[348] Между тем для нас этот вопрос имеет большое значение не в качестве фундамента для спекуляций и взаимно уничижающих обвинений, а из-за его критической роли в определении того, чем, собственно, является многовековая история российского государства в системе имперско-колониальных «координат» — ведь от правильного определения как характера, так и названия формировавшейся в XV–XVI веках метрополии в значительной мере зависит, на наш взгляд, вся оценка российской имперскости.
В «круге первом»: колонии и Московская империя
История московской/русской колонизации берет свое начало с XVI века; на наш взгляд, более ранние походы — как, например, поход Даниила Холмского на Казань, закончившийся ее захватом в 1487 г., не могут считаться «точкой отсчета» просто потому, что они предполагали не «освоение» новых земель, но лишь формальную субординацию одного правителя другому. Колонизацией мы считаем лишь процесс освоения представителями определенного народа/государства земель и территорий, ранее не имевших к нему отношения, — причем такого освоения, в ходе которого эти земли и территории либо оказывались с течением времени населены преимущественно выходцами из соответствующей страны и/или их потомками, либо превращались в общества, организованные в соответствии с принципами и устоями, ранее присущими освоившим их народу или государству. В этом мы следуем первоначальному значению греческого слова αποικισμο′ς и позднейшего латинского colonia, обозначавших либо поселения, основанные выходцами из некоей страны далеко за ее пределами (что было наиболее характерно для финикийской и греческой колонизаций[349]), либо территории, захваченные определенным государством и позже начавшие развиваться под его неоспоримым культурным влиянием (что было довольно типичным лишь для более поздних экспансионистских экспериментов — македонского и римского[350]). Колониями в каждом из случаев можно считать как отдельные форпосты средиземноморских цивилизаций — от финикийских Карфагена, Кадиса и Палермо, а также греческих Массалии (Марселя), Сиракуз и Херсонеса до римских coloniae: Colonia Aquincum (Будапешта), Colonia Iulia Paterna (Нарбонн), Colonia Singidunum (Белград) и отдаленной Colonia Claudia Agrippiensium, современного Кёльна[351], — так и целые территории, которые были захвачены средиземноморскими державами, а затем социально и культурно преобразованы ими — от эллинизированного македонянами Египта[352] до римских Испании и Прованса III–II веков до н. э.[353], а затем и большей части Римской империи в ее границах времен начала династии Антонинов.
Если перенести этот подход на более близкую европейскую историю, то мы видим практически полное повторение приемов и методов античной колонизации в период cередины XV — начала XVI столетий. В это время европейцы пытались именно колонизировать отдельные заморские территории: сначала основывая в далеких краях свои форты и торговые поселения (такие, как португальские Ормуз, Гоа и Мелека, а также испанские Манила и Цилун и голландские Голконда и Батавия[354]) или «полномасштабные» колонии (как захваченные испанцами Доминикана или Куба, а также части Мексики и Южной Америки, французские Гаити и Луизиана либо британские Колония Массачусетского залива или Виргиния[355]). По мере упрочения европейского доминирования над миром отличия этих двух видов колонизации постепенно стирались — классическими подтверждениями этому может быть развитие голландской экспансии в Ост-Индиях или британской в Северной Америке. «Совершенными» образцами подобной колонизации мы считаем случаи, в которых метрополии устанавливали тотальное доминирование над новыми территориями и либо практически полностью уничтожали местное население (как, например, в Австралии) или вытесняли его (как в британских колониях в Северной Америке), либо подчиняли его и «растворяли» в среде колонистов[356]. Дополнительный драматизм колонизации придавала распространившаяся в Новом Свете практика работорговли, в результате которой в 1500–1867 гг. от 11,9 до 12,5 млн (назывались и более высокие цифры, но они вряд ли выглядят достоверно) африканцев были насильственно перевезены в Южную и Северную Америку[357] и в конечном счете поспособствовали формированию там (где быстрее, где медленнее) новых этнических общностей.
Все эти процессы — от появления греческих городов по окраинам средиземноморского бассейна до основания в Америке новых обществ, построенных по европейским «лекалам», в которых, как подчеркивают исследователи, основополагающей целью является «не эксплуатация местного населения, а его замена [колонистами]»[358], — можно назвать поселенческой колонизацией[359] (этот термин сегодня является в западной историографии даже не самым распространенным, а, по сути, общепринятым). Принципиальное отличие колониста от эмигранта в свое время прекрасно сформулировал С. Хантингтон, писавший, что колонисты (settlers) создают «колониальное общество в прямом и исконном смысле слова „колония“, которым обозначается поселение, созданное людьми, покинувшими свою историческую родину и перебравшимися в иное место с целью основания нового общества на отдаленных землях (курсив наш — А. А., В. И.)», тогда как иммигранты (immigrants) «не создают нового общества… но только перемещаются из одного общества в другое»[360]. Именно такой и была колонизация, начатая жителями Московии в середине XVI века — практически одновременно с началом испанской экспансии за океан (по знаменитой классификации Д. Филдхауза, ее можно было вполне отнести к «чисто поселенческой (pure settlement)» и отчасти к «смешанной (mixed)»[361]), так как московиты активно использовали труд и умения местных жителей.
История московской экспансии на восток достаточно хорошо известна (мы подчеркиваем тут слово «московской» по двум причинам: с одной стороны, потому что ее движущей силой были прежде всего выходцы из Московии и русского Северо-Запада, казаки, «служилые люди» и предприимчивые дельцы[362]; с другой стороны, в противоположность новгородским экспедициям в Сибирь, которые в XI–XII веках носили в основном коммерческий, а не захватнический, характер[363]). Обычно стартом экспансии считают поход казацкого атамана Ермака в Сибирь, т. е. на территорию, расположенную уже за Уральским хребтом (это событие датируется 1581–1582 гг. и предполагает завершение к тому времени освоения всего восточного Поволжья и западных приуральских территорий). Войны с Сибирским ханством, одним из осколков Орды, заняли около 20 лет и завершились Ирменским сражением в 1598 г.[364] Далее колонисты покатились на Восток со все возрастающей скоростью, проделав за полвека путь более чем в 5 тыс. км и достигнув в 1648 г. Берингова пролива[365]. Традиционно в советской историографии, которая стала основой и новой российской, считалось, что «освоение» или «присоединение» Сибири и Дальнего Востока не следует считать «колонизацией»[366] (западные исследователи прямо отмечают, что если царская Россия не стеснялась своей колониальной империи, то в советское время вся данная тема оказалась практически табуированной). Для этого придумывались порой довольно экзотические обоснования: говорили и о том, что данный процесс приносил местным народам «приобщение к цивилизации» («в состав России был включен огромный край, народы которого еще не вышли из состояния родовых отношений; начав трехвековой путь с господства родовых отношений, Сибирь к завершению его переживала формирование капиталистических отношений при сохранении многоукладности»[367]); и о том, что он в основном был мирным и чуть ли не добровольным («отрицать мирный и порой даже добровольный переход под власть России целого ряда племен и народностей Северной Азии, значит игнорировать факты»[368]), а если даже и не был таковым, то освоение этих территорий русскими все равно оказалось намного менее жестоким, чем если бы оно было осуществлено другими народами («случалось, что часть сибирских татар или бурят уходили в Монголию или Джунгарию, но оказывались там в гораздо более тяжелом положении»[369]); наконец, встречаются также и утверждения о том, что термин «колонизация» в данном случае неприменим якобы потому, что за присоединением новых народов к единому государству следовало «слияние элит, а не их поглощение или уничтожение»[370].
На наш взгляд, подобные положения не выдерживают критики. Распространение власти Москвы на восток происходило в форме классической поселенческой колонизации. Прежде всего следует отметить, что еще до начала похода Ермака, а именно с покорением Казанского и Астраханского ханств в 1552 и 1556 гг., русское государство заведомо вышло за границы зоны расселения народов, которых можно с той или иной степенью условности причислять к потомкам тех, кто составлял Русь в ее домонгольском значении