ример, порой можно встретить термин «колонии Российской империи»[522] — понятие, которое применительно к европейским метрополиям, лишено всякого смысла. Отечественные историки используют этот термин прежде всего применительно к территориям, которые не состояли под юрисдикцией России к моменту краха Российской империи (Аляске, значительной части Маньчжурии, Порт-Артуру или Кикладским и Ионическим островам в Средиземноморье), а также к точкам, в которых российское присутствие было непродолжительным или же практически виртуальным (Бейруту в 1773–1774 гг., Гавайям в 1819–1820 гг., Джибути в 1889 г. и т. д.[523]). Между тем, строго говоря, «колониями (точнее, протекторатами и доминионами) Российской империи» были и Финляндия, и Польша, и некоторая часть Средней Азии — все территории, которые были завоеваны имперской Россией, а не превращавшейся в Россию Московией, и сохраняли определенное время элементы формального самоуправления, не превратившись в российские губернии.
Во-вторых, империалистические «приключения» России сыграли уникальную роль в становлении ее идентичности — еще менее национальной и еще более имперской. В отличие от западноевропейских метрополий, Московия и ее колонии, сложившиеся в Россию как империю, на протяжении последующих 200 лет оказались вовлечены в захватнические войны, которые Россия вела от своего имени. Во время кампании в Средней Азии малороссы составляли до 20 % численного состава армии, а в войсках, освобождавших Болгарию в ходе «русско»-турецкой войны 1877–1878 гг., их было не менее половины[524] (заметим: в истории Британской империи также известны многочисленные эпизоды, в которых армии, составленные из представителей одних колоний, помогали усмирять восстания в других или участвовали в локальных конфликтах[525], однако их масштабное участие в расширении имперского пространства не слишком заметно). Позднее, и мы это уже отмечали, колониальные войска довольно активно использовались в Европе во времена Первой мировой войны, а также на разных театрах военных действий в годы Второй, — но во всех случаях речь шла опять-таки скорее о защите империй, чем о расширении их границ. Все это мы говорим сейчас для того, чтобы обратиться к очень важной черте российской «Второй империи»: в ней фактически сложилась не «полярная» структура метрополии и периферии, а своего рода «матрешечная» система, в которой существовала метрополия (преимущественно русские территории между линией Санкт-Петербург — Смоленск — Ростов/Екатеринодар и Уралом), земли «расширенной России» (Малороссия и Белоруссия) на западе, поселенческие колонии (зауральские территории, а также колонизированный Северный Казахстан) на востоке и военные владения, ставшие плодом империалистических войн (от Польши до Кавказа, от Финляндии до Туркестана). В этой ситуации имперская идентичность стала естественным образом использоваться для консолидации населения России как империи в его противопоставлении новым подданным.
В-третьих, оригинальная структура Российской империи породила целый ряд «мин замедленного действия», заложенных под фундамент имперского здания на завершающих этапах его строительства. С одной стороны, присоединение новых южных территорий во многом породило национальный вопрос, который до этого не был слишком серьезным. В границах 1780 г. империя была довольно гармоничной: московско-киевско-новгородское единство было восстановлено, пути в Европу через Черное и Балтийское море открыты, Сибирь завоевана и ждала освоения. Мусульманские народы не были многочисленны; зауральские пространства воспринимались как tabula rasa. После всех империалистических войн XIX века ситуация существенно поменялась: мусульманские территории возникли на двух перифериях, кавказской и среднеазиатской; общая доля «инородцев» выросла в населении империи с 5–6 до более чем 20 %[526]; в рамках общих границ появились территории, экономически и социально более развитые, чем имперский центр (как Польша и Финляндия), и к тому же наделенные особыми политическими свободами[527]. Иначе говоря, вместо того чтобы использовать период быстрого технологического прогресса для сплочения и освоения империи (что, кстати, сделали в то время в Соединенных Штатах, к концу XIX века укрепившихся на Тихом океане), Россия продолжила ее расширение, не считаясь со своими силами и возможностями. С другой стороны, в отличие от европейских империй, новые владения были полностью инкорпорированы в пределы имперских границ, что существенно затрудняло их возможную реконфигурацию (так как, по сути, представлялось потерей части территории метрополии). Если британцы и французы создавали свои империи, используя целую иерархию степеней зависимости колоний от метрополии, то в России эти различия были практически полностью проигнорированы (даже формально имевшие статус протекторатов Хивинское ханство и Бухарский эмират, во главе которых стояли в начале ХХ века Мухаммад Рахим-хан II и Асфандияр-хан и Сеид Мир Мухаммед Алим-хан[528], на самом деле не имели никаких суверенных прав). Такая ситуация порождала полную неопределенность с реальными границами метрополии, на которые «в случае чего» можно было отступить с минимальными имиджевыми потерями. Иначе говоря, Российская империя рубежа XIX и ХХ столетий напоминала западные области Советского Союза накануне гитлеровского вторжения, когда так называемая линия Сталина была в значительной мере демонтирована, а укрепсооружения на новой границе не построены. Таким образом, любая деструкция имперских границ на окраинах автоматически перерастала в возможность стремительного обрушения всех базовых компонент имперского целого.
Принято говорить, что история не знает сослагательного наклонения, — но, на наш взгляд, редко какой пример подтверждает наличие четкой линии в историческом развитии так наглядно, как история русской имперской экспансии времен империализма. К середине XIX века Россия была самой крупной страной в мире, ее население даже без миграционного притока увеличивалось на 5–7 млн человек за десятилетие. В отличие от великих европейских держав, она не потеряла своих поселенческих колоний и имела все возможности для их развития. Приблизительно в таком же положении на другой стороне Тихого океана находились США, которые к тому времени обладали территорией в 2,45 раза, а населением — в 2,97 раза меньшими, чем Россия[529]. Однако Америка продолжила свое развитие через углубление процессов поселенческой колонизации, освоив Западное побережье, купив у России Аляску и став единственной в полной мере континентальной державой[530]. Доступность ресурсов вызвала взрывной рост населения на новых территориях (с 1850 по 1900 г. число жителей 11 штатов, относимых сейчас к «Западу» Соединенных Штатов, и Техаса увеличилось в 21,7 раза, до 7,1 млн человек[531]), а потребность в их освоении — экономический бум (между 1869 и 1900 г. до тихоокеанского побережья было проложено пять конкурировавших друг с другом железных дорог, ни в одну из которых правительство не вложило ни копейки, за исключением бесплатного выделения части земельных участков[532]). Хотя Владивосток получил статус города одновременно с Сан-Франциско, накануне Первой мировой войны население Приморья было почти в пять раз меньше, чем Калифорнии[533], а основная железная дорога заканчивалась не там, а на китайской территории. Могло ли развитие пойти иначе? На наш взгляд, нет: для этого Россия не должна была быть империей, она должна была ценить свой статус колониальной державы больше, чем имперский. Овладев же чуждыми ей территориями на Кавказе и в Средней Азии, она подписала своей империи тот же смертный приговор, который вынесли своим империям и все европейские метрополии, — с той только разницей, что последние, в отличие от России, не объединяли доминионы и метрополию в одно государственное целое.
Стоит отметить еще два важных обстоятельства.
С одной стороны, эпоха империализма стала периодом максимальной активности тех метрополий, которые долгие века развивались как великие морские державы. Успехи «новичков» были достаточно ограниченными, а основные значимые приобретения делались в относительной близости от побережий или бассейнов великих рек. Россия же нацелилась на самый бесперспективный с геополитической точки зрения регион мира, представлявший собой (вместе с Афганистаном, куда она «вляпалась» столетием позже) наиболее глухой «тупик», который только можно было найти (полвека спустя Г. Макиндер, которого в России знают в основном как человека, создавшего теорию среднеазиатского Heartland’а[534], говорил о двух «Мировых Островах»: о Средней Азии и о внутренней части Африки, отмечая, что «несмотря на разницу широт, у этих двух Heartland’ов существуют поразительные сходства (курсив наш — А. А., В. И.)»[535]). Более того, она направила на него свои взоры в значительной мере по причине желания противостоять британским притязаниям — однако надо учитывать, что для англичан (так, кстати, и не покоривших Афганистан) эти территории были более досягаемыми: расстояние от Карачи до Кушки составляет «всего» 1600 км, тогда как до Москвы — 4000 км. Россия, таким образом, была единственной державой, которая попыталась военным образом захватывать значительные территории, находившиеся вдали от береговых линий, — опять-таки несмотря на то, что американский опыт показал: подобные земли можно использовать, только осваивая их за счет огромной массы переселенцев. Однако, и мы повторим это еще раз, подобная динамика не была случайной — она была задана имперским, а не колонизаторским характером того государства, которое Россия строила в XIX веке, — и, на наш взгляд, тот факт, что эта империя намного позже опять-таки нашла свой конец в среднеазиатских горах и пустынях, показывает, что ее судьба была предопределена.