Человек велик в своих замыслах,
но немощен в их осуществлении.
Пожелай мне удачи в бою,
Пожелай мне.
Похороненный
Уперевшись локтем в днище, он мог согнутыми в суставах пальцами толкать крышку над собой. В ширину расстояние было чуть больше, можно даже чуть-чуть растопырить руки. Под голову он приспособил какую-то тряпку, скорее всего старый ватник. Так что было почти удобно, если не считать того, что все время приходилось лежать на спине, отчего тело затекало. И еще духота и нехватка кислорода. То ли хозяева специально так устроили, чтобы он или тот, кто оказывался или может оказаться в будущем на его месте, не испытывал излишнего комфорта, то ли просто не рассчитали, рискуя вместо полноценного пленника в скором времени получить задохнувшийся труп. Но зато тут было не холодно. Теплом своего тела и дыханием он довольно быстро нагревал небольшое замкнутое пространство.
Когда он тут очнулся впервые, то испугался до того, что начал биться. Он решил, что его похоронили заживо. По ошибке или с умыслом — его не волновало тогда почему. Хотя он думал, что специально. У Мамеда для этого были все основания. По крайней мере, он вполне мог проделать такую шутку — из мести или из своеобразного чувства юмора.
От помешательства его спасло одно обстоятельство. Был день, и он увидел, что сверху и сбоку на него падают несколько косых лучиков света, в которых кружатся поднятые им пылинки. Тогда он изогнулся немыслимым образом и исхитрился посмотреть в одно из отверстий, которое изначально явно было не предназначено для использования его в качестве иллюминатора. Он увидел кусок каменной кладки недалеко от себя и открытую дверь, а через нее можно было рассмотреть крохотный участок двора и клочок неба. Больше ничего. Но он понял, что не в могиле, во всяком случае, не под землей, и немного успокоился. Он перестал задыхаться, с трудом распрямился, едва не застряв при этом между стенками ящика в позе эмбриона, и принялся ощупывать себя, проводя ревизию причиненного его телу ущерба.
Первое, что он почувствовал, это боль во всем теле. От нее, видимо, он и очнулся. Болели руки, ныло лицо и разламывалась голова. К ребрам с правой стороны нельзя было притронуться. Наверное, несколько штук было сломано. Ощупав пальцами лоб и щеки, он понял, что они распухли и покрыты ссадинами. Били его нещадно, и даже непонятно, как только не убили. Впрочем, человек — скотина живучая и убить его не так просто, как это может показаться, глядя кинобоевики, где от каждого выстрела главного героя замертво падает по одному мерзавцу. Если бы это было так на самом деле, то в структуре армий не нужны были бы госпитали и санбаты, а все боксерские поединки заканчивались бы похоронами.
Придя в себя после шока, испытанного от сознания того, что похоронен заживо, он нехотя вспомнил, что с ним произошло до того, как он очутился в этом гробу. Воспоминания не доставляли ему радости, и без всякого ущерба для себя он не стал бы их вызывать сознательно. Но это было почти единственное, что связывало его с действительностью, — мостик воспоминаний, перекинутый в прошлое, которое было жизнью. А если он пока жив, то так или иначе ему нужно было идентифицировать, встроить себя в бытие. Хотя было оно безрадостное, но реальное, а не то ирреальное, замкнутое и душное пространство, в котором он сейчас находился.
Мамед и еще трое чеченцев, причем один из них, кажется, был арабом, били его долго и страшно. Сначала прикладами и дулами автоматов. Потом, когда он упал на землю, ногами в тяжелых армейских ботинках и снова прикладами. И все только за то, что он пожаловался Мамеду, своему хозяину, что их — его и еще одного парня, тоже пленного, превращенного в раба, вместе с которым он две недели подряд рыл землянки и окопы в горах, — плохо кормят. Сначала Мамед отреагировал довольно мирно. Он просто сказал, что им, собакам, и этого много. И тогда Самсон сделал ошибку. Его обманул мирный тон хозяина. Он сказал, что если им не увеличат норму, то они не смогут работать. Он имел в виду всего лишь то, что у них просто не хватит сил ковыряться лопатами в каменистой почве и долбить ее ломом. А Мамед, похоже, понял это иначе, то есть как угрозу забастовки рабов. С русским языком у него были очевидные проблемы, но главное было не это. А то, что рядом оказались его соплеменники, перед которыми он не хотел выглядеть слабаком. Может быть, и настроение в тот момент у него было соответствующим. Судя по всему, федеральные войска в последнее время здорово потрепали отряды боевиков. По крайней мере, минометная и артиллерийская стрельба стала намного ближе, изредка по горам прокатывалось эхо автоматных выстрелов, а чеченцы всю весну активно готовили укрепленные базы в горах и уже не выглядели такими самодовольными, как зимой, когда его взяли в плен.
Как бы то ни было, Мамед и его дружки били его до тех пор, пока он не потерял сознание. А очнулся он уже в ящике, который легко может превратиться в гроб. Сколько он пробыл без сознания, неизвестно. Может быть, несколько часов, а может, и пару суток. Было тесно и отчаянно хотелось пить. Хотя бы немного. Пару глотков. И еще — обмыть саднящее лицо. Потом вернулось чувство голода, ставшее за последнее время почти привычным. Голод был такой, что он даже пытался есть траву в горах. Ее было немного, и он не знал, можно ли ее есть. Но даже возможность отравиться его не пугала. Он уже дошел до такого состояния, когда смерть кажется избавлением. От унижений, от страданий, от чувства беспомощности, когда он, здоровый мужик, милиционер, не боявшийся до этого никого и ничего, вздрагивает от громкого окрика и съеживается от замаха руки.
Он несколько часов — ему показалось очень много — ждал, когда о нем вспомнят, откроют ящик и дадут поесть и, главное, попить. Он начал вспоминать похлебку, которой их кормили, почти с умилением. Как-никак это еда, она так необходима его измученному, истощенному организму. Но никто не приходил, и тогда он начал пятками и кулаками колотить в стены ящика. Долго никто не приходил, но вдруг неожиданно на крышку над его головой обрушился град ударов, от которых он едва не оглох. А потом послышался голос Мамеда:
— Молчи! Тихо, сволочь. Далбыть будэшь — ногы тэбэ застрэлу. Говно собачий!
Самсон успокоился. О нем, по крайней мере, не забыли. Вряд ли Мамед хочет уморить его до смерти. Так, помучает немного, потешит свое самолюбие и выпустит. Не станет же он терять работника, гнущего на него спину за жидкую похлебку и кусок хлеба домашней выпечки! То есть, можно сказать, даром. Мамед — рачительный хозяин. Он внимательно следит за своим скотом. Самсон думал о своем мучителе с надеждой и вдруг понял, что прямо сейчас с ним происходит превращение сродни предательству самого себя. У него не стало ненависти к Мамеду, а взамен появилась надежда на него. Так, наверное, бывает у собак после курса дрессировки. Непокорность и своеволие у них исчезают, уступая место почитанию хозяина и готовности исполнять любые его приказы и терпеть побои. Получается, что чеченец его сломал?! Его, Олега Самсонова, бойца СОБРа?
Ну нет, не дождетесь!
Все время плена он искал возможности побега, но его крепко стерегли. Один раз, когда в горах он как будто по нужде отошел подальше и уже решил было, что вот она — возможность сделать рывок, раздалась короткая автоматная очередь; на него посыпались срезанные пулями ветки, и он вынужден был тогда отказаться от своего намерения. На время — до тех пор, пока не появится новый шанс. Но с тех пор смотреть за ним стали еще пристальнее, а на ноги ему надели веревочные путы, наподобие конских. Конечно, избавиться от них можно было одним-двумя ударами лопаты, но тогда он не смог бы сделать со своего "рабочего места" и шагу. Его бы просто пристрелили.
Лежа в ящике и осознав всю глубину моральной ямы, на краю которой он оказался и даже сделал в нее первый шаг, он решил, что обязательно убежит. Вот как только выберется отсюда — и сразу.
На следующий день его начали кормить. Еда, конечно, никакая, но все же. К тому же, лежа в гробу, он почти не расходовал сил, которые все без остатка нужны были ему для восстановления здоровья. И для подготовки к побегу.
Из ящика его не выпускали даже по нужде, так что вскоре его ящик больше напоминал выгребную яму, чем предназначенное для пребывания человека место. Он слышал, как над ним зудят мухи, и одна даже пролезла в отверстие. Некоторое время он слушал ее жужжание около себя, развлекаясь им, а потом раздавил.
По его подсчетам, прошла неделя с того момента, как его засунули в ящик. Крышка открылась, и он увидел над собой бородатое лицо Мамеда.
— Подымайся, — скомандовал тот, сопровождая это выразительным движением автоматного ствола. И поспешно отошел от ящика, сделав брезгливую гримасу. Вонь от Самсона была кошмарной.
Олег медленно сел, хватаясь руками за кромки ящика. За время вынужденного безделья мышцы отчасти потеряли способность сокращаться, в суставы будто песку насыпали, хотя в последние дни он старался делать в своем гробу некое подобие зарядки, готовя себя к побегу. Без этого он вообще мог бы упасть при первом же шаге. Но рабовладельцу не стоило показывать истинных возможностей, и Самсон проделывал все медленно и неловко, всячески подчеркивая свою беспомощность и боль, при каждом движении пронзающую тело.
Краем глаза он увидел написанное на лице Мамеда напряженное раздумье. Сейчас тот вполне мог решать вопрос: а стоит ли возиться с этим полутрупом, выхаживать его, не проще ли взять и пристрелить его? Рассчитывать можно было только на жадность Мамеда. Как бережливый хозяин, он не будет разбрасываться своим имуществом и в крайнем случае, если поймет, что от раба толку не будет, постарается продать его, чтобы получить от него хоть какую-то пользу в виде даже небольших денег. Так что Олег если и рисковал, то не слишком сильно.