– А сегодня – светлое пятно. Вы универсальны! Интересно, что вы соединяете в себе несоединимое: внук кулака и сын чекиста. Идеальный пример неучастия в Гражданской войне. Гражданский мир. Любая аудитория вас будет держать за своего… Ну, кулацкая тема не получила продолжения. А что, ваш отец долго ли служил в органах?
– До 1955 года. После расстрела Берии у чекистов начались мутные времена – их сокращали, сливали с милицией. Отец опять вернулся в моряки, стал работать председателем профсоюза. Когда умер, работяги на руках несли его гроб от дома до кладбища четыре километра. Ни от кого я не слышал о нем плохих слов. Все говорили, что Михалыч – человек справедливый.
– Вы бросили курить. Прокурив много лет всерьез. Это потому что вы такой решительный?
– Я начал курить в 16 лет, а в 17 стал записывать в дневник: надо бросить! Ничего не получалось. Однажды утром проснулся после хорошей гулянки с друзьями и подумал: сейчас выпью чайку, потом покурю… И тут же кинулся в туалет: при одной мысли о курении меня вывернуло! Через час снова подумал о куреве – и снова тот же эффект. И вот вечером того же дня я сидел в ресторане и не курил. С тех пор – ни одной сигареты. И понял, что я так устроен. В главных моментах моей жизни принимает решение не только голова, но и весь организм. И мозги включаются, и интуиция, и даже что-то сверх того. Так я выбрал сценарии фильмов «Москва слезам не верит», «Любовь и голуби», «Ширли-Мырли» – при полном отторжении их окружающими меня авторитетными людьми. А вот мне что-то подсказывало, что я должен сделать эти картины. И внутри творческого процесса тоже все решения принимаются на этом уровне. Включаются незнакомые тебе отделы организма, и вдруг в кровь впрыскивается что-то. И ты что-то вспоминаешь, какое-то чувство юмора в тебе просыпается, более тонкое и интересное, чем обычно. Ты заканчиваешь работу и думаешь про себя: ай да сукин сын! Это самая большая тайна искусства – сам художник не знает, как он что сделал.
– Вот вы дали нам простой рецепт, как бросить курить, как состояться в профессии: надо просто долго бить в одну точку и прислушиваться к своим ощущениям.
– Но и пролететь мимо тоже очень даже легко. Нет никакого рецепта! Главное в жизни – понять линию своей судьбы. Я при помощи картин своих, того творчества, которое из меня выплескивалось, стал понимать, что я за человек, для чего я предназначен и чем должен заниматься.
– А как же другим, у которых нет творчества? Как им понять, как жить?
– Каким-то образом и к ним должно прийти понимание, для чего они на этой земле. И сколько кому отпущено. Но конечно, творчество – мощный стимулятор и помощник для самореализации… Это сейчас мы говорим, что Пушкин – наше все. Но когда он умер, его близкий друг Вяземский, который разбирал бумаги поэта, удивленно написал своей жене: «Оказывается, Саша был очень неглупым человеком!» А Пушкин уже про себя знал… Он, может даже, черт его знает, знал, что ему не надо больше писать. Володя Высоцкий… Не могу его представить семидесятилетним, в наше время. И он, наверно, не случайно себя так расходовал, хотя мог бы еще пожить. Но ему, наверно, больше не надо было, он уже СКАЗАЛ. Ему было отпущено, он сказал – и ушел в сорок два года, на взлете, на ощущении, что он еще многое может. Я с интересом наблюдаю за композиторами-песенниками. Вот что это? Пишет человек роскошные песни, одну за другой. А потом раз – и как будто кончилась лента, и десятилетиями ничего не пишет. Запас таланта у каждого человека свой, но он, видимо, конечен, и одни его быстро тратят, а другие – медленно. Это какие-то отношения с высшими силами, я их, откровенно говоря, не понимаю, хотя всю жизнь пытаюсь разгадать. Все более или менее значительные люди всегда в разговоре скажут: «Это делал не я, меня что-то тянуло, я не знаю, как это получилось». Это касается и политических деятелей, а особенно – творческих людей. Вот рассказ Михаила Ульянова…
– А вы, кстати, на Жукова больше похожи, чем он.
– Больше, да. Так вот Ульянов приехал в Москву поступать в Щукинское училище. И зачем-то привез с собой пистолет в фанерном чемоданчике: где-то в своем родном городе он его не то выменял, не то нашел. Его на вокзале останавливает милиция, требует открыть чемодан. «А тут что?» – «Да белье». Не залезли в белье. Ульянов до восьмидесяти лет помнил об этом, говорил: вот что такое судьба! Раз – и сидел бы в тюрьме, и клеймо на всю жизнь.
– Вы, наверно, про судьбу и вмешательство непонятных сил много думали, когда снимались в «Дозоре».
– Мне всегда об этом думать хочется. Вот фильм «Москва слезам не верит»… Зрителям, конечно, сюжет важнее. Но главное обаяние этой картины – не явное, а скрытое – в том, что там есть линия «человек и время», судьба человека, как она поворачивается через двадцать лет, как по-разному складываются судьбы. Это всех волнует, всегда в разговорах возникает фраза «Ну кто бы мог подумать?». Я там, слава Богу, всех пожалел и никому не определил плохой судьбы и наказаний…
– Вот почему американцы дали «Оскара».
– …никаких наказаний за ошибки молодости. Даже Рудик и тот не такой уж плохой. Хотя женщины злорадно на него смотрят, когда он рассказывает о своей неудавшейся жизни. Но тем не менее… Кроме этого несчастного хоккеиста, все каким-то образом устроили свою судьбу, свою жизнь.
– Сейчас ваш путь в какой-то мере повторяет режиссер Звягинцев. Вы, наверно, за ним следите с особенным интересом, личным?
– Мы с ним практически незнакомы, но я слежу за ним с сочувствием большим, смотрю, как наши его мордуют. Но у него, слава Богу, есть очень сильная западная поддержка после успеха первого фильма «Возвращение», за который ему дали приз в Венеции.
– А вы не вызывали его на беседу? Ну так, поддержать.
– Если бы он обратился ко мне, я откликнулся бы моментально. Все брошу, ночью приеду, посижу с ним, поговорю.
– Позвоните ему.
– Я не вижу, что ему плохо. С чего я буду к нему с сочувствием своим обращаться?
– Вот в те моменты, когда вас не принимали учиться, а после не брали на работу, потом с семьей разошлись, было чувство, что это конец, что все пропало, все кончено?
– Да, у меня в жизни было два страшных кризиса. Первый – это когда я школу закончил и не мог поступить три раза подряд. И второй – когда я закончил Школу-студию МХАТа и ни один московский театр не взял меня на работу. Мне пришлось уехать работать в Ставрополь. Но, на мое счастье, я уже договорился с Роммом, что он посмотрит мои работы, и это продержало меня в Ставрополе год.
Это все к вопросу о судьбе. Я понимал, что если не поступлю в театральное училище, то проживу не свою жизнь. Но чудо случилось… Это, наверно, от химии какой-то в мозгах зависит, но я оптимист. Я помню, что мы жили мажорно. Всегда была надежда, всегда светилась какая-то цель, к которой я иду. Я знаю множество ребят настырных, небесталанных, которым просто не повезло. Они бились головой о стену, но судьба не давала им шанса. А другим – давала. Например, у Сережи Шакурова вообще никаких надежд быть не могло. Не хотел заканчивать десятилетку, выучился на слесаря, работал на заводе и поигрывал в самодеятельном театре. И надо же было, чтобы в этот театр пришел Виктор Тимофеевич Розов, увидел Сережу и отвел его в детский театр к Эфросу. Ну как после этого не поверить в какие-то высшие силы?
– Когда сейчас считают, какое новое кино сколько заработало и как отбились деньги, вам это, наверно, кажется детскими играми. Ведь у вас бюджет фильма «Москва слезам не верит» был полмиллиона рублей, а сборы за год – минимум пятьдесят миллионов. Сто раз окупился!
– Сто раз, да. За год. А за второй год проката было еще миллионов пятьдесят зрителей. Картина два года не сходила с экрана!
– Из тех пятидесяти миллионов что-то ведь и вам досталось, не все же раздербанили чиновники? Дали хоть один миллион?
– Ну, мне повезло… Там была такая история. Приблизительно за год до моего фильма приняли программу поддержки зрительского кино. А то ведь у нас не для зрителей снимали, а для фестивалей. Говорили, что мы не для быдла работаем, а для знатоков! И в итоге кино стало чуть ли не убыточным. И вот ввели новую норму: картина должна собрать семнадцать миллионов зрителей, а дальше начинались премиальные отчисления авторам. Так мы эту норму перекрыли в первые две недели и дальше стали зарабатывать. Я как режиссер и соавтор сценария получил сорок тысяч. По тем временам очень хорошие деньги.
– Можно было купить серьезную кооперативную квартиру.
– Квартиру мне, слава Богу, дали – в Олимпийской деревне, трехкомнатную. Все, что я сумел купить, так это машину, «Волгу». А все остальное мы прогуляли бездарно в том же Доме кино с друзьями. Банкеты и так далее.
– У вас больше актерских работ, чем режиссерских. Играя роль, ведь тоже можно много сказать, так?
– Не буду врать, я к актерским делам отношусь попроще, намного проще. Потому что там большое значение играют драматургия и режиссер. При плохой драматургии даже у хорошего актера не получается хорошо сыграть… Я ушел в режиссуру, но во ВГИКе, узнав, что я актер, ребята меня начали снимать. И у меня пошла актерская судьба параллельно. Это очень поддерживает материально. Я как актер зарабатываю больше, чем как режиссер…
– Сейчас же вроде прилично платят.
– Не буду говорить за остальных, но мне платят нормально. Потому что я добился положения. Со всеми этими «Дозорами». А теперь и с Жуковым.
– Вроде тыщу долларов сейчас платят за съемочный день.
– Ну, это среднему актеру. Если человек снялся в каком-то сериале, то начинают разговор с тыщи. Человек десять получают у нас пять тысяч в день. Некоторые, я слышал, по восемь тысяч получают, а кто-то требует пятнадцать. Так что долларовые миллионеры в нашей среде у