Когда брата Саньку судили за поножовщину, Андрюха приехал на суд. Сперва в район заехал с Сергеем Иванычем повидаться да послушать, что про Санькину судьбу скажет. У Сергея Иваныча уже и контора своя, офис называется. Так себе, комнатенка в райисполкоме, надвое поделенная. В первой деваха расфуфыренная, как секретарша, значит, а во второй он сам. Обстановочка бедноватенькая… Сказал о том вскользь. Тот только головой покачал. Скромность украшает человека, ответил. И Андрюха, конечно, понял, что туфта, что так надо для пользы дела, чтоб какое нынешнее начальство завидью не ушиблось, когда б на шикарство глазом укололось. А так — сидит себе человечек с парой телефонов у казенного стола, а на столе пара бумажек да графин с водой. Да еще новшество нынешнее — компьютер. Говорят, без него теперь никакие серьезные дела не делаются. Все правильно.
Саньке, говорит, повезло. Мало того, что адвокат обязательно от червонца ототрет его, тут, оказывается, еще и амнистия на носу, на днях в Москве депутаты проголосовали. Так что через полгода быть Саньке на свободе. Другое дело, что пустой он человек, что ни в коем случае нельзя ему большие деньги на руки давать, — душой он не приспособлен для больших денег. Для больших денег душа должна быть тренированная, чтоб дых не захватывало.
— Люди, — говорит Сергей Иваныч, — в отношении к деньгам на два типа делятся. Одни, чтоб их так или иначе поиметь, а поимев, тут же оприходовать. Не прибыль, заметь, получить, а как бы покончить с их существованием. То есть были деньги — стали вещи. По-человечьи, если хочешь, даже по-христиански — очень верный подход. Не хрена бумажки в культ превращать. Такие люди, скажу тебе, с правильным характером… Ну как, положим, стол, за каким сидим и беседу ведем, — он на четырех ножках, и пятая ему ни на фига. Это, я тебе скажу, дорогой Андрей Михалыч, так сказать, тактическое отношение ко всеобщему эквиваленту, то есть к деньгам…
Но есть, понимаешь ли, еще и стратегическое отношение. Что есть деньги, так сказать, в организме государственном? Кровь! Что по всем сосудам течет и тем самым мускулы наращивает, и весь организм этаким образом регулирует, чтобы каждый орган свое дело исполнял и другому органу палки в колеса не всовывал. И тут-то, братец, у каждого свое понимание. У одного такое понимание, что государство — это вообще пережиток, отстойник ненужный, и потому самое время выкачать из него всю кровинушку и распределить с пользой дела для общемирового прогресса. А как Россия из века страна непутевая, то, как говорится, сам Бог велел использовать ее в мировых целях: откачать-отсосать в пробирочки, а как до общих судорог дело дойдет, куда надо для мировой пользы вспрыснуть и приобщить ко всемирной кровеносной системе, а лишнее нехай отсохнет да отвалится. Такая вот стратегия есть, все ее понимают, кому надо, да помалкивают, знай только пробирочки накапливают в забугорных холодильниках.
Великие, скажу тебе, люди к этой стратегии пристегнуты. Мы с тобой — мелочь пузатая. Нам про то даже знать-то опасно, не только что рылом суваться. Наше с тобой дело какое: делать вид, что чурки мы безмозглые, щипачи несчастные, наше дело — крохи с чужого стола собирать. А вот когда наберем этих крох полны карманы, тогда и заявимся, как положено. Какое вот у меня на данный текущий момент делишко? Да пустячок. Кирпичный наш заводик по ветру пустить, что, честно скажу, уже на мази, а затем прибрать его к рукам со всеми нынешними законами в соответствии. И никак иначе. Все по закону…
Или вот раскручиваю я сейчас одного оболтуса, немалые, скажу, монеты в него, обормота, вкладываю. Но железно знаю, окупится. Тем более что это дело, так сказать, по культурной линии во славу района нашего задрипанного.
— Так это, — всунулся Андрюха, — может, самое время деньжата эти дармовые в ход пустить, чего им в погребе залеживаться…
— Не спеши. Лежат себе — жрать не просят. Критические моменты не исключены, для них и придержим. Но, впрочем, смотри, твоя зелень, а мой совет…
Разговор мужики вели в доме за пустым столом. Жена уж который раз сувалась, чтоб стол накрыть да перекусить, как положено по-людски. Андрюха только рычал на нее, что не к месту, что разговор серьезный. А тут вдруг сам подошел к холодильнику, достал бутылку водки початую, а из посудного шкафа один стакан. На ходу налил, на ходу выпил, не морщась, как воду, и к столу уже не подсел, а остался за спиной Сергея Иваныча — тот тревожно шеей закрутил.
— Сам выпил, вам не предлагаю, — очень даже серьезно говорил Андрюха. — Если по совести, ненавижу я своего братана Саньку! Аж страшно подумать, с самого мальцовства ненавижу за всякие его выпендрежи. И деньги эти закровленные, они, я это знаю, его рук дело… Ну не в том смысле… Для него все штучки происходят, что не по правилам. Не понимаете?
Андрюха пододвинул стул к Сергею Иванычу, сел врастопырь.
— У меня в жизни все по правилам. Ну то есть, если помидор посадил, огурец на том месте ни в жись не вырастет. А у Саньки может. И если такое, то обязательно к худу для всех. Хотите знать, кто он, мой братан? Зудоносец он, вот кто. Я, может, в надобности за него и жизнь положу, но это только по братанству, как положено.
А все потому, что батяня наш его по пьянке сделал. Разве можно детей по пьянке делать? Дополз батяня до спящей мамани и проснуться ей толком не дал — минута, и Санька уже там. А это дело такое, сам знаешь, не глаз — не проморгается. А батяня уже и храпит по-свинячьи. Знаю, не поверите, а ночами снится, что зелень эта проклятая тоже иногда в погребе по-свинячьи храпит. Потому и говорю, не пустить ли ее в дело, да чтоб подальше от деревни…
Сергей Иваныч хохотал, на стуле рискованно раскачивался — ножка-то одна с подломом…
— По твоей теории, милый ты мой человек, у нас пол-Расеюшки — сплошные недоделки. А все не так. У нас пол-России — люди задумчивые, и это, я скажу, очень даже дефектное состояние, особенно в такие времена, как наши. Но такую штуку скажу тебе еще: ты мне нравишься, потому что хозяйственный. Но и он, братец твой, мне тоже нравится. А почему? А потому, что бесхозяйственный и вообще беспутный. Только он не мой человек и для нас с тобой, вот тут ты прав, — опасный. Но засиделся. Значит, договорились, домишко мой пристроишь. Не скупись, но и не продешеви. Но в этом деле ты сам с усам. Брата жди в гости этак через годик. Подумаем, как его пристроить. Некоторые люди с виду вовсе беспутные, а как начальничком его сделаешь хотя б над двумя душами, ей-богу, преображаются. Из кожи лезут. Может, таков. Я со временем землицами вашими займусь, все одно ведь пропадают. Ты это, кстати, имей в виду. Приглядывай да присматривай. Как где какой чистый развальчик нарисуется, тут же меня и вспомни.
Только стал замечать с некоторых пор Андрей Михалыч Рудакин, Андрюха то есть, что после каждого нового разговора с бывшим соседом Сергеем Иванычем душа словно настроем меняется: до разговора был один настрой, а после — другой, какой хуже, какой лучше, в толк не взять, только перемены эти тревожили Андрюху, потому что любил и ценил в себе постоянность, — в ней была уверенность… А уверенность — это что? Это когда нет нужды каждый шаг или слово каждое обдумывать, то есть как бы притормаживать в жизни, хуже нет этого самого торможения, потому что не просто знал, но и верил, что с какого-то момента время жизни начинает ускоряться. Минуты, часы, дни — все вроде бы, как и прежде. Только спрессовка другая: минут, их будто вообще больше нет, от часов счет начинается, и при том один час другой будто бы заглатывает, отчего и день короче, и жизнь сама, словно дождевая вода в бочке, то ли истекает по щелям, то ли иссякает, и не по обычному закону, но по беззаконию или по другому закону, который объявляется над человеком, как только он за серединную длинноту жизни перешагнет. Не сам придумал, все старики так говорят. А верить им начал, когда сам почувствовал, что не та уже скорость жизненного истечения и у него самого, потому и со всякими делами спешить надо. Еще потому, что у стариков, которые уже без дела, если к ним прислушаться, одна забота — жизнь за штаны придерживать, будто она вообще вприпрыжку…
Стал ошибки допускать, каких раньше бы ни за что… Нанял на днях двух бомжей, парней-лоботрясов из бывших колхозников, чтоб обкосили болотце, что в низинке за задами его огородов. С кормами-то напряга, как ферму колхозную ликвидировали — ни купить, ни украсть. А самому уже сколь нужно не накосить, времени в обрез… Нанял. Взялись вроде бы дружно, заплатить-то обещал нормально, слову его верили. Обкосить — пол-дела. Просушить надо и в копешки просушенное сметать, да рубероидом накрыть, когда вдруг не дождик обычный, а ливень, — бывает же.
Сам в те дни развозил на своем «каблучке» молоко да сметану по бандитским притонам, что развелись-расстроились в районе под видом всяких спортклубов. Брали безотказно, платили повыше рыночной — выгодно. К вечеру третьего дня пришли охламоны. «Порядок, хозяин, — говорят, — дело сделано, гони монету». Знакомые парни-то, хотел тут же и рассчитаться, да для порядку решил все же, как говорится, принять работу. Пошли. Смотрит Андрюха — что-то не так с копешками. Больно аккуратны, как матрешки без голов. Шибко приземисты да пухловаты. Сунул руку в одну по локоть, и аж в глазах потемнело. Что утворили, недоделки! После ночного дождичка мокрую траву заскирдовали, сверху сухой позакидали…
Вот как стояли все рядом, который слева стоял — правой в рожу, а левой — тому, что напротив оказался, прямо по соплям! С ног поднялись да на него с приемчиками всякими. А что приемчики ихние недоученные против рудакинской ярости — измочалил обоих. В итоге все трое в кровище, что кулаки, что рожи. Но сам-то на ногах, а эти — хоть «скорую» вызывай. А на душе-то тошней тошного! Как плохо в школе ни учился, но запомнил же про помещиков сволочных, что своих крепостных работяг пороли за провинности по хозяйству. И вот сам… А сам кто? Работяга из работяг… Ну до того противно…
Под-за плечи оттащил обоих до дому, обмыл… Добро, жены не было… Пластырем рожи позалепил, деньги обещанные по карманам им рассовал, как отошли, упоил еще… Орущих песни матерщинные позатолкал в «каблучок» и отвез в Селюнино, откуда будто бы они родом, хотя домов своих указать не смогли. На скамью, что напротив бывшего магазина, выкинул…