– Ну видимо, неспроста вот уже пять лет я не работаю в текущем эфире. Хотя моя квалификация предполагает, что я мог бы трудоустроиться…
– Тут. Не уматывать же тебе на Брайтон.
– Нет, этого бы я никогда не мог.
– Не работать же тебе у Гусинского на эмигрантском RTVi. Смотришь их?
– Нет, я ж тебе говорил, что ТВ не смотрю.
– Тебя, значит, репрессировали – но по-вегетариански.
– Ну, никто не возражает против того, чтоб я делал фильмы про историю и культуру. Не думаю, что, кроме меня, еще кто-то так бы старался с Гоголем.
– Так ты не жалеешь, что дал тогда интервью со вдовой Яндарбиева?
– Нет. Я уже не раз говорил: если убили человека, то у вдовы берется интервью. А если этого нельзя, то это не журналистика – и на фиг в ней тогда работать?
– Значит, ни о чем не жалеешь…
– Нет. Более того: спроси меня сейчас – хотел ли бы я делать еженедельный тележурнал? Не знаю. Как делать, на каких условиях, как собирать команду? Я же знаю ситуацию. Никто ж не скрывает, что власть так или иначе координирует информационную политику федеральных телеканалов, – ну и как в этих условиях работать? При моем отношении к правилам? Есть вещи, которые журналистикой не являются априори. Когда Женя Ревенко или там Брилев беседуют с Медведевым – это не является интервью! Потому что не может быть интервью с начальником твоего начальника.
– То есть интервью с русским президентом может сделать только иностранное ТВ?
– Да. Потому что только оно может задавать и неудобные вопросы тоже. Политик, естественно, не хочет колоться, а журналист должен добиваться того, чтоб тот раскололся. А самое мягкое, что можно сказать про теперешние наши «интервью», – это пиар-обслуживание. Сперва поговорим о материнском капитале, потом затронем ипотеку, – наверно, как-то так договариваются. Чем политические передачи смотреть – я лучше «Прожекторперисхилтон» гляну. Вот Микки Рурка надо поглядеть – говорят, там было прикольно.
– Я слежу за творческими успехами твоей жены. (Елена Чекалова, кулинарные заметки в «Ъ-Weekend». – И.С.) Ты както про них сказал, что «журналистика подобного рода сейчас очень востребована». Намек на цензуру?
– Я про то, что это стало круто – готовить самому. Это модно. И везде полно таких книг и передач.
– Это из-за того, что везде давят СМИ?
– Нет. Готовить дома – это мировой тренд. Мое объяснение такое: аутентичность, подлинность – она очень в цене. Это способ самовыражения. По западным меркам, когда тебя пригласили домой и сами приготовили еду, – это высший почет и уважение. Это ценится выше всего. Вот и к нам это пришло. Человека, например, зовут на кабана. Или вот у нас был замечательный сибасс. Или мой брат лося прислал – добыл на охоте; он живет в Питере, но чаще моего бывает на родине. И шлет мне оттуда дичь. Кабан, и лось, и утка, и заяц.
– А сам ты в стороне от столбовых дорог: ни охота, ни теннис, ни горные лыжи – ничто тебя не занимает.
– Нет у меня никакого модного хобби.
– Ну, про публичные дома я и не спрашиваю. Ты же примерный семьянин. Вот даже возил, как известно из прессы, жену по Калифорнии, по лучшим там кабакам.
– Для меня в поездках – чем дальше, тем больше – важно поесть то, что там готовят, чем там гордятся. Считать message с земли. Понять, что такое Прованс, можно через кухню.
– Да… Выпить, закусить, познакомиться с дамой из местных…
– Нет. Когда в Лигурии поешь какой-нибудь копченой ослятины и попробуешь ньоки, сделанные из каштановой муки, ты начнешь что-то понимать в этой земле.
– А сам ты, кроме вареников на съемках («Птица Гоголь»), ничего не готовишь.
– Да и то сразу видно, что я их леплю в первый раз.
– А помнишь, как ты наехал на олигархов несколько лет назад? Как ты их заклеймил, что они слишком широко гуляют в Куршевеле?
– Несколько лет назад – то есть не менее пяти, как ты понимаешь.
– Некоторые до сих пор на тебя обижаются. Я слышал от солидных персонажей речи типа: «Сходили бы в Кремль, попросили за Леню, чтоб его пустили обратно на ТВ, но после того как он перешел на сторону противника и поднял руку на свой класс – ни за что. Он в Италии как дома, чаще нас ездит, у него пиджаки дороже, чем у нас, а он подыгрывает левым!»
– Не понимаю, в чем дело… Я просто разбирался: что такое Куршевель? Он тогда только недавно раскрутился. Шесть лет назад Ксения Собчак стала героем поколения. «Пупсик земли» – был такой про нее очерк.
– Это в «Намедни»?
– Да, конечно. Мы не были с Собчак знакомы в то время, сейчас она сказала, что очень мне признательна. Она поняла, что лучший пиар, к тому же бесплатный, – это пиар отрицательный. Она решила: и дальше надо вести себя так же. Надо демонстративно требовать бутылку «Кристалла» за 1500 евро, при включенной камере материть маникюршу с визажисткой и швыряться косметичками. Гламур тогда, в 2002-м, возникал как новая национальная идея, начинались пресловутые тучные годы. И потом, я не думаю, что носил пиджаки дороже, чем у них. А во-вторых, пиджаки были моей формой рабочей, как у уборщика сатиновый халат, а у меня висели в студии эти пиджаки. Франческо Смальта, по-моему.
– Там они и висят?
– Нет. Меня заставили их выкупить по остаточной стоимости, а она немаленькая была.
– Вычли из зарплаты?
– Да, при увольнении. Пару вещей я подарил, а костюмов пять-шесть никуда не смог пристроить, так и висят, ни разу не надеванные. Теперь уж они и из моды вышли – на трех пуговицах уж не носят.
– А ты забери к себе в деревню, мужики будут ходить косить.
– Там уже никто не косит. В деревне ни одной коровы не осталось.
Человек из «ящика»
Модный холеный умник Леня Парфенов превращался в классика – в хорошем смысле слова – у меня на глазах. Я легко могу вспомнить какой-нибудь 92-й или 93-й год, когда он только начинал делать свои изысканные хладнокровные репортажи с постмодернистскими интонациями, с непременным стебом. Я смотрел на него с теплым интересом: ведь я тогда нес унылую службу в газете, делал что скажут, – он же придумывал новую эстетику, строил ее, и за этим процессом можно было долго наблюдать раскрыв рот; зрелище завораживало. Мой к нему интерес сохранился, и он все такой же теплый.
Несмотря на большую разницу между нашими темпераментами, я Леню за эти годы стал даже любить: да хоть за то, что он идет все тем же путем, на который встал еще провинциальным юношей, за то, что он не перебежал из голого креатива в чистый менеджмент, где еще большие деньги, не стал наемным телекиллером, не взялся пиарить нефтянку, не устроился, как иные журналисты, при большом начальстве, чтоб его обслуживать…
Леня был тогда, в самом начале, не таким навороченным – а этаким советско-интеллигентным, еще далеким от власти и серьезных денег. Его, кажется, могли считать, да и считали, своим какие-нибудь провинциальные закомплексованные учителки, презирающие дорогое белье. В воздухе еще витало тогда какое-то сентиментальное семидесятничество, – с посиделками, с беседами про демократию, которая, будучи чистой абстракцией, еще способна была вызывать теплые человеческие эмоции. Взрослые люди всерьез могли думать о себе как о команде единомышленников, которая не развалится до пенсии и в ней никто никого не бросит и не сдаст ни за какие блага мира…
Прошли годы. Многое изменилось. Общество с тех пор, слава Богу, расслоилось, из мешанины и хаоса вылепились слои хоть с какими-то границами. Сформировавшаяся звезда живет в своей вышине и не ослепляет без надобности всех без разбору, не сталкивается с кем попало в местах компактного проживания разночинцев и плебеев. Леня уже не такой, как все, и мы только по старой привычке продолжаем считать его своим парнем.
Я там выше написал слово «хладнокровность». Оно, кажется, важное тут.
– Эх, Леня! Тебе б сюда еще эмоций накидать! – лез я к нему когда-то с непрошеными рекомендациями. Мне казалось, если сделать его эфиры посмешней, поживей, они станут и вовсе лучшими. Но он, как вы знаете, и без моих советов забрался на вершину рейтинга. Где, надеюсь, будет держаться и после больших перемен, которые стали происходить в его жизни.
Начало 90-х годов прошлого века. Я в Лениной квартире. Мы приехали на его «Жигулях» – впрочем, казенных. Простая двухкомнатная – подумать только! – квартира в рабочем районе (впрочем, в пяти минутах езды от Останкино). Он еще самолично, без домработницы, разогревает себе на обед щи – но уже в микроволновке, и для аппетита махнул он перед щами не водки, как прежде, но граппы.
Детей на лето он отправлял тогда не в дальние страны в языковые школы, но к бабушке в Вологодскую губернию… Он любил блеснуть происхождением: «У меня папа из деревни Ерга, а мама из деревни Мякса».
То есть он, типа, как бы коренной русак. Хотя на Севере не одни только русские крестьяне живали – но и в немалых количествах ссыльные демократы, у которых разное было в пятой графе записано…
Он вообще очень взрослый. Вот вам его откровения – сделанные, впрочем, в диктофон и когда-то с его визой опубликованные – тех времен, когда люди, называвшие себя интеллигентами, еще не совсем остыли от дворовой полублатной романтики августа 91-го:
– С прежними проблемами покончено, а теперь новые. Теперешние правила игры жестче, но честнее: нужны деньги, а не лавирование между консервативным горкомом и либеральным ЦК, не выбивание теса по блату, не сокрытие второго порося. Москва стала отдельным государством, которое вышло на первое в мире место по потреблению «роллс-ройс». А старое было уж вконец нестерпимо – это подтверждали в откровенных беседах даже Василий Белов и Владимир Солоухин, которых трудно заподозрить в симпатиях к западному либерализму…