Потом батюшка начал говорить о старчестве.
— Догорает теперь старчество. Везде уже нет старчества, у нас в Оптиной догорают огарочки. Враг ни на что так не восстает, как на старческое окормление: им разрушаются все его силы. Везде он старался его погасить и погасил. Есть монахи, исправно живущие, но об откровении помыслов, о старчестве они ничего не знают. Поэтому без старчества во многих монастырях осталась одна только форма монашеского жития, одна внешность. Иисусову молитву теперь редко кто творит, а что за монашество без Иисусовой молитвы?
При Екатерине II враг воздвиг гонение на старчество. Екатерина II прямо закрывала монастыри; старцы и ученики бежали — кто на Афон, кто в западные православные государства. Один из них, Паисий (Величковский), бежал на Афон... Ученики его опять насадили старчество у нас и в других обителях, после того как позволено было им снова возвратиться в Россию. И старчество процветало... А теперь везде угасло, забыто. Враг начинает с невинных вещей, завлекает в грехи... Поэтому-то враг и ненавидит старчество, ненавидит место откровения помыслов, самый голос, которым это говорится.
— Да, батюшка, — говорю я, — как только хочу записать то, что Вам собирался сказать, так мне уже становится легче, я это замечал.
— Да, вы только пишете, а он уже бежит.
25 февраля 1908 г.
Батюшка мне говорил, что враг всегда нападает с одной стороны, напирая на какую-либо одну страсть.
Например, вовлекая в чревоугодие, он не будет в то же время смущать сребролюбием, ибо этим может разрушить свою работу. Пожалуй, станет скупиться человек и для угождения чреву. Или, завлекая в сети сребролюбия, он не станет напирать на блуд, ибо опять может разрушить свою работу.
Я замечал на себе, что с тех пор, как я сказал батюшке про свои помыслы о военщине и о пострижении в мантию, они меня пока не безпокоят; и, я помню, батюшка сказал мне, что они меня оставят, даст Бог. И действительно, оставили. Другие всякие приходят в голову, а этих нет по молитвам батюшки.
5 марта 1908 г.
Вчера вечером, в 8 часов, я окончил читать Псалтирь и пошел к батюшке на благословение после всех, и неожиданно для меня опять удалось мне побеседовать с батюшкой. Когда я вошел, батюшка сказал мне сесть на стул под часами и побезмолвствовать, а сам ушел. Через некоторое время, довольно скоро, батюшка пришел и начал занавешивать окна. Из окна, прямо из-за деревьев, светила луна. Уже три-четыре ночи подряд были такие же красивые, как я описывал прежде. Батюшка указал мне на это:
— Видите, какая красота.
— Да, батюшка. Я когда иду к себе в келью после Псалтири, мне все это нравится: и луна и снег, — а когда я приду к себе в келью, мне там еще лучше.
— Конечно, в келье лучше.
Потом батюшка начал рассказывать про одного нашего монастырского монаха отца Феодула.
— Жил на кухне монах, совсем простой, малограмотный. Никто о нем ничего не знал. Даже отец архимандрит не знал, чего он достиг душой. Ну а мне, как духовному отцу, все известно. Он постоянно молчал и проходил Иисусову молитву. Все видели, что четки постоянно при нем и всегда в движении, но никто не предполагал, что делается у него внутри. Устную молитву он до того усвоил, что начал уже подходить к внутренней. Редко мне приходилось с ним беседовать, но, когда случалось, это доставляло мне великое утешение.
Заболел он и лег в больницу, а я, когда на первой неделе исповедовал братию монастырскую в больнице, зашел к нему, поговорил. Спрашиваю, не хочет ли он чего.
— Нет, батюшка, ничего.
Потом я его опять спросил, не хочет ли он чего.
— Ничего... да вот разве, батюшка, кисленького чего-нибудь.
— Хорошо, — говорю я. На следующий день принес ему два яблока да два апельсина... И как он был рад. Как мало нужно для монаха, не то что в миру... Потом я его как-то спросил:
— Как тебе?
— Да скучно здесь, батюшка, жить.
— Да где же весело? — спрашиваю я.
— Да там весело, если только примут.
— А ты готов?
— Да то-то и дело, что не готов. Я грешник, хуже всех.
На следующий день прихожу и спрашиваю:
— Не надо ли тебе чего?
— Нет, батюшка, ничего. Единого желаю: разрешиться и со Христом быти. Помолитесь обо мне, батюшка. Далекий, незнаемый путь предлежит мне, благословите, батюшка, идти.
— Бог благословит. Иди. Когда будешь предстоять Престолу Господню, помяни меня, своего духовного отца.
— Хорошо, помяну, аще буду.
— Ну уж, конечно, если будешь.
Сегодня прибегает послушник и говорит, что отец Феодул скончался. И верую, что пошел он в райские селения. Вот как здесь умирают, и как в миру... И вот на Страшном суде узнается, кто был разумнее: профессора, ученые, художники или такие простецы, как отец Феодул.
Потом батюшка посадил меня вместе с собой на диван и, обняв, сказал:
— С первого же раза я расположился к Вам и верую, что сохранится это расположение на все время, которое мне осталось жить... Оставайтесь здесь монахом до конца своей жизни. А основание монашеской жизни — смирение. Есть смирение — все есть, а нет смирения — ничего нет. Можно даже без всяких дел одним смирением спастись.
...Это время, когда я был болен, я думал, что не встану. Но за меня стали молиться, и мне дана отсрочка. Есть одна блаженная, она видела сон: как будто она подходит к скиту и видит, что меня через святые ворота выводят из скита какие-то жена и муж. «Я, — говорит, — их спрашиваю:
— Куда же вы выводите батюшку?
— В монастырь.
— Зачем же вы его в монастырь? Ведь в монастырь из скита только когда кто умрет выносят, а батюшка в скиту нужен. Оставьте его.
— Никак нельзя.
Тогда я начинаю со слезами просить:
— Да оставьте его, пожалуйста... — Тогда муж тот и жена стали советоваться и решили, что можно оставить, и увели опять в святые ворота в скит».
Это она рассказала Нилусу, а он мне. Ему она рассказала, когда я еще был здоровехонек, за некоторое время до болезни, и говорила, что из этого она заключает, что со мной должно что-нибудь случиться.
Видит Господь, что всех люблю, что всех хотел бы заключить в свое сердце, и не тесно там, но что поделаешь? Не хотят некоторые, сами не идут. Да я их и не виню, все это дело диавола, они не виноваты. Были на меня гонения, да Господу вот как угодно было сделать...
Что Вы теперь читаете?
— Да вот, батюшка, кончил авву Дорофея, благословите начать Петра Дамаскина.
— Хорошо, начинайте. В этой книге есть непонятные, таинственные места. Там увидите, как святые начинали познавать смысл видимой природы. Им дела нет до видимых вещей, а смысл их они понимают...
— Да, батюшка, я понимаю так, как говорится в псалме: «Всякое дыхание да хвалит Господа...»
— Да, да, конечно, не самое творение хвалит Господа. Как снег будет хвалить Господа? Но он сам собой доказывает славу и премудрость Создавшего его. Также огонь, ветер, град не сами хвалят Бога, а только показывают собой славу, силу и премудрость Господа. А сознательно прославляющим Бога является уже человек, который, познавая Божие творение, прославляет Бога. В этом смысле сказано: «Всякое дыхание да хвалит Господа».
Я говорю батюшке:
— А вот некоторые поэты говорят подобное, например Лермонтов: «Когда волнуется желтеющая нива...».
— Да, это стихотворение вы хорошо напомнили мне... да... в таком смысле даже всякое творение говорит: «Птицы имеют свой язык, это даже признают некоторые ученые. Поет соловей — конечно, славит Бога».
6 марта 1908 г.
Пока есть время, спешу записать все, что припомню...
— Теперь ненавидят повсюду христианство. Оно есть ярмо, мешающее жить вольно, свободно творить грех. Еще Гёте один раз выразился про христианство так: «Только две вещи ненавижу я: клопов и Христианство». Смотрите, какая насмешка, какое кощунство. Когда он умирал, то закричал: «Свету больше, свету больше».
Страшные слова. Значит, на него уже надвигалась адская тьма.
Вот так и теперь ненавидят Христианство и по смерти идут на дно адово, а здесь, в тиши, спасаются, как, например, отец Феодул.
Про него с самого начала батюшка сказал:
— У него лицо было всегда такое, как в Евангелии сказано про Иисуса Христа, что Лице Его бе грядущего в Иерусалим, как восковое, он уже не думал ни о чем мирском, потерял всякое пристрастие к миру.
Это выражение я еще замечал у художников. Например, на одном вечере Майков и Полонский читали свои произведения, и у Майкова было оно чуть заметно, чуть-чуть мелькало во время его сильного воодушевления. Но вся полнота принадлежит, конечно, инокам.
7 марта 1908 г.
Сказал батюшке про диавольское наваждение и напомнил ему его слово, сказанное мне им раньше. На это батюшка сказал:
— Вот и увидели больше, и чем больше будете стараться жить по-монашески, тем более будете испытывать.
Я припоминаю, что во время сего наваждения, когда мне стало страшно, я порывисто начал творить Иисусову молитву, и на первом же слове, лишь я произнес: «Господи», — сразу все прекратилось, хотя, может быть, и на время, теперь уже не помню. Когда я сказал об этом, батюшка прибавил:
— Да, и познали силу молитвы.
Кстати, запишу еще из наставлений, бывших на исповеди.
— Когда у вас бывают какие-либо мечтания, то вы сами им не противоречьте и не отгоняйте, а просто возьмите да в них — «Камнем», а Камень есть имя Христово, Иисусова молитва. Не гордитесь, не тщеславьтесь ни сами в себе, ни перед другими. Сказано: «Не труби перед собой и перед другими», а считайте себя хуже всех и свыкайтесь с мыслью, что вы приговорены к адским мучениям, что вы достойны их и что избавиться от них можете только по милости Божией. Это нелегко, и только святые достигают того, что считают себя достойными адских мучений, и худшими всех считают только себя.
Сегодня праздник иконы Божией Матери «Споручница грешных», и у меня в келье праздник, так как батюшка благословил меня иконой Божией Матери как раз «Споручница грешных».