ой федерации советских республик по-прежнему пользовалась значительной популярностью в Кремле, если не была основой советского взгляда на будущее страны. В одной из своих речей С. Киров, обосновывая необходимость возведения Дворца СССР (более известного как недостроенный Дворец Советов), говорил: «Я думаю, что скоро потребуется для наших собраний, для наших исключительных парламентов более широкое помещение… Я думаю, что скоро настанет такой момент, когда на этих скамьях не хватит места делегатам всех республик, объединенных в наш союз… Я думаю, что это здание должно являться эмблемой грядущего могущества, торжества коммунизма не только у нас, но и там, на Западе»[688], предполагая, что в построенном советскими пролетариями дворце можно будет в торжественной обстановке принять в Советский Союз и «последнюю республику», завершив тем самым революционное объединение земного шара. И. Сталин и коммунистическое руководство СССР на протяжении довольно долгого времени — по крайней мере с момента начала катастрофического экономического кризиса 1929–1932 гг. — ожидали новых признаков обострения хозяйственных и социально-политических противоречий как в ведущих капиталистических странах, так и между ними.
На наш взгляд, вполне обоснованной выглядит точка зрения историков, считающих, что Москва сделала осознанную ставку на германскую нацистскую партию и поспособствовала ее приходу к власти в 1933 г., воспрепятствовав выглядевшему вполне логично альянсу коммунистов и социал-демократов[689], который мог стать основой для дееспособного правительства Германии по итогам выборов 1932 г. В основе действий Советского Союза лежало представление о том, что новая волна мировой революции с наибольшей вероятностью может начаться, как и в 1917–1919 гг., в условиях жестокой империалистической войны, в ходе которой буржуазные правительства дискредитируют себя, жизненные условия трудящихся резко ухудшатся, а невыносимые тяготы вызовут социальный взрыв. В конце 1930-х гг., наблюдая за стремительным нарастанием реваншизма в германской внешней политике, советское руководство рассматривало как практически не имеющую альтернатив перспективу новой войны в Европе, в ходе которой СССР мог бы упрочить свое положение, завоевав бóльшую часть Старого Света и присоединив к себе европейские государства как новые советские республики[690]. В этом контексте активно обсуждающееся ныне заключение пакта Молотова — Риббентропа выглядело вполне логичным, так как его итогом стало провоцирование европейской войны между Германией с одной стороны, и франко-британским альянсом с другой; при этом СССР сумел захватить значительные территории, ранее принадлежавшие Польше, не вступив в конфронтацию с западными странами (если Берлин в ответ на вторжение в Польшу получил объявление войны со стороны Лондона и Парижа, то Москва присоединила части Украины и Белоруссии вследствие чуть ли не «гуманитарной операции» после того, как судьба польского государства была фактически предрешена), а также присоединить три балтийские республики по «классическому» сценарию принятия новых советских республик в состав безгранично расширяющегося государства. Тезисы о том, что СССР в относительно скором будущем намеревался ввязаться в начавшуюся европейскую войну[691] ради окончательной советизации всего мира, также выглядят небеспочвенными — особенно если учесть масштабы военных приготовлений Советского Союза, которые, согласно массе существующих открытых данных, выходили далеко за разумные пределы обеспечения необходимой обороны на случай внешней агрессии[692].
Иначе говоря, ранний период существования Советского государства — с момента прихода большевиков к власти и до нападения нацистской Германии на СССР 22 июня 1941 г. — был периодом поиска оптимальной формы существования уникальной коммунистической политии. В руководстве партии и страны в течение всего этого времени боролись две линии: с одной стороны, стремление использовать сначала Советскую Россию, а позже и СССР как своего рода рычаг для продвижения целей и задач мировой революции (в данном контексте сама страна и ее народы были лишь средством достижения революционной цели), и, с другой стороны, рассмотрение бывшей Российской империи как территории, на которой можно выстроить имперское по своей сущности государство в его прежних границах (в этом случае механизмы внутренней организации страны задавались логикой наиболее эффективного управления пространством и населением). На наш взгляд, вплоть до начала Великой Отечественной войны — вне зависимости от того, доминировала ли в руководстве страны линия на коренизацию или верх брало подчеркивание определяющей роли русского народа в истории великого государства, — окончательного понимания того, чем является Советский Союз, промежуточной формой политической организации революционеров или призванной существовать десятки и сотни лет социальной конструкцией нового типа, так и не сформировалось.
Великая Отечественная война стала периодом окончательного оформления «русскоцентричной» версии советской истории — и на это были две очевидные причины. С одной стороны, Кремлю было критически важно найти «реперные точки» отечественной истории, «зацепившись» за которые можно было организовать сопротивление страшному врагу. С другой стороны, СССР с первых дней войны пришлось вступить в стратегический союз с ведущими капиталистическими странами — сначала Великобританией, а потом с Соединенными Штатами, — которые очевидно не могли поддержать никаких иных стремлений советского руководства, кроме защиты его исторической территории (и пошли на разделение сфер влияния в Европе под влиянием того, что Советский Союз к 1944 г. внес основной вклад в общий успех союзников на европейском театре военных действий[693]). Таким образом, альтернативы «имперскому ренессансу» практически не могло быть.
Именно в годы войны преемственность Советского государства и его политики и политики Российской империи становится особенно выраженной. Практически сразу же после нападения Германии на СССР в стране прекращается пропаганда атеизма, а в 1943 г. И. Сталин дает согласие на избрание нового патриарха, которого в Русской православной церкви не было с 1925 г. В Красной армии вводится новая форма с погонами, общеупотребительным становится слово «офицер», заменяющее привычное после 1918 г. «командир». Новая система орденов увязывается с героическим прошлым русского и украинского народов: именами Суворова, Кутузова, Нахимова, Ушакова, Александра Невского, Богдана Хмельницкого. На страницах официального партийного журнала «Коммунист» эта преемственность формулируется чуть ли не вызывающим образом: «Освобождение оккупированных территорий — уникальная возможность завершить дело собирания воедино всех русских земель, русских племен, тем самым поправив ошибки Екатерины II и Александра I… Почему же освобожденные русские земли переименовываются в украинские, почему используется термин „российский народ“ вместо „русского народа“ с его делением на великорусов, малорусов и белорусов?»[694]
В исторической науке это привело к значительной переоценке исторических событий, относящихся к временам Российской империи. Прозвучали заявления ряда историков, настаивавших на необходимости переосмысления знаменитого тезиса «Россия — жандарм Европы»; были заявлены требования к школьным программам по истории, согласно которым «всякий учебник о России должен быть построен на этом лейтмотиве — что существенно с этой точки зрения для успехов русского народа, для его развития, для понимания перенесенных им страданий и для характеристики его общего пути»[695]. Примечателен в этом контексте, например, тот факт, что вышедшая в военные годы коллективная монография «История Казахской ССР», первоначально выдвинутая на Сталинскую премию, очень быстро превратилась в объект ожесточенной критики[696]. У идеологов партии неприятие вызвал рассказ о различных восстаниях казахов, направленных против царской администрации. Если в эпоху коренизации подобный труд мог бы вызвать лишь одобрение, то теперь влиятельный чиновник из ЦК партии замечал, что «1) книга антирусская, так как симпатии авторов на стороне восставших против царизма; никаких оправданий для России она не показывает; 2) книга написана без учета того, что Казахстан стоял вне истории, и что только Россия поставила его в ряд исторических народов»[697].
Переход к новому идеологическому курсу, вызванный как неудачными преобразованиями рубежа 1920–1930-х гг., обострившими социальные противоречия внутри страны, так и возрастающей угрозой извне после прихода нацистов к власти в Германии, сыграл определенную роль и в преследованиях по этническому признаку, которые вошли в практику государственного управления в середине и во второй половине 1930-х гг. После убийства С. Кирова в 1934 г. из Ленинграда в Казахстан и Узбекистан было выселено свыше 20 тыс. немцев, эстонцев и финнов[698]. Только за первую неделю февраля 1935 г. из погранрайонов Украинской ССР было выселено 2 тыс. семей, две трети которых составляли немцы, поляки, чехи, болгары, молдаване[699]. В 1937 г. из приграничных районов Дальнего Востока было принудительно выселено до 120 тыс. корейцев[700]. В 1938 г. эта тенденция приняла характер планомерного геноцида: свыше 350 тыс. человек было репрессировано органами НКВД исключительно по признаку «неправильной» этничности, причем, по подсчетам современных исследователей, более 70 % расстрелянных в 1938 г. в СССР лиц были казнены именно как представители наций, считавшихся враждебными