии не встречались. Был составлен специальный каталог цветов и растений, которые росли тогда внутри Колизея. А что касается деревьев, которые росли по его стенам, то теперь их, конечно, нет. Колизей не реставрирован, но законсервирован: он частично восстановлен с тем, чтобы воспрепятствовать его дальнейшему разрушению. Однако же о том, как выглядел он в XVIII, да и, наверно, в XIX веке при Диккенсе, мы знаем благодаря знаменитой картине Антонио Каналетто, который изобразил Колизей, и деревья на его стенах, и блуждающий вокруг народ, и скот, который пасся в те времена прямо под его стенами. И по всему форуму – эти равнины, открытые и необъятные, которые видел Гоголь, – именно они оказались запечатленными на картине Каналетто.
Диккенс говорит о том, что Колизей – «это самое внушительное, самое торжественное, величественное и мрачное зрелище, какое можно себе представить. Никогда, даже в дни его молодости, вид исполинского Колизея, до краев полного кипучею жизнью, не мог тронуть чье-либо сердце так, как он трогает всякого, кто смотрит теперь на его развалины. Благодарение Богу – только развалины!»
Интересно, что по-другому оценивает развалины Рима Гоголь. «…Здесь, в Риме, – пишет он, – не слышалось что-то умершее; в самых развалинах и великолепной бедности Рима не было того томительного, проникающего чувства, которым объемлется невольно человек, созерцающий памятники заживо умирающей нации. Тут противоположное чувство; тут ясное, торжественное спокойство». Когда смотришь на эти развалины, то всякий раз предаешься невольно размышлениям о том, что в слове вечный Рим есть «какое-то таинственное значение». Так пишет Николай Васильевич Гоголь.
Вечным Римом, Roma aeterna называют Рим сегодня. Вечным город впервые назвал – это было во времена Цезаря Августа – римский поэт Альбий Тибулл. Уже тогда, в I веке Рим казался поэту вечным. На самом деле, сегодня непросто сказать, чтó вкладывал в это выражение, в смысл этого эпитета Альбий Тибулл. Но мы можем сказать другое, что, действительно, Рим поражает тем (это прекрасно изображено у Гоголя), что в нем каким-то причудливым образом перемешаны все эпохи: V, IV, III века до нашей эры, разумеется, эпоха Цезаря и Августа, двенадцати цезарей, биографии которых содержатся у Светония, и затем других, более поздних императоров. Что касается Колизея, то он был построен при Веспасиане Флавии, одном из последних, о ком рассказывает Светоний. А дальше – Рим первых христиан, древних базилик IV, V, VI, VII веков, Рим средневековый, Рим эпохи Возрождения, Рим эпохи барокко, Рим XVIII и XIX веков, Рим современный… Не один город, а сотни городов, если хотите, каким-то образом сосуществуют на одной территории как нечто абсолютно единое. Может быть, в этом заключается вечность этого города. С точки зрения Диккенса, «это подлинный Рим во всей полноте своего устрашающего величия, которое представить себе поистине невозможно».
Но Рим – это и город карнавала, город, который на несколько дней превращается в какое-то огромное подобие театра, когда начинается беготня людей по городу, когда улица Корсо наполняется народом так, как сказано у Гоголя устами одного из героев его неоконченной повести, что ни один экипаж туда уже не попадет, только пешком можно путешествовать в эти дни по Корсо, и то улица настолько забита, что это почти невозможно. «Корсо, – говорит Диккенс, – улица длиною с целую милю, улица лавок, дворцов и частных домов, иногда расширяющаяся и образующая просторные площади». Корсо – «улица лавок, дворцов и частных домов», улица магазинов, идет от Piazza Venezia – это площадь в центре города, в двух шагах от Колизея, у подножия Капитолия, площадь, которая в настоящее время загромождена огромным белого мрамора памятником королю Виктору Эммануилу; от этого огромного памятника и Piazza Venezia улица Корсо идет вплоть до Piazza del Popolo вдоль Тибра. Она проходит мимо мавзолея Августа, в двух шагах от нее находится знаменитая Навона. Именно здесь – и во времена Гоголя, и во времена Гофмана, и во времена Диккенса, и сегодня – бывает центр карнавала.
«Почти у всякого дома, – продолжает свой рассказ Чарльз Диккенс, – есть веранды и балконы самых различных форм и размеров, и притом не только на каком-нибудь одном этаже, но нередко на каждом из этажей, и они размещены, как правило, до того произвольно и беспорядочно, что, если бы из года в год и во все времена года балконы лились на землю с дождем, выпадали с градом, валились со снегом и прилетали с ветром, они и тогда не могли бы расположиться в большем беспорядке». Ну, это, конечно же, Диккенс: балконы падают на землю с дождем, выпадают с градом, валятся со снегом, прилетают с ветром и как-то совершенно неожиданным образом располагаются на стенах домов. И даже тогда, говорит автор «Рождественских повестей» и «Рождественской песни» в прозе, – и даже тогда не могли бы они расположиться в большем беспорядке. И это действительно так. Балконы удивительно неожиданны здесь, на Корсо.
Напоминаю вам, дорогие друзья, что сегодня мы с вами путешествуем по центру Рима вместе с Чарльзом Диккенсом и Николаем Васильевичем Гоголем. Гоголь посетил Рим за семь лет до Диккенса. Гоголь жил в Риме подолгу, но тот очерк, в котором он описывает Вечный Город, связан с его пребыванием в Риме в 1839 году. Диккенс же приехал сюда в январе 1846-го.
Итак, улица Корсо. «Эта улица, – пишет Диккенс, – одновременно исток и центр римского карнавала. Но поскольку все улицы, на которых празднуют карнавал, тщательно охраняются драгунами, приходится сперва проезжать гуськом по другой магистрали, а на Корсо въезжать с конца, противоположного Piazza del Popolo (то есть, с Piazza Venezia. – Г.Ч.). Мы влились в поток экипажей и некоторое время ехали достаточно неторопливо: то тащились, как черепаха, то вдруг продвигались на полдюжины ярдов, то пятились назад на пятьдесят, а то и совсем останавливались – смотря по напору передних экипажей. <…> Затем мы оказались в узкой улице, где помимо потока колясок, двигавшихся в одном направлении, был и встречный поток. Тут леденцы и букеты начали летать вовсю, и это было весьма чувствительно. Мне посчастливилось наблюдать одного господина, одетого греческим воином, который угодил прямо в нос разбойнику со светлыми бакенбардами (последний только что собрался бросить букет юной девице, выглядывавшей в окно бельэтажа) с меткостью, вызвавшей бурные рукоплескания окружающих. Но когда грек-победитель отвечал какой-то забавною шуткой стоявшему в дверях дородному господину в черно-белом одеянии – точно его до половины раздели, – который только что поздравил его с победой, с крыши дома в грека бросили апельсином, попавшим ему прямо в левое ухо, что привело его в крайнее изумление, чтобы не сказать замешательство». Таков карнавал в Риме. Об этом рассказывает нам Чарльз Диккенс.
Напомню: карнавалу в Риме посвящена повесть «Принцесса Брамбилла» у Гофмана, о карнавале в Риме рассказывает и Гоголь.
«После четверти часа такой езды, – продолжает Диккенс, – мы добрались до Корсо; трудно представить себе что-либо более веселое, более яркое и чарующее, чем зрелище, представшее перед нами. С бесчисленных балконов, самых далеких и самых высоких, так же как с самых близких и самых низких, свисали ткани ярко-красного, ярко-зеленого, ярко-синего, белого и золотистого цвета, трепетавшие в лучах солнца. Из окон, с перил и с кровель струились полотнища флагов ярких цветов и драпировки самых веселых и богатейших оттенков. Дома, казалось, вывернулись наизнанку в буквальном смысле слова и выставили на улицу всё, что было в них нарядного. Ставни лавок были открыты, и витрины заполнены людьми как театральные ложи; двери были сняты с петель, и за ними виднелись длинные сени, увешанные коврами, гирляндами цветов и вечнозеленых растений; строительные леса превратились в пышные храмы, одетые серебром, золотом и пурпуром; в каждом закоулке и уголке, от мостовой до верхушек печных труб, всюду, где только могли блестеть глаза женщин, они плясали, смеялись и искрились, как свет на воде. В нарядах господствовало самое обворожительное сумасбродство. Короткие, дерзкие алые жакетки; чопорные старинные нагрудники, соблазнительнее самых затейливых корсажей; польские шубки, тесно схватывающие стан и готовые лопнуть, как спелый крыжовник; крошечные греческие шапочки, надетые набекрень и бог весть каким чудом не спадавшие с темных волос; любая необузданная, причудливая, дерзкая, робкая, своенравная и взбалмошная фантазия проявила себя в этих нарядах; и любая из них тут же забывалась в вихре веселья – и так основательно, точно три сохранившихся акведука доставили в тот день в Рим на своих прочных арках воду из самой Леты». Здесь кто одет кем: здесь и арлекины, и коломбины, и греческие воины, и римские императоры, и, конечно же, чёрт – этот всегда один из непременных персонажей карнавала в Европе и в том числе римского карнавала.
У Гоголя есть такой фрагмент в его очерке «Рим», всего лишь несколько строк. «Приснился ему, – говорит Гоголь о своем герое Пеппе, – однажды сон, что сатана <…> потащил его за нос по всем крышам всех домов, начиная от церкви Св. Игнатия, потом по всему Корсо, потом по переулку tre Ladroni, потом по via della Stamperia и остановился наконец у самой