Что же касается Густава Малера, то это сравнение действительно по-настоящему серьезное, очень глубокое и важное. Малер так же чувствовал трагичность эпохи, так же передал XX век в своей музыке во всех аспектах жизни, не ограничился чем-то одним, не поддался соблазну стилизации, это верно. И тоже, пожалуй, считал ту культуру, ту цивилизацию, в целом тот мир, к которому он принадлежит, уходящим. Мы не можем с вами судить художников за то, что они придерживались этой точки зрения. Я сейчас вспоминаю шестидесятые-семидесятые годы и могу сказать, что тогда в большинстве своем люди считали прошлое уходящим, культуру и цивилизацию XIX века – умирающими. Помню, как один литературный критик написал в ненапечатанной, конечно, статье на рубеже шестидесятых и семидесятых годов, что русская поэзия окончательно умерла: раз умерла Ахматова, раз умер Пастернак, значит, больше нет русской поэзии. Даже в шестидесятые-семидесятые годы у многих из нас была именно эта точка зрения.
Вы не можете прокомментировать строчки Владимира Маяковского: «Сегодня на Верхарна обиделись небеса. Думает небо – дай зашибу его! Господи, кому теперь писать? Неужели Шебуеву?»
Знаете, почему так писал Маяковский – о том, что небеса обиделись на Верхарна? Может быть, потому, что небо в стихах Верхарна то застлано тучами, то загажено дымом заводских труб. Это ведь один из постоянных образов в поэзии Верхарна – небо, загаженное трубами. Когда мне было шестнадцать-семнадцать лет, я вообще не мог читать эти стихи, потому что мне казалось, что XX век заслуживает не того, чтобы о нем говорить в стихах, а того, чтобы о нем не думать, того, чтобы жить, его не замечая. Так считал я, так считали очень многие люди в те времена. А вот Верхарн так не считал. Мы считали нужным не замечать XX век, делать вид, что он к нам не относится, а Эмиль Верхарн честно говорил о том, что жить вне XX века невозможно.
До революции была сильная Московская патриархия. Почему так произошло, что после революции пошло деление и появилась Зарубежная Церковь? И в данный момент, например, после распада Союза раскол Украинской Церкви и появление Киевского патриархата…
Давайте остановимся на чем-то одном и давайте не будем выходить за пределы сегодняшней темы. Во-первых, до революции не было патриархии, потому что после смерти патриарха Адриана при Петре I не был выбран новый первоиерарх Российской Православной Церкви, и она стала управляться Синодом, стала государственным ведомством. Во-вторых, к моменту революции в начале 1917 года Церковь совсем не была сильной. Об этом больно говорить, но это действительно так. В Церковь не так много людей приходило. Это были в основном пожилые и даже старые люди, и, действительно, в предреволюционную эпоху очень многим и на Руси казалось, что Церковь умирает и православие умирает. Верхарн в своей Бельгии наблюдал за умирающим, как ему казалось, католичеством, за той умирающей верой, за умирающей Церковью и умирающей цивилизацией, к которой он сам принадлежал. И на Руси православные люди тоже считали себя принадлежащими к уходящей цивилизации. И когда Павел Корин назвал свою знаменитую картину «Русь уходящая», то он имел в виду именно это. Речь шла не о том, что новая власть насильно закрывает церкви, насильно дехристианизирует Россию. Речь шла немножко о другом – о том, что именно потому возможна новая власть, что Россия перестает быть христианской.
Мне случалось слышать высказывание, что на Вашем канале и в «Русской мысли» принято говорить, что христианство началось с матери Марии (Скобцовой). Но я уверена, что Вы не пытаетесь доказать, что в христианстве не было подвижников до матери Марии, а речь идет о том, что с ней связано новое восприятие христианства, которое как раз в ее подвиге ясно прослеживается.
Конечно же, христианство не могло начаться с матери Марии (Скобцовой), потому что мать Мария жила в XX веке, мать Мария – человек нашего времени, а христианству уже две тысячи лет. Наверное, Вы хотели сказать другое. Во всяком случае, я скажу, чтó я бы хотел сказать и чтó говорил Александр Кырлежев в своей последней статье о матери Марии. С ее подвига началось возрождение православия, с ее подвига стало ясно, что православная вера сегодня та же, что была во времена апостольские. Вот, наверное, о чем хотели сказать Вы, вот о чем говорю я. В начале XX века – и это, кстати говоря, очень хорошо чувствуется в стихах Елизаветы Юрьевны Пиленко, когда она еще не стала матерью Марией – православие казалось прекрасным, благоуханным, но уходящим. Точно так же, как Эмилю Верхарну католичество казалось благоуханным и прекрасным, но обреченным.
Вот этот послушнúк, укрытый в темной ризе,
Таит в себе любовь Франциска из Ассизи.
Покорный, набожный и преданный труду,
Он монастырские хранит цветы в саду.
Простой, – он любит их всей нежною душою,
Ласкает пальцы он их огненной листвою;
Цветы льют аромат и в жизнь его и в сны,
Он любит ради них и солнца, и луны
Сиянья чистые, и золотые звёзды,
Что в синеве густой свисают точно грозды.
Он плачет как дитя над молвью старых дней,
Что дьявола пята мнет лилии полей,
Что в беспредельности, почти неуловимы,
Среди прозрачностей витают серафимы,
Что сердцем чистые вдоль розовых дорог
Идут с маслинами и пальмами в чертог,
Где смерть приветлива и нежностью объята
К тем, кто надежд своих к ногам ей бросил злато.
Вот май; надел восток текучий ореол,
Туман жемчужных утр переполняет дол,
И даль перловая плывет, полна дрожаний,
В просторах плески крыл и трепеты сияний, —
Он дышит радостью и счастием как встарь,
Сам украшает он торжественный алтарь
В честь нежной, ласковой, благословенной Девы,
Что у него берет цветы, любовь, напевы.
Он грезит об одном: лишь обожать Ее,
Ей посвятить совсем всё существо свое,
Ту розу белую, столь чистую в просторе,
Что, кажется, она видала только зори,
Ту розу, что, когда придет последний час,
Взлетит в сады небес и скроется из глаз,
Расставшись с жизнию своей уединенной,
Не кинув лепестка в сады земли смущенной,
И аромат ее, земной покинув прах,
Прольется надолго в прельщенных небесах.[222]
Вот Церковь глазами Эмиля Верхарна. Она живет «молвью старых дней». Монах, такой чистый, радостный и прекрасный, «дышит радостью и счастием, как встарь». Он живет в своем маленьком мире, как будто XIII век еще не кончился. Вот она – логика начала XX века, вот оно – отношение, подчеркиваю, верующего и чистого человека к христианству на рубеже двух веков: девятнадцатого и двадцатого. И такие же, в общем, стихи (с поправкой на то, что она была русской и православной, а не фламандцем и католиком, как Верхарн) писала будущая мать Мария (Скобцова) – Елизавета Юрьевна Пиленко.
И вот в какой-то момент всё изменилось. И, наверное, можно сказать, почему подвижники XX века сумели загореться той же верой, какой горели апостолы, почему всё-таки это возрождение веры началось. Потому что в эпоху с XVII по рубеж XIX и XX веков людям в большинстве своем казалось, что в христианстве главное – обряд, в христианстве главное – богослужебный язык и стиль, церковные напевы – всё то, что так хорошо изображено в этих стихах о францисканском монахе у Верхарна, которые я только что прочитал. Евангелие, сама весть Христова уходили куда-то на второй план. Не только у нас, православных, не только у католиков, но даже у протестантов церковная жизнь была в какой-то степени независима от Евангелия: Евангелие существовало само по себе, христиане жили своей, не вполне связанной с Евангелием жизнью. А в XX веке была обнаружена именно евангельская природа христианства.
Меня в свое время очень смутила Ваша концепция слабости Бога, которая не была понята, по Вашему утверждению, в Средневековье, а была понята в XX веке, в частности, отцом Сергием Булгаковым и матерью Марией (Скобцовой). Я не совсем понял, что Вы тогда хотели сказать.
Мне кажется, что Ваш звонок как раз сегодня очень к месту, потому что сегодняшний наш разговор продолжает тот, незаконченный. Человек XVI, XVII и XVIII веков, человек XIX века или хотел видеть в Боге того, Кто может в этой жизни всё изменить вне зависимости от нас, или просто не хотел видеть Его присутствия. Человек тех эпох рассуждал примерно так: если Бог этого не может, значит, Он бессилен – или Его нет вообще в мире. Мы теперь с вами рассуждаем совсем по-другому. Мы видим, что Бог присутствует в мире, более того, царствует в мире, но совсем не так, как царствует в мире земной царь: пусть византийский император, пусть император русский, пусть правитель, который не является ни царем, ни королем, а называется президентом, премьер-министром или диктатором, но такой правитель может всё. Бог почему-то не может сделать того, чего мы от Него ждем. Вот эта слабость Бога, Который не может быть Богом по нашему сценарию, Который не может как Бог принимать те решения, которых мы от Него ждем, – вот что отпугнуло от Бога людей когда-то еще очень давно. Поэтому многие прекрасные, чистые, верующие люди рассуждали именно так: Бог должен сделать то, что я считаю нужным. Если Он этого не делает, то либо Он бессилен, либо Его вовсе нет. В XX веке отец Сергий Булгаков был одним из первых богословов, кто понял, что эта точка зрения ложная. Царство Божие – действительно царство, но не от мира сего, оно какое-то другое.
Мне кажется, что мы с вами сегодня только к самому концу подошли к разрешению этой темы, поэтому придется о ней говорить еще и еще. Но ведь в начале XX века в самом деле казалось, что христианство умирает, а к концу века оказалось, что та вера, которой горели сердца апостолов, горит и в наших сердцах сегодня. «Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?»