Юноша остался в том же положении. Тогда батюшка начертал крестное знамение вторично — также без молитвы. И в третий раз. После третьего раза юноша пришел в себя.
— Что ты видел? — спросил его батюшка.
— Я видел как бы слоистый воздух и плоские очертания людей и других существ, — ответил он. — А затем я видел как бы молнию. Она имела вид креста. Она вспыхивала два раза, а на третий раз вспыхнуло пламя, но формы его я не успел разглядеть. И я очнулся.
— Видите, какую силу имеет крестное знамение, — закончил батюшка свой рассказ.
Однажды, видя, что он необыкновенно добр, снисходителен и позволяет спрашивать себя обо всем, я осмелилась и спросила его:
— Батюшка, может быть, вы можете сказать: какие у вас были видения?
— Вот этого я уж тебе не скажу, — улыбнулся он.
И я больше не дерзнула спрашивать.
Рассказывали, что еще во время ареста, когда власть требовала, чтобы батюшка отказался от приема посетителей, ему явились все Оптинские старцы и сказали:
— Если ты хочешь быть с нами, не отказывайся от духовных чад твоих! — И он не отказался.
А второе явление Оптинских старцев было ему тогда, когда хотели увезти его из Холмищ: тогда они запретили ему уехать.
Я (Н.), чувствуя свою ответственность за неудачный выбор местожительства для батюшки (в Холмищах), умоляла его позволить мне поискать ему другую квартиру, но он сказал:
— Меня сюда привел Бог.
Мы привыкли читать только в книгах о чудесах и прозорливости святых. Здесь семь лет мы жили пред этим прозорливым взором и принимали это как нормальное — иногда даже смеясь.
Сам батюшка свою прозорливость облекал иногда в юмористическую форму.
Вернувшись из Москвы в Оптину, я начинаю выкладывать батюшке все мои новые богословские измышления (о гностицизме). Батюшка слушает, усмехается и с непередаваемым выражением говорит:
— Что? Владимира наслушались?
Ученого (гностика) звали Владимиром. А о том, что я с ним знакома, батюшка не знал.
Собираемся в гости к доктору. Батюшка задерживает нас на два часа. Потом смеется и говорит:
— А не собираетесь ли вы в гости? А я-то не догадался.
В тихий, тихий вечер в Холмищах. Батюшка в своем кресле.
— Ты знаешь, как сладок отдых после труда. Вот я теперь отдыхаю.
Он говорит мне о трудностях предстоящей мне жизни. Я огорчаюсь...
— Можешь ли ты понять? Это — о самом высоком. Бог любы есть. И Христос по любви сошел в мир. И Мария Египетская в пустыне была по любви.
В Холмищах в 1925 году батюшка принимает меня. День. Какие-то хозяйственные батюшкины распоряжения. Никаких особенных разговоров. Батюшка уходит к себе, потом возвращается в приемную, садится в кресло и неожиданно говорит мне:
— Н., скажи мне: хочешь ли ты, чтобы мы положили тебя на страницы истории?
Я теряюсь, думая, что он шутит, и, смеясь, говорю:
— Как будто — нет.
Через несколько минут он повторяет настойчиво вопрос.
Я недоуменно гляжу на него, думаю, к чему бы это? Может быть, он обличает меня в честолюбии? И говорю:
— Не знаю, батюшка.
В это время приходят звать меня обедать. Батюшка отпускает меня, провожает и на пороге говорит страшно строго и торжественно:
— Согласна ли ты, чтобы мы положили тебя на страницы истории?
Я робко говорю ему, падая к его ногам:
— Я в вашей воле, батюшка.
Об отце архимандрите Агапите. В 1913 году отца Нектария выбрали старцем. Особенно советовал избрать его отец архимандрит Агапит, его духовный отец и учитель.
Архимандрит Агапит — одна из таинственнейших фигур истории Оптиной. Он был исключительно образован (в мирском смысле) и вместе — духовно одарен. Ему предлагалось и архиерейство, и старчество, но он не захотел принять на себя подвиг общественного служения, имея всего несколько учеников. В старости он стал юродствовать, затем заболел.
Батюшка говорил, что болезнь старца Агапита была Божиим наказанием именно за отказ от общественного служения по послушанию.
Когда батюшку избрали старцем, он три дня отказывался, плача. Уже на хуторе В. П. батюшка сказал мне:
— Я уже тогда, когда избирали меня, предвидел и разгром Оптиной, и тюрьму, и высылку, и все мои теперешние страдания — и не хотел брать этого всего.
Старчество он принял только тогда, когда этого потребовали у него «за послушание».
Он часто говорил: «Как могу я быть наследником прежних старцев? Я слаб и немощен. У них благодать была целыми караваями, а у меня — ломтик».
Про старца Амвросия говорил: «Это был небесный человек или земной Ангел, а я едва лишь поддерживаю славу старчества».
Из современных богословов он знал — и даже иногда давал из него посетителям выписки — Флоренского, но относился к нему очень сдержанно.
Духовный путь батюшки был окрашен юродством: он юродствовал и в костюме (яркие кофты, красные шапки и так далее), и в пище (сливая в одну кастрюлю и щи, и кисель, и холодец, и кашу), и в обращении с людьми.
Кроме того, он имел игрушки, чем смущал некоторых монахов. Я поинтересовалась, какие же игрушки у него были. Оказалось: трамвай, автомобиль и так далее. Меня он как-то просил привезти ему игрушечную модель аэроплана. Так, играя, он как бы следил за движением современной жизни, сам не выходя целыми десятилетиями за ограду скита.
Я помню, на хуторе В. П., — он стоит на крылечке и глядит на Плохинскую дорогу, по которой тянутся возы на базар. Он глядит своим прекрасным, умным человеческим взором и круто оборачивается ко мне:
— Н.! Пойми, ведь я пятьдесят лет этого не видел.
Еще был у него музыкальный ящик. Как-то он завел себе граммофон с духовными пластинками, но скитское начальство его отняло.
Наступает революция. В 1923 году Оптина как монастырь ликвидируется. Батюшку арестовывают. Затем освобождают, но предлагают, чтобы он выехал за пределы губернии (Калужской). Сначала он уезжает на хутор Василия Петровича в сорока пяти верстах от Козельска. Но это еще Калужская губерния, до ее границы с Брянской остается две с половиной версты, и оставаться здесь нельзя.
Батюшка просит меня поехать и посмотреть, где ему лучше устроиться — в самом Плохине или в Холмищах у Андрея Ефимовича Денежкина, родственника Василия Петровича, который всячески уговаривает батюшку переехать к нему.
В Плохине слишком шумно и нет подходящего помещения. Еду в Холмищи. Там прекрасный домик, батюшке предлагается целая изолированная половина, хозяин — предупредителен до крайности. Я выбираю Холмищи, возвращаюсь к батюшке и советую переехать сюда.
В это время батюшка был в очень угнетенном состоянии. Он просил ни о чем его не спрашивать.
— Пойми, что сейчас я не могу быть старцем. Я еще не знаю, как собственную жизнь управлю.
Он никого не хотел принимать, и только постепенно он стал крепнуть душевно. Иногда целыми днями он плакал (с месяц).
Здесь я захворала малярией и должна была уехать в Москву. А вернувшись, я уже нашла батюшку в Холмищах.
Он жил с келейником Петром. Я поселилась напротив.
Последние дни
В феврале 1928 года я узнала, что у него (отца Нектария) открылась грыжа и что доктор признал его положение опасным. Я мгновенно поехала к нему. Батюшка позвал меня к себе.
Он, с очень светлым, помолодевшим лицом, с блестящими и страдальческими глазами, полусидел на постели.
Меня пронзило такое ощущение его святости и вместе — моей неразрывной связи с ним и боли за его человеческую боль, что я только тихонько опустилась и поцеловала его сапожки. А когда подняла голову, увидела, что лицо его все просветлело нежностью и что он крестит меня. Он сказал мне:
— Н.! Ты видишь, я умираю.
Я очень растерялась от прямого его слова о смерти. Он долго смотрел на меня:
— Ты не погибла. Ты грешна, но дух у тебя истинно христианский.
Эти же слова он сказал мне во время первой моей исповеди у него в 1922 году.
...Потом смотрел на меня:
— Над тобой туча демонов. Ты непременно исповедуйся и причастись!
Я сказала:
— Я так бы хотела исповедаться у вас.
Он улыбнулся:
— Я от тебя не отказываюсь. Только грызь у меня. Нет сейчас сил у меня. Ты исповедуйся у другого православного священника. Только в красную церковь не ходи (в «живую», или обновленческую).
...Тут он стал слабеть.
Он еще посидел немножко с очень отрешенным и безстрастным лицом и ел сухарики. Потом поднял голову и сказал:
— Пойди теперь. И завтра пораньше уезжай.
Он благословил меня и сказал:
— Ночью перед отъездом приди ко мне.
До трех часов ночи пролежала я без сна... Пробило три. Иду на батюшкину половину. Из темноты голос:
— Н.! Воды!
На лежанке, в аршине от батюшки, был чайник с водой и пустой стакан, но дотянуться до них и тем более налить воды у батюшки не было сил. А перед этим у него была рвота. Я напоила его. Он попросил положить в воду сахару и долго выбирал нужный кусок: «Вот этот положи, квадратный».
Потом он опять приподнялся и спустил ноги с постели. Он был в белом халатике с отложным воротником, и — опять юным и белым было лицо.
Он заговорил очень отчетливым, ясным и громким голосом. Я поняла — сейчас опять говорит только старец:
— Я умираю и вымолю тебя у Бога. Я все твое возьму на себя. Но одно испытание ты должна выдержать сама. Ты должна выдержать опять такое же искушение: если ты покончишь с собой — не взыщи!