— Хотелось бы верить.
— Верь! — энергично посоветовал Плещеев. — Мы тебя в обиду не дадим. Завтра я еду в Москву и обязательно зайду в прокуратуру, поговорю, узнаю там, что и как. Ну? Что я еще могу сделать?
— Не знаю. Наверное, ничего.
Олег резко поднялся и вышел из кабинета командира. Вот так, он теперь гражданское лицо. Надеялся, что только временно. Если Плещеев завтра переговорит, то через два-три дня, может быть, через неделю, все образуется. А пока он никто, вычеркнутый из всех списков. Без работы, без денег, без ясного будущего.
Стараясь не встречаться лишний раз с ребятами — как будто был в чем-то виноват, — он быстро прошел в финчасть, расписался в двух ведомостях, получил деньги и, не считая, сунув их в карман, пошел к выходу, по пути кивком поздоровавшись с двумя собровцами, которые, к счастью, были заняты своим разговором и не стали его останавливать и расспрашивать.
На улице он постарался побыстрее уйти от знакомого здания, нырнув в ближайший переулок. Сейчас он не хотел ни с кем встречаться, что-то объяснять и выслушивать сочувствия. Самым большим желанием было вернуться в квартиру, закрыться на все замки и не подходить к телефону.
Получалось, на сегодня он потерял все, что имел. В прошлом году семью, вчера Аленку — единственного родного человека, исключая псевдотещу и ее мужа-пьяницу, впрочем, и их тоже, а сегодня саму основу, суть своей жизни — работу. А значит, и сослуживцев, смотреть в глаза которым не было сил, и какое-никакое общественное положение, и самый смысл существования. Уверенности в том, что все разрешится нормально, как это обещает Плещеев, почему-то не было.
Неожиданно он понял, что хочет банально напиться. Напиться, упасть в беспамятстве, а утром проснуться и целый день болеть. Физически тяжелое похмелье должно притупить душевные муки, а когда они отойдут на второй план, потеряв свою остроту, можно будет относительно спокойно искать выход из создавшегося положения. Время у него, в конце концов, есть, и он может позволить себе один день полного забвения и расслабления.
Он подошел к палатке и стал рассматривать выставленные в ее витрине бутылки. Тут было только пиво и слабоалкогольные коктейли. Олег уже опустил руку в карман, решив начать с пива, когда увидел выставленный на специальной подставке букет карамелек на палочках. Прошлым летом, когда брат и родители были еще живы, он гулял с Аленкой и покупал ей такие же.
За своими обидами и огорчениями он совсем забыл про племянницу. А ведь еще утром собирался съездить в интернат, куда определила ее Валерия Осиповна. Если говорить точнее — просто сдала, сбагрила с рук, чтобы иметь возможность без помех заниматься продажей квартир и покупкой обновок для себя и жратвы для любовника.
Купив вместо пива пригоршню карамелек, пару плиток шоколада и большую бутылку кока-колы, он остановил первого же частника, среагировавшего на его форму и отказавшегося по этому случаю брать деньги, доехал до автовокзала и купил билет на междугородный автобус. Ждать его пришлось минут сорок. За это время Олег успел пообедать чебуреками, купить кучу газет, по которым жутко соскучился, и изучить расписание.
Автобус выехал с небольшим опозданием, и всю дорогу Олег читал газеты и уворачивался от острого локотка вертлявой и чересчур суетной тетки, везшей на коленях корзинку с пищавшими и остро пахнувшими цыплятами. На остановке он вышел с облегчением. Кругом был лес, светило солнце, и не было замешенной на самых разнообразных запахах автобусной духоты.
До интерната оказалось минут двадцать ходьбы быстрым шагом. Словоохотливый дедок в выцветшей до белизны ветровке подробно объяснил, как идти, и даже вызвался проводить до полдороги, явно рассчитывая от души поболтать со свежим человеком, но безнадежно отстал уже на четвертом шаге, так что весь недлинный путь Олег проделал в одиночестве, чему нисколько не огорчился.
Здание интерната даже издалека выглядело жалким. Деревянная обшивка стен потемнела от дождей, некоторые стекла заменены на закрашенную белой краской фанеру, что не помешало проявиться на одной из них перевернутому профилю вождя, а на другой проступить большим синим буквам. Территория за сетчатым забором вытоптана до голой земли, а у самого забора лежат неровные кучки мусора. На черепичной крыше видны многочисленные заплатки. Только входная дверь красуется свежей краской, диссонируя со всем остальным и одновременно наводя на невеселые размышления — как нескрываемый символ несвободы.
Входя в незапертую калитку, он рассчитывал услышать детские голоса, гомон, сопровождающий детские учреждения, но тут было тихо. Только откуда-то доносились нестройные и совсем немелодичные звуки пианино, как будто напрочь лишенный музыкального слуха ребенок с упорством, достойным лучшего применения, разучивал гаммы.
Крашеная дверь оказалась закрытой на замок. Он стукнул по ней кулаком, после чего заметил звонок, закрытый от дождя резиновым фартучком. Нажал на него, и где-то внутри здания раздался тревожный треск. Звуки пианино смолкли. Выждав с минуту, он позвонил еще раз, испытывая сложную смесь чувств — нетерпение вместе со смущением, связанные с тем, что, судя по времени, в интернате вполне мог быть тихий час.
Наконец дверь открылась, и на пороге появилась женщина лет сорока пяти в лиловом халате и косынке на голове.
— Здравствуйте. Могу я видеть директора? — спросил он.
— Директора? — медленно выговаривая, переспросила она. — А зачем?
— Мне нужно с ним поговорить.
Дурацкий вопрос и дурацкий ответ. Зачем ей знать, для чего ему нужен директор? Она что, решает, кого допускать к нему, а кого нет?
— Да-а? А ее нет.
Интересно! Ну и для чего она тогда спрашивала? И вообще, она какая-то заторможенная.
— Тогда кто есть вместо нее?
— Это смотря по какому вопросу. Вы из милиции?
— Здесь у вас находится девочка Лена Самсонова. Я хочу ее видеть, — сказал он, игнорируя ее вопрос. Сказать "да" значило соврать; сегодня с органами его связывало только прошлое и надетая форма. Сказать "нет" значило навлечь на себя новые вопросы.
— А тако-ой не-ет, — нараспев ответила она и для чего-то посмотрела на низкое серое небо над его головой.
— Подождите… — он хотел было начать с ней выяснять, но вовремя опомнился. С ней разговаривать можно было долго, а главное бессмысленно. Он перешел на официальный тон, часто действующий мобилизующе на людей. — Я хочу поговорить с директором или тем, кто его в данный момент замещает. Проведите меня к нему.
Она перевела на него взгляд, хлопнула глазами и посторонилась с таким видом, будто делала ему большую услугу. Он сделал шаг вперед и сразу же вынужден был остановиться; перед ним была единственная половица, и даже не половица, а неструганая доска, положенная на балки, ниже которых была заваленная мелким мусором земля. Он со злостью вспомнил Валерию Осиповну, уверявшую его, что это очень хорошое, почти элитарное заведение. Хороша элита, нечего сказать! Ну эту тему он еще с ней обсудит.
— Проходите вперед, — пропела за его спиной женщина, закрывая дверь на замок. — А потом идитьте направо.
Она так и сказала "идитьте". И это в детском учреждении, где учат детей!
Более-менее сносный пол начался метра через три балансировки по доске. Из-под протертого линолеума видны были гнилые черные доски, сквозь которые Олег боялся провалиться, поэтому наступать старался туда, где, по его расчетам, находились поперечные балки, хотя тоже гнилые, но выглядевшие все же более надежно. Откуда-то снова раздались звуки фортепиано, ставшие значительно громче, но такие же нескладные.
В коридоре горели тусклые лампочки, спрятанные в проволочные сетки. Все выходившие в коридор двери были закрыты и, в отличие от уличной, выглядели так же жалко, как и все здание.
— Вы далеко? — спросила женщина, делая ударение на "е". Он обернулся. Она стояла, глядя на него и держась за дверную ручку, но почему-то не открывая дверь. Он поймал себя на мысли, что все здесь происходящее — само полуразрушенное здание и эта кажущейся чрезвычайно странной женщина в неестественного цвета халате — сильно напоминает какой-то фильм ужасов.
Наконец она открыла дверь, и в коридоре стало несколько светлее от упавшего в него снопа рассеянного света, но не более приглядно. На стене у плинтуса стали заметны черные разводы плесени, а сама стена, до половины выкрашенная в казенный желтовато-коричневый цвет, оказалась покрыта густой сетью трещин и выщербин, в которых были видны перекрестия деревянной дранки.
Помещение, куда они вошли, оказалось сильно запущенной комнатой с двумя старыми канцелярскими столами и несколькими шкафами, густо уставленными книгами — судя по надписям на потрепанных корешках, учебниками — и картонными папками.
— Садитесь, — пригласила женщина, показывая на деревянный стул с дерматиновым сиденьем, окантованным круглыми желтыми шляпками гвоздей. Если бы не царившее здесь убожество, особенно подчеркнутое строем цветов в горшках на подоконнике, то вся здешняя обстановка вполне могла сойти за антикварную. Во всяком случае, Олег ничего подобного в государственных учреждениях давненько не встречал, хотя всякого убожества повидал немало. Но тут же дети! Этот аргумент казался ему самым убедительным и сокрушительным, к которому ничего не нужно было добавлять по определению.
Олег осторожно сел на предложенный стул и посмотрел на женщину, задом опершуюся на подоконник, так что один из стреловидных отростков столетника загнулся, рискуя обломиться.
— Так чего вы хотели со мной говорить?
— А вы кто? — удивился он. Уж с ней-то он меньше всего хотел говорить о чем бы то ни было.
— Я-a? Я здесь заведую. Вроде как за старшую. Пока тут это.
Что именно "это", она не уточнила и замолчала, выжидательно глядя на человека в форме. Олег сглотнул и, решив, что нетерпением здесь не поможешь, сказал, стараясь говорить в такт собеседнице — не торопясь, размеренно и максимально доходчиво.