И действительно, так и случилось... Умерла она в том же году.
Молитвой и словом Божиим всякая скверна очищается.
Душа не может примириться с жизнью и утешается лишь молитвой.
Без молитвы душа мертва для благодати.
Многословие вредно в молитве, как апостол сказал (см.: 1 Кор. 14, 19; ср.: Мф. 6, 7). Главное — любовь и усердие к Богу. Лучше прочесть в день одну молитву, другой день — другую, чем обе зараз. Одной-то и довольно. Спаситель взял Себе учеников из простых безграмотных людей; позвал их — они все бросили и пошли за Ним. Он им не дал никакого молитвенного правила, дал им полную свободу — льготу, как детям. Днем — работа духовная, а вечером — спать. А Сам Спаситель, когда кончал проповедь, уединялся в пустынное место и молился... И вот когда ученики Иоанновы пришли к Спасителю, они рассказали апостолам, как они молятся. А те и спохватились: вот ученики Иоанновы молятся, а наш добрый Учитель нам ни полслова не сказал о молитве... А если бы им ученики Иоанновы не сказали, то они бы и не подумали об этом... Вот тогда Спаситель сказал им еще: «Отче наш»... И так их и научил, а другой молитвы не давал им.
Как-то я говорю батюшке, что временами испытываю страх, часто безпричинный.
— А ты сложи руки крестом и три раза прочитай «Богородицу», и все пройдет.
И проходит.
Я помню комнату в Холмищах. Лампада и свеча пред образами. Я вхожу — он в епитрахили сидит в кресле... Вдруг он со стоном подымается и показывает мне, чтобы я шла за ним к образам... Вынести этот страдальческий стон его (вставшего с постели из-за меня) невозможно: и с ужасом... поддерживаю, когда он идет. А там, пред образами, границы миров совсем стираются. Я чувствую, как оттуда надвигается волна Божиего присутствия, — а батюшка рядом со мной — приемник этой волны. Я становлюсь на колени немножечко позади него, не смотрю на него и только — или держусь за его руку, или за ряску.
Приезжает N.N... Помню изумительный вечер. Он сам заговорил о Фаворском свете:
— Это такой свет, когда он появляется, все в комнате им полно — и за зеркалом светло, и под диваном (батюшка при этом показал и на зеркало, и на диван), и на столе каждая трещинка изнутри светится. В этом свете нет никакой тени; где (должна быть) тень — там смягченный свет. Теперь пришло время, когда надо, чтобы мир узнал об этом свете.
Еще раньше батюшка благословил Л. написать икону Преображения — для Германии, говоря: «Ваш образ будет иметь действие сначала на мысли, а потом — и на сердце». Л. написал чудесный по краскам образ, но эффект сияния этого белого света достигался тем, что на первом плане подымались черные узловатые деревья. Увидев их, батюшка приказал их стереть: ничто не должно омрачать такого светлого проявления. И Л., плача, стер. Тогда батюшка не объяснил, ни почему он приказывает стереть деревья, ни каков должен быть Фаворский свет. И вот теперь — через три года — он заговорил об этом.
Говорил он нам о незримой физическому взору красоте; как под видом нищего старика однажды явился Ангел. И лик батюшки был так светел и прекрасен во время этих рассказов, что мы не смели глядеть на него: казалось, в любую минуту может вспыхнуть этот дивный свет.
Он говорил нам и о послушании. Хвалил N. за то, что она приняла послушание, и говорил, что это важнейшее приобретение в жизни, которое она сделала. Самая высшая и первая добродетель — послушание. Это — самое главное приобретение для человека. Христос ради послушания пришел в мир. И жизнь человека на земле есть послушание Богу.
В послушании нужно разумение и достоинство.
Человеку дана жизнь на то, чтобы она ему служила, а не он — ей. Служа жизни, человек теряет соразмерность, работает без рассудительности и приходит в очень грустное недоумение: он и не знает — зачем он живет. Это — очень вредное недоумение: и оно часто бывает. Он, как лошадь, везет и... вдруг останавливается; на него находит такое стихийное препинание.
Бог не только разрешает, но и требует от человека, чтобы он возрастал в познании.
Надо творить милостыню с разумением (рассуждением), чтобы не повредить человеку.
Застенчивость по нашим временам — большое достоинство. Это не что иное, как целомудрие. Если сохранить целомудрие — а у вас, у интеллигенции, легче всего его потерять — все сохранить.
Он говорил:
— Не бойся! Из самого дурного может быть самое прекрасное. Знаешь, какая грязь на земле: кажется, страшно ноги запачкать; а если поискать, можно увидеть бриллианты.
О народе. Про одного крупного русского человека он сказал: «Для него необходимо Православие, а то он оторвется от русской души».
N. и N. жаловались батюшке на крестьян, что с ними очень трудно.
— Вы с ними, верно, на иностранных языках говорите. С ними надо по-русски говорить. Русская словесность — это целая научность.
...Я с горечью говорю батюшке:
— Вам не дорога русская культура.
— Мы отреклись не только от культуры, но и от самих себя; но все же русская культура дорога нам. Но если нет жизни, не может быть и культуры.
Заниматься искусством можно так же, как столярничать или коров пасти; но все это надо делать как бы пред Божиим взором.
Но есть и большое искусство — слово, убивающее и воскрешающее (псалмы Давида): путь к этому искусству — через личный подвиг, путь жертвы; и один из многих тысяч доходит до цели.
Все стихи мира не стоят одной строчки Священного Писания.
Пушкин был умнейший человек в России, а собственную жизнь не умел прожить.
Про Ходасевича, слушая «Тяжелую меру», сказал: «Вот умница».
О Блоке. Нравились стихи о Прекрасной Даме и «Итальянские стихи».
— Он теперь в раю. Скажи его матери, чтобы она была благонадежна.
Проявлял большой интерес к Хлебникову.
Последняя книга, которую мы читали батюшке в Оптиной, были статьи Шпенглера («Закат Европы»).
Много раз просили у старца благословения написать его; но он всегда отказывался:
— У меня нет на это благословения предков.
«Святой Серафим предвидел и революцию, и церковный раскол, но говорил: «Если в России сохранится хоть немного верных православных, Бог ее помилует», — а у нас такие праведники есть» — и светлая улыбка.
Мне он сказал: «Над человечеством нависло предчувствие социальных катастроф. Все это чувствуют инстинктом, как муравьи... Но верные могут не бояться: их оградит благодать. В последнее время будет с верными то же, что было с апостолами перед Успением Богоматери. Каждый верный, где бы он ни служил, — на облаке будет перенесен в одно место.
Ковчег — Церковь. Только те, кто будут в ней, спасутся».
Бог желает спасти не только народы, но и каждую отдельную душу. Простой индус, верящий во Всевышнего и исполняющий, как умеет, волю Его, — спасется. Но тот, кто, зная о христианстве, идет индусским мистическим путем, нет.
— Батюшка, а какова судьба других христианских вероисповеданий?
— Они не спасутся.
Я (с возмущением):
— А святые католические? А святой Франциск? Что же, по-вашему, они совсем безблагодатны?
Батюшка (неохотно):
— Ну, у них частичная благодать.
В другой раз батюшка мне рассказывает видение одного Оптинского монаха. Тот вышел однажды на крылечко своего домика в скиту (не про себя ли говорил? — Матушка В.) и видит: исчезло все — и скит, и деревья, а вместо этого до самого неба подымаются круговые ряды святых, только между высшим рядом и небом — небольшое пространство. И монаху было открыто, что конец мира будет тогда, когда это пространство заполнится.
— А пространство было уже небольшое, — добавил батюшка.
Однажды батюшка сказал мне:
— Мы живем сейчас во время, обозначенное в Апокалипсисе: это — после того, как Ангел восклицал: «Горе живущим» — перед явлением саранчи (о саранче см. Откр., гл. 9. — Матушка В.).
Перед его арестом и закрытием Оптиной я предлагаю ему убрать его келью, вынести и спрятать то, что могло бы вызвать осуждение при обыске, например женское белье, духи, пудру, которые были у него в шкафу. Это частью было отнято им у дам легкомысленных, приезжавших в Оптину и здесь каявшихся; либо, как белье, жертвовалось ему для раздачи бедным девушкам-невестам. Батюшка отказался наотрез прятать что-либо.
— Как у меня есть, пусть так и будет, — твердо сказал он.
И действительно, при обыске над ним издевались.
Каталептик и крестное знамение. В Оптиной постригся академик-художник Болотов и стал обучать живописи некоторых монахов и мирян. Батюшка стал заниматься у него... К периоду занятий живописью относится замечательный случай из батюшкиной жизни. Об этом он сам рассказал.
У Болотова занимался один мирской юноша. Раньше он был болен — чем-то вроде одержимости, и впадал в каталепсическое состояние. Старец Амвросий исцелил его, но не окончательно, то есть у юноши осталась способность сознательно вызывать у себя такое состояние.
Однажды, когда они с отцом Нектарием остались вдвоем, юноша сказал батюшке:
— Хотите, я вам нечто покажу?
— Хорошо!
Тогда юноша сел, сосредоточился. Затем тело его стало неестественно изгибаться, голова запрокинулась, и все члены как бы одеревенели.
Тогда батюшка поднял руку и начертал в воздухе крестное знамение.
(«Заметьте — без молитвы», — прибавил батюшка, обернувшись к нам с N. во время рассказа.)