Я вышла от старца. В душе у меня все перевернулось. Мне казалось, что он разрушил все мои надежды. Позвали мою дочь, но она скоро вышла от старца задумчивая. На мои к ней слова, что я так смутилась, что не могла ничего высказать батюшке, и она также мне ответила: «И я ничего не сказала о себе». Рассуждая так между собой и стоя спиной к дверям, мы не заметили, как вышел старец сам за нами. Ударив нас слегка палочкой по головам, он сказал: «Ну, этот мудреный народ насильно отсюда не прогонишь». Мы обе в один голос сказали: «Батюшка, мы обе ничего вам не высказали». — «Ну, приходите в два часа», — заключил он.
Выйдя, помнится мне, из хибарки и сев на скамейку около скита, я горько, неутешно заплакала. Сердце мое разрывалось от разрушенной надежды. Мне казалось невозможным, что батюшка велел сделать. Дочь же моя была покойна и весела, у нее как бы вся скорбь отлегла. Впоследствии она передала мне такие к ней старцевы слова: «Не говори матери, — твой жених пропадет совсем». Это и случилось на самом деле и очень скоро — его постигла ужасная участь. Кроме того, впоследствии оказалось за ним тридцать тысяч долгу.
Пришедши в два часа к старцу, я приготовилась немного кое-что сказать ему, но батюшка, несмотря на доклад келейника, не принимал меня. Я села на порожке, подле иконы Божией Матери «Достойно есть», и решилась ждать. Толпа опять нахлынула. Тут были монахини и мирские, давно и только что приехавшие. Всех брали, а я все сидела. Батюшка не выходил для общего благословения и меня не брал. Я ждала, несмотря на усталость, мои же ходили, отдыхали и опять приходили. А я все сидела. Голова моя туманилась от непривычной обстановки. Но вот в толпе я услыхала, что приезжим можно у старца исповедоваться и не приобщаясь Святых Христовых Таин. Я попросила келейника передать старцу мое желание исповедаться у него и получила через него же ответ: «Хорошо». Опять осталась я ждать, но время проходило, а меня не звали. Я прождала ровно восемь часов кряду и батюшку не видала.
В 10 часов вечера нас позвали к батюшке в келью на общее благословение. Все кинулись туда. Я попала одна из первых — народом меня толкнуло прямо к старцу в ножки.
По своему обыкновению от усталости он лежал на койке. Узнав сейчас же меня, он пригнул мою голову к кожаной подушке, на которой лежал, и положил свою левую руку на меня. Локтем прижал мою голову к подушке и так стал благословлять весь народ. Я задыхалась. При моей малейшей попытке приподняться, батюшка еще крепче меня прижимал. Наконец, благословивши всех, он поднял голову мою, перекрестил меня и сказал: «Приходи завтра утром, а в 12 часов, пообедав, выедешь из Пустыни». На другой день, утром, когда я с дочерью вошла к старцу, он спросил: «Тут кто-то желал исповедаться?» Я изъявила свое желание, и моя дочь тоже. Батюшка оставил меня; на мое признание — «Во всем грешна», он спросил: «А лошадей крала?» Я ответила: «Нет». — «Ну вот видишь и не во всем», — сказал старец, улыбнувшись. На мои слова, что совсем не умею исповедоваться, батюшка заметил: «От исповеди выходишь как святая».
Отпуская меня, старец строго повторил вчерашнее и еще добавил: «Видишь, у нас была одна такая теща. Зять придет пьяный, а она его от дочки прячет, чтобы дочь пьяного мужа не видала и его не укоряла. А еще одна, — продолжал батюшка, — привезла к нам дочку просить благословения на замужество. Сама в молодости была красива, а вышла за некрасивого; дочке же нашла жениха рослого и красивого. (Жених моей дочери был рослый и красивый.) А дочка ее, приехав ко мне, увидала монастырь да монашенок, с ними и осталась. У твоей дочери и еще жених будет, — продолжал говорить мне старец, — но опять ничего не выйдет — ей назначен не тот». Батюшка говорил мне прямо, не скрывая своей удивительной прозорливости ни в моем настоящем, ни в будущем. Не могла я в то время вдруг всего понять и вместить в себя: настоящее понимала смутно, будущее узналось впоследствии. Старец отпустил меня с тем, чтобы перед отъездом моим еще позвать.
Размышляя о всем сказанном старцем, я решила, что у моей дочери, должно быть, будут два жениха, а выйдет она за третьего. Но и этот помысл мой не скрылся от прозорливого старца. Когда я в последний раз вошла к нему с дочерью и родственницей проститься, он, указывая на дочь, сказал: «Ей назначен и не тот, и не то». Отпуская нас и указывая на мою родственницу, батюшка сказал: «Это первое отделение, — на мою дочь, — второе, а ты, — прибавил он, — третье. А знаешь, что делают в третьем отделении? Секут».
Отпуская нас, старец благословил иконочками и дал нам с дочерью книгу: «Царский путь Креста Господня». На мою просьбу его святых молитв сказал: «Буду молиться — не проси». Но я добавила: «Если, батюшка, устроится все по моему желанию, то я отдам вам свою волю», — сама, впрочем, не зная, что говорила. Батюшка улыбнулся и сказал: «Ну, с тобой-то мы еще успеем поговорить». Я попросила батюшку ради Бога, чтобы никто не знал того, о чем я с ним говорила, но он опять, улыбнувшись, сказал: «Твой секрет на весь свет». Мы поехали. Когда я была на пароме и случайно взглянула на часы, было 12. Тут вспомнились мне вчерашние слова старца: «Выедешь в 12 часов дня из Пустыни».
Приехавши домой, сначала под впечатлением всего виденного и слышанного, я была покойна духом, но потом чем дальше, тем труднее становилось мне. Страшная тоска напала на меня. Вспомнилось мне и предсказание старца о ней, и я взялась за чтение Евангелия, но от наплыва мыслей даже не понимала, что читала. Страх чего-то и кого-то напал на меня. В душе ощущалась борьба. Воображалось, что ради послушания старцу я добровольно разрушаю счастье дочери. Я разболелась душой. Днем ходила как потерянная. Ночью одолевали меня страшные сны. Один из них особенно смутил меня, потому что сбылся. Потерпев немного, я написала старцу, но неоткровенно, а поверхностно. Ответа не имела. В октябре, на короткое время и одна, выпросилась я у мужа поехать в Оптину, на что он согласился, хотя не совсем охотно. Приехав в обитель, я пошла к старцу. Вдруг стало мне стыдно, что я так скоро приехала опять. Войдя к нему в келью, я сказала: «Батюшка! Вы меня не прогоните?» На что получила ответ: «Мы никого от себя не гоним». Он взял меня одну. И как только я осталась наедине со старцем, какой-то мир душевный, забывчивость и вместе лень напали на меня.
Все мои скорби показались мне таким пустяком, что стыдно было утруждать батюшку откровением всего этого. Так я ему ровно почти ничего и не сказала, и не объяснила толком ничего, что незадолго пред тем испытывала. Получила только на все один ответ старца: «Ты его любила (жениха дочери), от того и искушение».
Вечером пошла к нему проститься. Батюшка лежал. Народу почти не было, и он был свободен. Я попросила его, чтобы он отпустил меня домой. Он сказал: «Бог благословит, поезжай». Я попросила его научить меня молиться. Батюшка сказал: «Молись так: Господи Иисусе Христе, помилуй нас троих и сотвори в нас троих святую волю Свою. Слышишь? Иначе не молись». Опять это мне было сильно не по сердцу. Я молилась и просила всегда у Господа, чего мне хотелось.
Вернувшись домой так, как потом — слыхала — говаривал сам батюшка: «С чем приехала, с тем и уехала», и не получив от старца ни утешения, ни наставления за невысказанное мной ему смущение, я стала вдвое больше тосковать. К тому же и страх чего-то стал нападать на меня вдвое больше.
Видя меня такой изменившейся и расстроенной, очень близкая ко мне особа, одна знавшая наши домашние дела, у которой моя дочь почти выросла на руках, стала меня смущать просьбой — разрешить ей хотя узнать (вопреки Старцевой заповеди «не узнавать»), что случилось с женихом моей дочери. «Ну, положим, — говорила она, — вы уже считаете старца за святого и связаны его словом, а я-то при чем тут? Наконец, мне ваша дочь также близка, и я хочу знать, что с ним сделалось». Искушение для меня было слишком велико. Я поддалась, точно разум был отнят у меня, и сказала: «Ну, делайте как хотите». Скоро я почувствовала и упрек совести. Ведь могла же я удержать ее своим несогласием, и она бы меня послушалась. Наконец, не все ли это было равно, кто бы из нас ни написал — она или я. Да и он хорошо это знал.
Наказание за непослушание старцу не замедлило воспоследовать: ответ был получен. Письмо было полно отчаяния: писали — просили спасти от неминуемой ужасной смерти, для чего требовалась высылка порядочной суммы денег.
Обращались с просьбой ко мне. Неопытная, доверчивая, непривыкшая к столкновениям с разнородными людьми, я поверила, тронувшись безвыходным положением молодого человека. Но предварительно послала его письмо целиком к старцу, прося у него благословения помочь находившемуся в беде, с вопросом, впрочем, — как поступить. Батюшка ответил мне телеграммой, значения которой я тогда не поняла. Спрашивать еще, мне показалось, будет долго: побоялась, как бы что не случилось с ним. Деньги наши — последние крохи — были у нас на руках. Я спросила своих — послать ли; мои согласились. И я послала, не написав при этом почти ничего, в надежде, что сами догадаются уведомить меня в получении денег и выслать обеспечение в них. Но этого ничего не было. Мне почувствовался обман. Я поехала к старцу и, припав к нему, с раскаянием сказала: «Простите, батюшка, я вам не поверила». С какой любовью и сожалением он обратился ко мне: «Отчего же ты мне не поверила? Впрочем, это вам всем полезно — лучше будете разбирать людей».
Я осталась тогда около старца пожить некоторое время, чтобы отдохнуть от всех передряг. Раз, я помню, меня позвали к нему утром. Но лишь только я стала на колени перед батюшкой, как он встал и ушел в свою спаленку. Я как стояла на коленях, так и осталась подле его постельки в раздумье — куда же это батюшка ушел. Старца долго не было. Наконец он вернулся и, подойдя ко мне, хлопнув меня по голове, сказал: «Монашкой будешь, только не спеши». Какая-то радость и вместе испуг почувствовались мною от слов батюшки. Я не могла понять, как это может быть. Муж мой был жив, и еще дочь была на руках. «Я боюсь», — был мой глупый ответ старцу. —