– А теперь «музыку разъял, как труп»?
– Сейчас, когда я многое начал понимать… Режиссура – это же не так, что всем рассказать, что нужно делать, и строго со всех спросить. Режиссура – это проблема создания мира. Есть режиссеры, которые идеологию создают, а есть – которые создают мир. Вот создашь мир, а в нем все начинает происходить как бы само собой. И никем управлять не нужно. Там у тебя нет проблемы хорошей игры актера или плохой, если там, в этом созданном тобой мире, все – правда. Хотя… что значит правда? Этого мира ведь реально не существует… Но он же должен как-то у тебя из головы выйти, и это главное!
– Вместо прямого менеджмента!
– Именно! Сначала я должен создать аквариум. Это не воздух – это вода, это плоть! Ты должен набить туда водорослей, сделать его неудобным, сложным, опасным. А потом ты туда пускаешь актеров – как рыбок, чтобы они там не думали, как им играть, а чтоб они там выживали. И тогда появляется правда. Тогда у тебя нет задач лучше там или хуже… Все равно все это правда.
– А артисты, наверное, потом себе приписывают: «Я готовился! Я в образ входил! Я Станиславского читал!»
– Ну конечно. Они потом рассказывают: да Лунгин тут ни при чем, он нам и не говорил-то ничего, никак нами не управлял, мы все сами. Только почему-то они у меня играют в десять раз лучше, чем у… чем у многих других.
– Да уж. В «Острове» они у тебя играли здорово. «Остров» многим людям очень по душе пришелся…
– «Остров» понравился не так, как остальные мои фильмы. И понравился он не тому народу. «Остров» возвращал всех к стыду…
«Олигарх – это почти гений»
Лунгин родился в Москве в 1949 году. Закончил мехмат МГУ и высшие режиссерские курсы. По его сценариям снято десять фильмов. Один из самых первых – «Конец императора тайги». Сам снял пять фильмов: «Такси-блюз», «Луна-парк», «Линия жизни», «Свадьба» и «Олигарх». Дважды брал призы на Каннском фестивале: за режиссуру (1990) и за лучший подбор актеров (2000). С 1992 года живет в Париже. Женат, двое взрослых сыновей: один – философ, другой – художник.
– Павел! Быстро все меняется: позавчера ты был простой сценарист, вчера – простой режиссер, и вдруг ты – в центре внимания, все только про тебя и говорят. Замахиваешься на великие сюжеты, вот итоги перестройки и периода первоначального накопления взялся подводить… Как это все вышло? Как ты себя чувствуешь в новой роли, в новой ситуации?
– Меня недавно милиционер узнал. Смотрит на меня и говорит: «Узнаю, узнаю: “Хрусталев, мою карету!”» И я понял, что это – слава… А на самом деле мне абсолютно все равно, есть слава, нет ее… Вот я был жалким безвестным сценаристом. А потом вдруг получил приз в Каннах: стою на сцене этого большого дворца, все хлопают… Я это воспринял так же спокойно, как воспринимал раньше свою бедность и неудачливость. Я еще в юности понял: сущность человека, она едина и неизменна.
– Это что – дзен, что ли?
– Да…
– Ты им серьезно занимаешься – с мантрами, с дыхательными упражнениями, с поездками в монастыри?
– Конечно, нет, – я как любитель… Это давно началось. Бывают книги, которые глубоко в тебя входят… Так получилось с дзеном. Это было время брежневское, время гигантской брежневской лжи, время, когда отвращение к социальному было такое сильное, что действительно многие люди находились в состоянии саморазрушения. Я тогда понял, что дзен – это мне очень близко. И я нашел какую-то силу в этом.
– Дзен – он что же, заметно влияет на твою жизнь?
– Он уже как-то изменил ее. Думаю, то, что я не сломался и что не меняюсь вообще, – это благодаря дзену. Ну вот. А главная опасность для режиссера – это когда он становится великим, когда он становится пророком. Потому что тогда ты окружен льстецами. Окружен людьми, которые очень хотят тебе понравиться! Которые хотят сказать тебе что-нибудь приятное!
– Ну да, дзенские поэты, когда становились знаменитыми, брали псевдоним и сочиняли с нуля, их новые тексты были сочинены как бы людьми с улицы…
– Да-да! Забудь про славу, занимайся чистым самовыражением. А все социальное – это… это… Это тлен, в общем.
– Вот еще о высоких материях. Ты как-то сказал, что у Христа не было чувство юмора. Разве? А вспомни, как в Канне Галилейской он воду превратил в вино, – это же замечательная шутка! А, прости Господи, как он помер, а после воскрес, – это же высокий прикол! И ты после этого говоришь, что у него не было чувства юмора?
– Не знаю… Но тот Христос, которого нам предлагают, – эта духовность, она, наверно, все-таки без чувства юмора.
– По философскому отношению к жизни – дети пошли в тебя, да?
– Старший – ему 30 – чего-то пишет; не знаю что – мне не показывает. Но, думаю, он скорее не писатель, а философ. А младший – 22 года – рисует. В общем, оба неустроенны. Не вписываются они в социальную структуру.
– А ты мог бы с твоим дзенским спокойствием, с этим вот равнодушием к социальному, о котором ты говоришь, жить в Липках, где ты снял свое кино «Свадьба»? С шахтерами, которым деньги не платят и которые хрен знает как живут?
– Конечно, нет.
– Это, значит, исключено? То есть все-таки есть потребность в масштабе, размахе, больших задачах?
– Ну, я не знаю… Там бы я, видимо, дошел до какого-то конца. Или бы я оттуда уехал – или бы допился до какого-то предела…
– Известно, что пьянство – тоже часть дзена, что настоящий дзен-буддист должен пить и веселиться, иначе ему будет грех. Вот я у тебя вычитал очень умную мысль про это: «Только выпивка – форма стимулирования душевного состояния». Можно подробней? Я тут не все понимаю…
– Выпивка – она дает много. Нет такого общества, в котором люди бы жили трезво, – даже чукчи мухоморы жрут. Это единственный способ уйти от постоянного пресса общества. Выпивка позволяет обозначать, понимать, менять свое душевное состояние. Я так давно не пил, что могу себе позволить теоретизировать на эту тему. Три месяца уже! Не пью, потому что готовлю себя к фильму, пытаюсь привести себя в особое состояние… Я же вхожу в большую работу, это тяжелая физическая работа – четыре месяца съемок. А то ведь, когда пьешь, силы теряются. Приобретаешь зато целую гамму душевных состояний: стыд, раскаяние, глупость, восторг неоправданный, взлет, чувство собственной гениальности, – а потом этот идиотизм проходит, это кончается всегда внутренним раскаянием…
– Значит, ты теперь выпьешь не раньше, чем фильм закончишь?
– Ну, может, и в процессе.
– А вот когда пишут, что ты конкурируешь с Балабановым, сколько в этом правды?
– На каком поле конкурирую? Когда он играет, условно говоря, в волейбол, а я – в футбол?
– А вот на каком: вы меряетесь, кто из вас властитель дум, кто главный русский режиссер! Правда ведь, фраза очень красивая – про конкуренцию?
– Фраза очень красивая. Очень красивая, но смысла не имеет. Как же мы можем конкурировать, когда у нас один продюсер – Сельянов…
– Но ты, наверно, смотрел с большим вниманием и «Брата», и «Брата-2»?
– Ну, честно говоря, не с таким большим. А чего там такого нового? Ну есть там некое открытие образа – бесспорно, есть; открытие какого-то характера… Балабанов – просто одаренный пластический режиссер. У него текучий кадр, там все играет, переливается, перетекает из одного в другое. Но вообще на меня фильмы Ларса фон Триера повлияли гораздо больше…
– Ты уехал из России…
– Я спокойно жил в Москве, спокойно переехал во Францию. Все говорят: «О! Ты живешь во Франции!» Ну а как я живу? Те же проблемы: надо утром вставать, чистить зубы, мыть посуду, но – в Париже.
– Ты без акцента по-французски говоришь?
– Наверно, есть какой-то акцент.
– Но ты – двуязычный? После того как мать с младенчества приучала тебя к этому языку, только на нем с тобой говорила?
– Говорю я легко, а писать боюсь. Там сложно все…
– А «Марсельезу» знаешь?
– Ну только первые строчки: «Allons, enfants de la Patrie…»
– Я, когда вижу у вас там в Париже негров, думаю: «Ну вот они тут толкутся, улицы подметают. А у себя в Африке могли б жить интересной жизнью: устраивали б государственные перевороты, генералами б служили, кино б снимали… Чего ж они в Европе прозябают?» Конечно, белая цивилизация симпатичная, но…
– Но она скучная. Вот я и есть такой негр, который вернулся в Африку.
– Ну да, тебя еще называют реэмигрантом.
– Нет-нет. Я не эмигрировал никогда! На самом деле жизнь режиссера – это жизнь перелетной птички, которая всегда перелетает туда, где есть зерно… Я думаю о России, я не могу по-другому – меня интересует Россия, меня мучают ее проблемы… Я лезу, меня бьют по голове, я снова лезу… В России жить приятно, но неудобно, и денег тут не дают на фильмы… Тут тысяча разных бытовых сложностей. С другой стороны, в России замечательно неожиданная жизнь.
– Ну да, у нас пишут, что-де, сидя на Монмартре, Лунгин про русскую провинцию говорит с придыханием.
– Тургенев писал охотничьи рассказы, сидя за границей, – и ничего. Я уж не говорю о Набокове. Если меня тот факт, что я живу в Париже, заставляет снимать фильмы о русской провинции – так и слава Богу. Это по крайней мере более интересно, чем жить в русской провинции – и хотеть снять фильм про Париж. Интересно: чем дольше я живу во Франции, тем дальше я отхожу от французского менталитета…
– Ты, к примеру, можешь без дижестива обойтись?
– Могу. Ох, могу. Я или вообще не пью, или много пью. А бутылочку вина в обед – это не мой стиль. У меня так: или пообедал и пошел – или уж сел пить водку.
– Ты что-нибудь любишь в Париже?
– Я в Париже люблю своих друзей.
– Это сплошь русские?
– Нет… Из новых русских у меня почти нет знакомых, а эмиграция – первая, особенно вторая – 60—70-х годов, люди, которые уезжали от КГБ, от советской власти, – они, конечно, как правило, нервные. Им вообще пришлось очень плохо, у меня даже есть чувство вины. Я не эмигрировал, я просто приехал туда и живу, у меня квартира… Пусть даже в рассрочку купленная. Я принадлежу к среднему классу.