Мы упали на кровать, я ненасытно целовал ее губы, потом провел языком по груди и прикоснулся к бархатистому лобку. Она вскрикнула, ее бедра прижались к моим, и она простонала: «Давай!» — но я уже целовал ее живот, ее пупок, через который она питалась, прежде чем попасть в этот мир. По комнате поплыл солоноватый, морской запах и аромат мускуса. Ее кожа на вкус отдавала медом, как и на вид. Ее пальцы ерошили мои волосы, а бедра изогнулись, и я целовал ее бедра изнутри, открыл рот и стал лизать это теплое, морское, влажное.
Она взвыла, выкрикнула что-то по-турецки и, задыхаясь, произнесла мое имя. Потом извернулась, выскользнула из моих рук. Дотянулась до своей сумки и вытащила оттуда презервативы, которые дала ей Шабана, и мы сделали это — это было частью целого и отнюдь не показалось нелепостью. Не переставая целоваться, я гладил, мял ее груди, потом обеими ладонями накрыл ее влажный полумесяц. Она широко расставила ноги и, когда я распластался на спине, оседлала меня и помогла войти. Взад-вперед, мои руки поддерживали ее спину, тискали ее бедра, каштановые волосы свисали на меня, как ветви ивы, пока она покрывала мое лицо жаркими поцелуями, не переставая неистово двигать бедрами. Ее волосы взвивались, когда она стала ритмично подниматься и опускаться, ее бедра тяжело ударялись о мои, вверх-вниз; я не мог оторваться от ее грудей, и тогда она прижала мою ладонь с той стороны, где билось ее сердце, заставила стиснуть сосок и кончила раньше меня.
Задыхаясь, не прекращая ритмично покачиваться, она встала на колени, по-прежнему сидя сверху, ее волосы упали на мое лицо, горячее дыхание обожгло мне шею. Дождь монотонно постукивал по стеклу над нами. Ее пот капал на мое тело; словно убаюкивая меня, она тесно прижалась ко мне и не выпускала настолько долго, насколько это было возможно.
Когда мы лежали лицом к лицу, она погладила меня по щеке.
— Как хорошо, что дома никого не оказалось.
— Зато оказался я.
Дерия прижала палец к моим губам:
— Такие слова надо произносить только в подходящий момент.
Синие глаза блестели.
— У нас все должно быть правильно.
Ее губы прижались к моим ребрам, влажным кольцом охватив сердце, и судьба моя была решена.
Мы по-прежнему лежали в объятиях друг друга. Дерия сказала:
— Тебе понравился рождественский подарок?
Я достал снежный шар из своей валявшейся на полу сумки. Снова лег, положил шар на грудь так, что она почти касалась его подбородком. И мы оба стали следить за тем, как взвившийся снег оседает на крохотный, пойманный в пластмассовую ловушку город.
— Я в него влюбился. — Точная копия, полная безопасность. — И в твое имя — Дерия.
— Оно значит океан. Море.
— Да.
Прижавшись щекой к моей груди, она вслушивалась в биение моего сердца.
— А что думают об этом твои родители? — спросила Дерия. — То есть я имею в виду не об этом…
Мы рассмеялись, и все в комнате словно перевело дух.
— …о тебе. Скажем, о боевых искусствах. Я понимаю: это проникновение в суть, которое позволяет человеку делать иногда чуть больше, иногда чуть меньше, чем дано увидеть другим. И поэзия. Ты… ведешь себя совсем не так, как другие американцы, для них главное устроиться на хорошую работу, жениться на какой-нибудь блондинке.
— Блондинок переоценивают.
Дерия слегка ткнула меня кулаком.
— Кто бы говорил! Но что твои родители думают о…
— Они умерли. Папа — от сердечного приступа, мама — от рака. Истинный бич американцев.
— Извини!
Я поцеловал ее в лоб.
— Сначала папа. А через год я провожал другой гроб, который опускали в могилу. Я был единственным ребенком. Но моей родне показалось… то же, что и тебе.
— И что же они решили?
— Что я свихнулся.
Смех гулко отозвался в комнате, по которой понемногу протягивались тени. Капли дождя на световом окне.
— Я всегда был… не такой, как другие, — сказал я. — Может, я всегда был с поворотом.
— Вот и оставайся таким.
Я снова поцеловал ее в лоб.
— Ладно.
— А мои родители живут в Анкаре, — сказала Дерия. — И у меня две сестры, брат, и все меня любят.
— Как же иначе?
— Но они волнуются. Не обо мне, а о том, какая здесь жизнь, здесь — за тридевять земель от дома…
Я зажег лампу над кроватью, и в падавшем на нее ярком свете Дерия поднялась, как львица.
— Это место, — сказала она, озираясь. — Твой друг…
— Он уехал на несколько недель.
— Выходит, это безопасный дом.
«Совпадение! Просто английская фигура речи! Не какой-то там шпионский жаргон!»
— Здесь мы можем чувствовать себя в безопасности, — ответил я. — Это…
— Наше место.
Она поцеловала меня. Поцелуй затянулся, она все шире открывала рот, чтобы усилить наслаждение, ее нога легко коснулась моих чресел. Я протянул руку вниз и, направляя ее бедра, попытался снова усадить сверху.
— Нет.
Ее шепот стал хриплым, соски отвердели.
Да, и мы повторили фокус с презервативом.
— Возьми меня сверху! — сказала она.
И я повиновался. Перенеся вес своего тела на упершуюся в матрас левую руку, правой я ласкал ее груди, целуя ее, шепча ее имя. Она обхватила меня широко раздвинутыми ногами, сомкнув их, пока я толчками, все глубже входил в нее.
Наш обман продлился пять дней.
Пять дней. Она давала уроки, я стучал молотком, мы обменивались рукопожатием в холле. Смеялись. Фото наблюдателя Особого отдела малайзийской полиции запечатлело меня стоящим на углу, в одиночестве, но не в силах сдержать усмешки.
Дерия заставляла меня не прерывать тренировок на школьной крыше: «Ты не должен забывать, кто ты». Насилие было ей отвратительно, и все же она вынудила меня показать ей приемы «янг» школы тай-ши, которые я предположительно приехал изучать в Малайзию, продемонстрировать основы кун-фу, разницу между японским каратэ и корейским тхе-квон-до. Я научил ее, как можно ответить на удар плохого парня, сломав ему руку, как оплеуха открытой ладонью без малейшего мышечного напряжения может привести к сотрясению мозга, как, сделав подножку, можно швырнуть нападающего на землю.
Одна подножка, один неверный шаг — и ты повержен.
На крыше Джулия и сфотографировала Дерию с развевающимися в плотном воздухе волосами.
Одну ночь мы провели в квартире, которую она делила с Шабаной и Джулией. Романтическая новизна, равно как и сознание — здесь так тихо! — улетучилась задолго до рассвета.
Одну — в моей квартирке, откуда я ежедневно ездил на автобусе, официально, чтобы «проверять почту своего хозяина», а на самом деле — чтобы приостановить настойчивые электронные послания из Лэнгли, требовавшие наглядного прогресса.
Остальные три ночи мы провели поближе к работе. В безопасном доме. Единственным желанием было оказаться здесь, наедине друг с другом, говорить без конца и любить друг друга в постели под световым окном. Ночи, замешенные на корице и меде.
На шестой день, когда я работал под навесом на крыше, зазвонил мой сотовый.
— Вэй! Ван хсень шен яо хун юй чи сэ ма? — произнес чей-то голос по-китайски.
— Простите, — ответил я. — Вы ошиблись номером.
И, нажав на кнопку, выключил мобильник. То, что какой-нибудь досужий человек, любящий совать нос не в свои дела, мог подслушать наш разговор, было не важно. «Ван» было место, а не имя, и ему была нужна вовсе не краска. Слово «хун» означало цвет: красный.
Я бросил работу и бегом спустился вниз, где Дерия с Джулией составляли черновик просьбы о гранте.
— Мне надо идти, — сказал я им. — Может, сегодня больше не вернусь.
Дерия поспешила за мной и нагнала у входной двери.
— Сегодня вечером приходи на наше место, — сказал я. — Код ты знаешь. И жди меня.
— Все в порядке?
Я пожал ей руку.
Через два квартала я увидел байкера, который хотел содрать круглую сумму с какого-то психованного американского туриста, которому кровь из носу надо было попасть в огромный, выстроенный в стиле ар-деко Центральный рынок недалеко от Чайна-тауна, вероятно, чтобы встретиться там с какой-нибудь высокой американкой. Я приклеился за разухабистым байкером, мчавшимся вопреки всем правилам дорожного движения, понимая, что еду навстречу кошмару.
Та ночь была целиком темно-синей, облака скрывали звезды. Туман плавал над лужами на дороге и тротуарах. Я стоял в тени на другой стороне улицы, напротив мастерской по ремонту телевизоров. В безопасном доме горели огни. Одна лампочка светилась на первом этаже, две — наверху, за задернутыми шторами. Там поджидала меня вся моя жизнь.
Почему я не сбежал? Почему решил перейти улицу?
Тяжелая дверь щелкнула замком за моей спиной.
Как ребенок, играющий в прятки, Дерия высунулась посмотреть, кто ждет ее внизу расшатанной лестницы. Увидев меня, она поспешила навстречу; синяя рубашка выбилась из черных, сидевших в обтяжку брюк; она была босиком.
— Я так волновалась за тебя! — сказала она и поцеловала меня.
Потом повела наверх, в нашу голубятню.
— Только когда ты ушел, я поняла, что ты оставил все свои вещи, — сказала она. — Сумку, ветровку и… прости, я знаю, что не должна была, но…
Она жестом указала на груду моих пожиток, лежавших на кровати.
— Перед тем как отнести все это сюда, я сунула куртку в сумку, а когда пришла, достала ее, чтобы повесить, и тут из нее выпало вот это.
Дерия протянула мне клочок бумаги, который я сохранил. Большая часть нацарапанных на нем строчек была вычеркнута. Уцелевшие мы оба знали наизусть.
ПУЛЬС
При солнечном свете и свете звезд
с каждым вздохом
я думаю лишь о тебе.
— Как красиво! — прошептала Дерия, но тут же залилась краской и постаралась перейти на деловую скороговорку: — Надо купить тебе записную книжку, очень удобно для работы, ее можно носить…
— Я больше не пишу стихов.
— Знаю, это ведь хокку, правда? Оно такое…
Я закрыл ей ладонью рот, и сначала в ее синих глазах не было и тени страха. «Тсс!»