[445]. В значительной мере именно поэтому, на наш взгляд, в современном украинском дискурсе в отношении России и общей истории двух народов постоянно присутствует оценка политики Петербурга и Москвы в отношении Украины как колониальной[446].
Мы могли бы и дальше продолжать оценку российской имперской экспансии, но сейчас хочется подвести некоторый итог. В начале XIX века на месте бывшей Московии и тех территорий, окраиной которых она столетиями оставалась, сформировалась гигантская империя, одновременно похожая на европейские империи того времени и радикально отличавшаяся от них. Сходство сводилось прежде всего к тому, что русские в течение исторически короткого времени сумели военной силой покорить огромные территории, населенные чуждыми им народами, создать там необходимую инфраструктуру управления и поставить их богатства на службу метрополии. Отличие проявлялось в первую очередь в том, что сама метрополия не была классическим национальным государством — и даже тогда, когда она попыталась в него превратиться, она скорее породила ощущения колониальной зависимости внутри самой себя, чем создала нечто, что по своей идентичности существенно отличалось бы от ее колониальных владений. Все это очень важно иметь в виду прежде всего потому, что как раз в это время, на рубеже XVIII и XIX столетий, все основные европейские империи претерпели масштабные трансформации (если не сказать — катаклизмы), радикально изменившие пути их последующего развития.
Разумеется, мы имеем в виду череду событий, которая за полстолетия привела к полной перекройке политической карты мира — к революциям в Америках (хотя и не только). Мы не будем пересказывать подробно ход событий, так как он отлично известен даже неспециалистам: в 1775 г. в Массачусетсе началось восстание против налоговой и торговой политики метрополии; в 1776 г. все 13 бывших британских колоний объявили о независимости, и к 1783 г. англичане вынуждены были признать поражение — так возникли Соединенные Штаты[447]. В 1803 г. Франция уступила США Луизиану — гигантскую территорию в центральной части Северной Америки, которой она владела до этого более 50 лет[448]. В 1810 г. начались антииспанские выступления от Мексики до Аргентины; с переменным успехом борьба продолжалась около пяти лет, пока после освобождения самой Испании из-под французской оккупации прибывшие из метрополии войска не восстановили королевскую власть в большей части провинций[449]. Однако вторая волна освободительного движения с 1816 по 1826 г. позволила добиться независимости почти всем бывшим испанским колониям кроме Мексики. В 1815 г. Португалия отменила колониальный статус Бразилии, сделав ее официальной частью Объединенного королевства[450], но уже в 1822-м оставшийся в Рио в статусе вице-короля наследник португальской короны провозгласил независимость и короновался как император Педро I[451]. В совокупности за эти annis terribilis европейские метрополии потеряли более 81 % своих колониальных владений[452]. Однако эта волна распада не коснулась трех империй, не обладавших заморскими территориями: Австрийской, которая по итогам наполеоновских войн присоединила к себе Северную Италию (помимо Пьемонта), Османской, которая утратила лишь небольшие территории на Балканах, и Российской, которая радикально расширила свои границы, присоединив Польшу и Финляндию. Несмотря на то, что сравнения событий этого периода проводятся довольно редко, они, на наш взгляд, крайне необходимы, так как именно через них только и можно понять логику российского имперского развития.
Устойчивость Российской империи на фоне краха европейских империй рубежа XVIII–XIX веков была обусловлена, на наш взгляд, как минимум четырьмя причинами.
Во-первых, как это ни парадоксально, Российская империя была не в должной мере колониальной. Мы не случайно несколько раз обращались к вопросу о количестве жителей метрополий, переселившихся в колонии. Европейские колонии в Новом Свете были в полном смысле слова колониями: в только что провозглашенных США доля европейцев и их потомков превышала 4⁄5[453], а изначально жившие на освоенных ими территориях индейцы были в большинстве своем оттеснены вглубь континента. Доля рабов среди жителей CША по первой переписи 1790 г. cоставляла 17,4 %[454]. В Южной Америке ситуация была менее очевидной, но и там доля испанцев достигала 43–50 % от общего числа жителей (включая мулатов и завезенных из Африка рабов)[455], а города были населены выходцами из метрополии более чем на 2/3[456]. В Бразилии накануне провозглашения независимости доля португальцев и их потомков также составляла 35 %[457]. Восстания, приведшие к отделению от метрополий, возглавлялись не представителями туземного населения, а колонистами-европейцами, людьми образованными и усвоившими все передовые идеи своего времени. Задачей восставших было не отторгнуть европейские установления (как это происходило в большинстве случаев в ходе «антиколониальной» борьбы 1960-х гг.), а усовершенствовать их[458]. Со всех этих позиций антиколониальная борьба в Сибири выглядела нонсенсом: представителей метрополии в регионе было мало; элементы их особого самосознания полностью отсутствовали; какого-либо видения автономного будущего не имелось даже в зародыше; при этом власть русских над местными народами целиком и полностью определялась могуществом метрополии, в то время как в Новом Свете колонисты безусловно доминировали над местными жителями и без помощи центральных властей. Иначе говоря, для выступлений колонистов они должны были быть бóльшими европейцами, чем представители метрополии, — а в российском случае об этом не шло и речи.
Во-вторых, довольно значимым, хотя и не столь важным, как первое обстоятельство, было экономическое положение колоний. Европейские владения в Америке к концу XVIII века были довольно развиты в хозяйственном плане: период поисков золота закончился; в Южной Америке развивалось производство сахара и кофе[459]; в Северной — табака и хлопка[460]. Уровень жизни был сопоставим с европейским, а иногда и превосходил его; экономики колоний довольно быстро приближались к самообеспечению важнейшими товарами. На этом фоне критически важной была свобода торговли (одной из причин Американской революции был, в частности, запрет для колоний на торговлю с любыми странами кроме Великобритании[461]). В случае с Сибирью ничего подобного не присутствовало; метрополия была единственным покупателем сибирского товара, и уже она отправляла его по всему миру. Соответственно, в российских колониях на востоке не возникало самодостаточного производства (многократно подчеркивалось, что города там появлялись в основном как административные и торговые центры[462]) — можно даже сказать, что по степени развития Сибирь достигла уровня Массачусетса образца 1775 г. приблизительно 100 годами позже. Таким образом, экономические мотивы для обретения большей автономности в российских колониях практически отсутствовали, и в то же время причины метрополии удерживать их в своем прямом подчинении были более значимыми, так как колониальные доходы в России играли более значительную роль, чем в Европе в конце XVIII века. Стоит также заметить, что и политические причины для возможного отложения русских колоний отсутствовали: в отличие, например, от североамериканских колоний Великобритании, где колонисты не имели равных прав с уроженцами Англии, русский дворянин, родившийся в Забайкалье, не поражался в правах если приезжал в Петербург.
В-третьих, существенную роль в устойчивости Российской империи сыграл и характер ее возникновения — в той части, которая касалась ее полиэтничности и размытости «национальной метрополии». По мере расширения протоимперии в высшие слои общества стала кооптироваться самая разнообразная знать; как еще в Киевской Руси были довольно многочисленны династические браки с половцами, так и в России начиная с XVI века стали занимать значимое положение татары, малороссы и поляки. К началу петровских реформ доля «немосковского» дворянства превышала 90 %[463], а значительная часть «нерусской» крови текла в жилах 553 знатнейших боярских родов из 843[464]. После же российского «открытия» Западу начался приток иностранных дворян на службу к российским императорам, в результате чего во второй половине XVIII столетия Россия, безусловно, являлась одним из самых космополитичных и полиэтничных обществ в Европе — и это касалось не только ее элиты, но в значительной мере и населения (схожими были лишь Австрийская и Османская империи: султан Соколлу Мехмед-паша был сербом из Герцеговины, а поляк Радецкий, венгр Эстерхази, хорват Елачич, чех Черни были самой что ни на есть элитой Австрийской империи). В такой ситуации противопоставление одной части общества другой было более проблематичным, чем в ситуации европейских колоний, по отношению к которым метрополии выглядели единым монолитным противником. Полиэтничная русская метрополия противопоставляла себя покоренным «инородцам» настолько сильно, что наличие подобного «иного» при многогранности самого субъекта колонизации почти исключало возможность внутринационального раскола, каковым в значительной степени оставались все антимонархические колониальные революции XVIII–XIX веков.