Я боялась, что из-за звонков радиослушателей Вы не успеете сказать самое главное, то, что Вы успели сказать буквально минуту назад. Спасибо Вам. Хорошая передача.
Спасибо Вам за Вашу реплику. Я думаю, что всё-таки наши радиослушатели не мешают нам, а, наоборот, помогают осознать некоторые вещи. И я очень держусь за прямой эфир, хотя иногда в прямом эфире бывает работать очень трудно.
Верхарн – это поэт, который почти не писал стихов на ландшафтные темы, стихов о природе. Вместе с тем он остро ее чувствовал и острейшим образом переживал ее красоту. Это еще одна тема, о которой необходимо сказать. Повторяю, что, очень редко произнося слово «Бог», он потрясающе чувствовал Божье присутствие в этом мире, в том мире, который окружает нас с вами.
О лирической поэзии и о поэте28 ноября 1997 года
Мне хотелось бы сегодня поразмышлять с вами о поэзии и о поэте.
Что такое лирическая поэзия и каково место поэта: в жизни, в мире, среди нас, в его поэзии; может быть даже, в первую очередь – каково место поэта в его поэзии. Дело ведь в том, что, наверное, тем и отличается поэт-лирик от певца, который создает или сохраняет в своей памяти эпическую поэму, что поэт говорит от себя, что в лирической поэзии всегда и везде ключевым словом будет слово «я».
А в эпосе личность певца как бы и не присутствует вовсе.
Поэтому можно сказать, наверное, что первым европейским поэтом еще до Гомера был Одиссей, главный герой второй из гомеровских поэм. Почему? Да потому, что Одиссей во многих местах поэмы сам рассказывает о своих странствиях. И рассказывает он совсем не так, как рассказал бы о его странствиях кто-то другой. Прежде всего, Одиссей не стесняется того, рассказать о чем постеснялся бы поэт, говоря от третьего лица. Поэт-лирик вообще очень часто рассказывает о себе какие-то неприглядные вещи, о которых в прозе не говорят. Ну, например, Архилох, один из древнейших и самых знаменитых греческих поэтов-лириков, рассказывает, как он бросил свой щит на поле брани и убежал, чтобы спасти себе жизнь. В своей элегии он говорит: «Ну и что же, что носит мой щит теперь кто-то другой? Я избежал смерти. А что касается щита, то могу добыть себе с легкостью новый»[234].
Архилох рассказывает здесь о том, о чем, казалось бы, надо помолчать: о своей трусости и о своем предательстве. Правда, он сражался в наемном войске, он защищал не свой родной город, поэтому предательство это не так уж серьезно. Он не отдал врагам на разграбление свой город или свое селение. Нет, он всего лишь лишился того жалования, которое бы мог получить, если бы остался на поле битвы до конца. Но, тем не менее, если мы вспомним, что такое Греция в VII веке до новой эры, то нам очень трудно будет представить себе, что человек вот так, открыто всем своим читателям рассказывает о таком позорном событии в его жизни:
«Я бросил щит на поле битвы, в то время как все остальные сражались, и убежал. Но зато я жив, а из них многие погибли». Итак, в прозе это было бы невозможно, а в стихах об этом рассказывается.
Еще один поэт, Анакреонт, повторяет эту историю, рассказывает, что и с ним однажды случилось то же самое, и он тоже однажды позорно сбежал с поля битвы. Если мы возьмем другого древнего поэта, Горация, то увидим, что он тоже постоянно рассказывает о себе что-то неприглядное. Это было в древности, но то же самое мы обнаружим и у поэтов современных. Что касается поэтов римских, римской элегии, то вообще это чрезвычайно показательный пример того, как поэты говорят о себе неприглядные вещи.
Так, например, Овидий постоянно рассказывает о своих любовных отношениях с чужими женами. «Что, – может спросить читатель стихов Овидия, – такое поведение одобрялось в Риме? Это было принято – так поступать, как поступал Овидий и его героини? Это соответствовало нормам общественной морали?» Нет. Разумеется, нет и тысячу раз нет!
И, наверное, когда Овидий был отправлен из Рима в далекую ссылку, пусть не основной причиной его изгнания, но одной из причин этого приказа Августа – уехать из Рима навсегда – были его стихи, которые действительно, с точки зрения общественной морали того времени, казались абсолютно неуместными, неприличными и шокирующими.
Поэт рассказывает о себе – не о том человеке, каким он должен быть согласно рекомендациям общества, а о том, каков он есть, и, может быть, иногда о том, каким он не должен быть. И в этом смысле поэзия по самой своей природе антиобщественна. Потому что настоящий поэт не рисует нам портрет идеального героя – это задача эпоса или оратора, который в своей речи призывает слушателей быть такими, какими бы их хотело видеть общество. Нет. Поэт рисует себя, может быть, даже чуть-чуть более плохим, чем он есть на самом деле. И именно поэтому Платон в своем знаменитом диалоге «Государство» изгоняет из государства поэтов. Платон считает, что в идеальном государстве места для поэтов нет, потому что поэты и их творчество провоцируют людей на дурное, разжигают в людях дурные страсти. Конечно, это не совсем так. Но и нельзя сказать, что Платон совсем неправ.
Действительно, настоящий поэт просто не стесняется говорить о том, чтó у него внутри. И в этом смысле поэзия сродни исповеди. На исповеди ведь человек говорит не о том, какой он хороший, а о том, что в нем плохого, о том, где болит. И как на исповеди абсолютно неуместна ложь или попытка приукрасить действительность или самого себя, так абсолютно неуместна эта ложь и в стихах. Она их сразу делает нечитаемыми. Стихи, в которых поэт лжет, отторгаются читателем, они не воспринимаются нами. Поэтому как на исповеди, так и в стихах человек говорит о боли, об отчаянии, о тоске.
Тема тоски удивительно глубоко раскрыта во французской поэзии Шарлем Бодлером, у нас – Николаем Платоновичем Огарёвым. Нет, Бодлер говорит не только о тоске. Он говорит о своем наркотическом бреде, как делал это Артюр Рембо. А иногда его поэзия превращается в пьяное бормотание, как это было у Поля Верлена. Поэт часто говорит о любви. И в сфере любовной поэзии тоже очень часто встречаются стихи, шокирующие читателя, стихи, которые кажутся читателю неуместными, слишком личными. У того же Бодлера очень много таких стихов.
Действительно, если поглядеть на любовные стихи глазами зрителя, то мы увидим, что они зачастую очень похожи на то, чтó влюбленные говорят друг другу наедине. И, наверное, Сталин, которого, конечно, нельзя назвать великим литературным критиком, по-своему был прав, когда сказал о книге стихов Константина Симонова, что ее нужно было издать всего лишь в двух экземплярах: для Симонова и для Валентины Серовой. Резко, почти так же резко, как Платон, сказал Сталин, но в чем-то он был прав. В поэзии, когда поэт касается любви, появляется такая личная нота, что, казалось бы, присутствие читателя здесь неуместно. И – продолжу я – только тогда поэзия становится настоящей, когда читателю кажется, что он присутствует здесь, хотя… лучше бы его здесь не было. Тогда это поэзия. А если мы просто читаем строфу за строфой и у нас не создается этого ощущения, значит, это еще пока не поэзия, а просто стихи.
Но всё-таки есть что-то, отличающее поэзию от шепота влюбленных. Что же отличает поэзию от простого разговора двух влюбленных, от того, чтó в электричке вам говорит подвыпивший сосед?.. Ведь чем-то отличаются слова этого человека в электричке от стихов Поля Верлена? Ясно чем: мастерством, искусством – вот чем отличается поэтическая речь от простого интимного разговора.
Искусство, τέχνη по-гречески, ars по-латыни. В Италии я, несколько раз проезжая по одной из автострад, видел надпись, сделанную над дорогой, достаточно высоко. На несущей части моста было написано огромными буквами – так, что надпись начиналась слева и кончалась с правого края этого моста: «Я люблю тебя, Антонелла». Для того чтобы сделать эту надпись над дорогой с большим движением, над дорогой, которая с двух сторон огорожена колючей проволокой, туда надо было как-то забраться. Значит, наверное, ночью надо было подъехать сюда с подъемным краном или с какой-то машиной, у которой есть башня, с которой можно было стоя сделать эту надпись. Причем буквы очень большие, так что пришлось писать в течение достаточно долгого времени. Надпись начинается на одной полосе, а продолжается и кончается на другой полосе. Надо было, наверное, сначала с одной стороны подъехать для того, чтобы сделать первую половину надписи, потом – с другой, потому что правая и левая полосы отделены достаточно высоким барьером.
Итак, это тоже искусство – надпись, сделанная над автострадой, надпись, гласящая: «Я люблю тебя, Антонелла». И, честно говоря, с моей точки зрения, эта надпись уже представляет собой поэтическое произведение. Именно потому, что в нее вложено очень много искусства. Пусть не того искусства, которым нас поражают поэты, древние и новые, французские и греческие, русские и римские – но всё равно искусства. А искусство дает возможность абсолютно по-новому увидеть факт. Самый простой факт, оказавшийся в сфере искусства, начинает восприниматься нами по-другому. И думается мне, что не один из тех, кто проезжал по этой дороге, обратил на эту надпись внимание, и о чем-то задумался, и, быть может, на что-то стал смотреть по-другому. Не знаю, во всяком случае, эта надпись над автострадой – уже событие, и воспринимается она совсем не так, как бы она воспринималась, если бы была сделана просто на заборе или на стене дома.
Там, где искусство, присутствует катарсис, как говорил Аристотель, – очищение. Незадолго до смерти Виктор Гюго написал критическую статью о Горации, вошедшую в посмертный сборник «Post scriptum»; в ней есть такие слова: «Этот трус сделает вас храбрее. Этот распутник сделает вас чище и нравственнее, ибо, когда вы начнете читать его стихи, между вами и поэтом появится нечто, какое-то облако. Это облако есть поэзия, поэтическое преображение мира».
Если это настоящая поэзия, если поэт откровенен, если он не лжет, а говорит от всего сердца, и если он действительно мастер, – то с ее вхождением в реальность всегда связано поэтическое преображение мира. Мы читаем стихи – и становимся другими, и начинаем видеть мир другими глазами. Сколько людей рассказывали о том, как изменила их отношение к природе поэзия Фета! Сколько людей рассказывали о том, как изменила их отношение к жизни поэзия Пушкина! Можно называть разные имена, можно приводить разные примеры. Скольких людей своими печальными стихами сделала смелее Анна Ахматова! И Гораций – думается мне, что всё-таки прав Виктор Гюго, – очень многих своими стихами сделал смелее, хотя сам честно признался в своей трусости.