Злодея, нищего, безумца и слепца;
Сотки живой стезю, щедроты расточая
Христу, грядущему свершить завет Отца![218]
Вот, наверное, на каких путях не только другие люди, которые называли себя христианами, но и он, «прóклятый поэт», видел выход из тех тупиков, в которых жил он сам, в которых жили и живут его современники.
Среди стихотворений в прозе есть текст, завершающийся молитвой. «Господи Боже мой! Ты, Творец, Ты, Владыка, Ты, создавший законы свободы; Ты, Повелитель, допускающий всему совершиться; Ты, Судья прощающий; Ты, исполненный причин и оснований и вложивший, быть может, в мою душу влечение к ужасному, чтобы обратить мое сердце, – как исцеление, – в лезвие ножа. О, Господи! сжалься над безумцами и безумицами! О, Создатель! могут ли существовать чудовища в глазах Того, Кто единый ведает, зачем они существуют, как они сделались ими или как они могли бы ими не сделаться?» На этом поэт ставит точку. «Как они могли бы ими не сделаться?» – вот, наверное, главный вопрос всего бодлеровского творчества, главный вопрос всей его поэзии, всех его разрозненных текстов и не в последнюю очередь – стихотворений в прозе, той книги, которую так любил Тургенев, той книги, которой он подражал в своих стихотворениях в прозе. «Господи, сжалься над безумцами! О, Создатель, могут ли существовать чудовища в глазах Того, Кто единый ведает, зачем они существуют, как они сделались ими или как они могли бы ими не сделаться?» Вот центральный вопрос, самый главный и самый страшный, наверное, вопрос бодлеровской поэзии.
Тогда, вместе с поэтом прослеживая по текстам его боль и отчаянье, мы можем попытаться понять: а где он видит выход? Как эти чудовища «могли бы ими не сделаться»? Ключевое слово того диагноза, который он, поэт и мыслитель, ставит себе самому и своим современникам – это одиночество. Человек, который живет в одиночестве, человек, который не чувствует друга и брата, того, кто рядом, – такой человек обречен. Искать выход надо не из злобы, не из ненависти, не из распутства, не из отчаяния, не из лжи, не из грязи. Надо искать выход из одиночества, потому что всё то страшное, что делает человек, и вся та грязь, внутри которой он живет, объясняются только одним этим. Только тем, что человек в какой-то момент сам добровольно обрек себя на одиночество, отказался от брата и друга, почувствовал, что ему проще жить одному, и пошел по этой страшной дороге. Только когда мы держимся друг за друга, только когда мы не противопоставляем себя другим – только тогда мы можем выбраться из того страшного болота, которое часто составляет основное содержание жизни нашей и о котором с такой болью говорит Бодлер в своих стихах.
Но что, наверное, трагичнее всего – так это то, что одиночество иногда бывает заманчиво. Одиночество очень часто бывает выходом из проблем, которые, кажется, нас вот-вот раздавят. И поэтому наше бегство в одиночество нередко начинается добровольно, но затем эта трясина засасывает и разрушает. Всё. Человека уже нет, осталась только его оболочка.
Напоминаю, что мы с вами говорим о Бодлере и пытаемся понять: а в чем заключался смысл творчества этого человека, без сомнения, одного из самых ярких поэтов XIX века, одного из самых страшных, а временами и отвратительных поэтов той эпохи? Ведь иногда читаешь Бодлера – и хочется эту книгу выкинуть. Хочется, чтобы ее не было дома, – настолько она страшна и временами отвратительна. Вместе с тем, перелистываешь страницу – и вдруг видишь потрясающую его глубину и чувствуешь ту, как он сам говорил, «перелицованную веру», о которой рассказывает нам поэт. Ту перелицованную веру, которая, в общем, и в нас нередко присутствует, и нас мучит ее перелицованность, и нас мучит – может быть, не в такой яркой форме – всё то, о чем рассказывает он. А диагноз поставлен: «старый акробат». Этого человека делает смешным, несчастным и никому не нужным его одиночество.
В тех стихах, что Вы прочли, нет ни одного цветового оттенка и ни одного запаха. Гравюра, чистая геометрия, которая позволяет всё-таки слушать, потому что запаха тления нет и цвета нет. Почему это так? Может, это болезнь души, нечувствие к цвету и запаху?
Я думаю, что здесь поэтом сознательно ставилась задача: писать стихи как гравюры. Это очень хорошее сравнение. Ведь, в конце концов, Алоизиюс Бертран, которому Бодлер во многом подражал, прямо говорил, что его стихотворения в прозе навеяны гравюрой. И Вы правы и в том, что стихи эти можно прочитать именно потому, что они написаны как гравюра. Именно потому, что в них нет запаха тления, в них нет этой отвратительной душераздирающей вони, в них есть только черно-белый рисунок. Темное и белое, свет и тень, и больше ничего. Бодлер всё-таки верующий человек: хотя он и не верит в Воскресение, но он верит в смерть Христову. И поэтому он щадит своего читателя. Он, бесконечно одинокий и несчастный, всё-таки любит того, кому адресует свою книгу, и щадит его.
Эта передача накладывается на мою трагедию. Мой возлюбленный как раз хочет уйти в одиночество, а я ничего не могу сделать. Может, молиться только?
Людей надо удерживать. Нельзя же давать людям уходить в эту пропасть. Постарайтесь понять, что сначала она кажется заманчивой. Сначала уход туда кажется выходом из каких-то тупиков, решением проблем. Поэтому люди охотно уходят в одиночество сами. Но потом оказывается, что это бездна, которая засасывает, разрушает и в конце концов непременно тебя раздавит. Поэтому спасти человека от этого пути может только вера в Воскресшего. Но далеко не всегда его вера. Может быть, и Ваша вера. Вспомните расслабленного, которого принесли на носилках четверо людей. Он получил исцеление, о котором просил не он сам, но его друзья, поднявшие его на носилки и принесшие к Иисусу.
Наверное, ад – это и есть большое одиночество.
По-моему, так или почти так говорит старец Зосима в «Братьях Карамазовых». Когда я говорю «одиночество», то я, разумеется, имею в виду не семейное положение. Потому что можно иметь мужа или жену, детей и внуков – и быть бесконечно одиноким или одинокой, а можно быть монахом или просто не иметь по каким-то причинам семьи – и не быть одиноким. Всё возможно. Значит, речь идет не о каком-то формальном одиночестве, а о чем-то значительно более глубоком и более серьезном. Но всё-таки это одна из тех язв, которая более всего разрушает человечество. Вот почему об этом надо говорить, об этом необходимо спорить, размышлять, думать, молиться. Ведь и Бодлер заканчивает тем, что начинает молиться о людях, которые его окружают, и о самом себе.
Даже в стихах слышна двусмысленность. Именно потому Бодлер и художник, что он осознает эту двусмысленность. Вы так здорово говорили о Бодлере, и вдруг – бац – борьба с наркоманией. Когда Вы проводите аналогию с сегодняшним днем и с борьбой с наркоманией…
Это не моя аналогия, это аналогия Шарля Бодлера, потому что он очень много говорит о наркотике, о наркомании, об увлеченности наркотиком как выходом из ситуации одиночества, из состояния сплина, отчаянья. Ведь эта проблема, о которой мы заговорили сегодня, – проблема наркотика как выхода встала не вчера и не позавчера. Она была еще в XIX веке. И сотни страниц своих текстов Бодлер посвятил именно наркотику. Так что эта параллель не моя, эта параллель бодлеровская. И мы с вами должны смотреть на эту проблему серьезно. Понимаете, это не то, что разрушает какой-то низовой мир, а мы с вами живем где-то в более высоких мирах, где всё прекрасно и удивительно… Нет, к сожалению, это касается наших с вами друзей, наших с вами детей и внуков. Это касается людей, которые живут очень близко, порой даже в одной с нами квартире. Поэтому отгораживаться от этой проблемы невозможно, но и решать ее на уровне беседы с участковым или классным руководителем тоже невозможно. Решить эту, одну из самых страшных проблем современности можно только на высоком уровне, только прибегнув к помощи настоящего диагноста. И вот, мне кажется, Шарль Бодлер является как раз таким диагностом.
Как помочь человеку выйти из этого одиночества, если он сопротивляется, не хочет, капризничает, не хочет выходить из этого?
Если бы я знал! Если б мы знали! Если бы кто-нибудь знал, то давно бы не было этой проблемы – проблемы одиночества, которая так страшно разрушает людей вокруг нас, а иногда и нас самих. Помочь выйти из этого состояния может только живая, активная и действенная любовь. Только когда та любовь, которой нас любит Христос, становится нашей любовью, только когда мы научаемся дарить ее людям вокруг нас, когда мы становимся способными любить – тогда мы оказываемся способными помочь. Значит, выход только один. Живое, действенное христианство, которое связано не с тем, что мы ищем повсюду врагов: то униатов, то криптоуниатов, то еще кого-то; не с тем, что мы пытаемся отслеживать по разного рода документам борьбу одной юрисдикции с другой или одной конфессии с другой.
Нет, когда наше христианство начинает выражаться в любви, когда мы начинаем гореть этой любовью, которую нам дает Христос, когда слова «Да любите друг друга, якоже Аз возлюбих вы» становятся живыми в нашем сердце, – только тогда мы оказываемся способными помочь людям вокруг нас. Можем помочь не опираясь на какую-то методику, не опираясь на какие-то готовые тезисы или домашние заготовки. Нет. Мы только тогда можем помочь любовью, когда в нас действует любовь Христова. Другого выхода нет.
В юности я знал одного наркомана. Он кроме запаха анаши никаких других запахов не чувствовал. Уход в одиночество через наркотик – «вход – рубль, выход – десять»: войти легко, выйти нельзя.
Да, Вы совершенно правы. Это одна из самых больших проблем сегодняшнего дня. Это беда, которая уносит наших родных и друзей, наших детей и внуков. И поэтому тут нельзя не волноваться, тут нельзя не искать выхода. А когда мы начинаем искать проблемы, где их нет, то это, мне кажется, и недостойно, и нелепо, и, главное, отталкивает от верующих тех людей, которые нуждаются в нас. Да, мы плохие христиане. Да, мы мало что можем, но мы всё-таки призваны в этой жизни нести свет Христов людям вокруг нас. И давайте нести людям свет Христов, а не какие-то исторические распри, которые в большинстве своем сегодня могут быть решены миром и которые возникли опять-таки по той же самой причине – потому что мало в нас любви. Много в нас резкости, много в нас стремления к правде, много в нас стремления доказать что-то очень важное друг другу, а вот любви – любви не хватает.