– …И наконец я решил – Господи, даже не знаю, как мне эта тупость в голову взбрела – принести из дома молоток, и принес, и положил прямо под столом, на полу, и когда кто-нибудь стучал в дверь, я просто… я как бы прыгал на пол, и заползал под стол, и хватал молоток, и колотил по ножке стола, со всей силы, тыдыщ-тыдыщ, будто что-то там чинил. И если они наконец открывали дверь и все равно заглядывали, или заглядывали пожаловаться, что я не открываю дверь, я так там и сидел, под столом, и долбил как ненормальный, и кричал, мол, я тут хотел, минутку, только минутку, срочный ремонт, буду с ними моментально. Догадываюсь, что вы догадываетесь, каково мне там было долбить, ну знаете, с квадратной головой-то по утрам. Я там прятался и долбил, и долбил молотком, пока они не сдавались и не уходили, а я смотрел изпод стола и видел, когда они наконец уходили, из-под стола было видно ноги.
…И как долбежка-под-столом выручала, как ни поразительно, почти целый год запоев, который окончился где-то в районе прошлого Дня труда, когда один мстительный жалобщик наконец нашел, куда в «Филен» пожаловаться на отдел жалоб, – и белофлаговцы аж попадали от смеха и удовольствия со стульев, Крокодилы повынимали сигары изо рта и ревут, и хрипят, и топают ногами по полу, и показывают страшные зубы, все ревут от Идентификации и удовольствия. Хотя, как открыто выдает сконфуженность спикера от их восторга, его история вовсе не задумывалась как веселая: это просто правда.
Гейтли обнаружил, что главное – это говорить правду. Он изо всех сил старается реально слушать спикеров – с первых дней жизни в Эннет-Хаусе сохранил привычку сидеть в первых рядах, откуда видны щербинки и поры, чтобы без помех или голов между ним и кафедрой, так что спикер занимает все поле зрения, благодаря чему куда легче реально слушать – стараться сконцентрироваться на том, чтобы слушать Послание, а не накручивать себя по поводу странного темного мига афатического ужаса от этой как бы псевдоинтеллектуальной девушки в вуали, у которой наверняка просто какое-то сложное Отрицание, или по поводу того забытого и, несомненно, мрачного периода жизни, по которому, как ему кажется, он знает этот гладкий, чуть южный голос без эха. Главное – говорить правду, тогда все пойдет как по маслу. Чтобы это не было просчитанным в угоду толпе спектаклем, и чтобы это была правда без замалчиваний, без фортификаций. И максимально неироничная. Иронист на собрании бостонских АА – как ведьма в церкви. Здесь не иронизируют. То же касается лукавой неискренней манипулятивной псевдооткровенности. Откровенность с подоплекой – то, что местная побитая жизнью публика знает и боится, ведь всех научили вспоминать лукаво искренние, ироничные, сами по себе растущие фортификации, которые они воздвигали, чтобы продолжать жить Там, под бездонной неоновой бутылкой.
Это, однако, не значит, что нельзя заниматься болтологией или лицемерием. Как ни парадоксально. Отчаявшимся, свежетрезвым белофлаговцам всегда рекомендуется вспоминать и пользоваться болтологическими слоганами, которых они еще не понимают или в которые не верят, – например, «Тише едешь!», «Переверни страницу!» и «Один день за раз!» Это называется «Сперва Притворись, Потом Претворись» – само по себе частый слоган. Любой на Служении, кто выходит публично выступать, начинает с одного и того же: говорит, что он алкоголик, – говорит вне зависимости, верит он в это или еще нет; затем обязательно говорит, как он Благодарен, что сегодня трезвый, и как прекрасно проявлять Активность на Служении с Группой, даже если он не благодарен и вовсе не рад Активности. Это рекомендуется повторять, пока не начнешь верить, как, например, если спросить кого-нибудь с серьезной продолжительностью сухой жизни, сколько еще придется тащиться на эти чертовы собрания, он улыбнется своей раздражающей улыбкой и ответит, что ровно до того, пока самому не захочется тащиться на эти чертовы собрания. Есть в Программе АА (само слово «Программа» вызывает мрачные ассоциации у тех, кто боится промывания мозгов) некоторые определенно сектантские, промывательные элементы, и Гейтли по этому вопросу с жильцами старается быть откровенным. Но еще он пожимает плечами и добавляет, что к концу своих карьер грабителя и орального наркомана все равно пришел к выводу, что старому мозгу не помешало бы хорошенько ополоснуться и отмочиться. Говорит, он, по сути, сам протянул свой мозг Пэт Монтесян и Эухенио М., чтобы они промывали на здоровье. Но, говорит он жильцам, теперь ему кажется, что Программа – это скорее депрограммирование, чем настоящая промывка, учитывая, что с их психикой сделал Паук Болезни. Самый значительный признак прогресса в обращении Гейтли к трезвости, не считая того, что он больше не уезжает в ночь с пожитками чужих людей, заключается вот в чем: он почти всегда старается быть устно как можно честнее, без расчетов, что подумает слушатель о его словах. Это труднее, чем кажется. Но, в общем, именно поэтому на Служении, когда он заливается потом за кафедрой так, как заливаются потом только здоровяки, его фишка в том, что он всегда говорит, как ему Повезло быть сегодня трезвым, а не что он Благодарен, ведь первое, признается Гейтли, – верно всегда, каждый день, а Благодарности он часто до сих пор не чувствует – скорее шок, что все это помогает, плюс часто стыд и депрессию из-за того, как он прожег полжизни, и страх, что Вещества повредили ему мозг и он теперь умственно отсталый, плюс также обычно все как в тумане относительно того, куда он направляется в своей трезвости или что надо делать, или вообще относительно всего – кроме одного: он точно не торопится вернуться Туда, за какие-нибудь решетки. Грозный Фрэнсис Г. любит бить Гейтли в плечо и говорить, что он ровно там, где и должен быть.
В общем, но и еще стоит знать, что каузальная атрибуция, вроде иронии, – смерть, в плане выступлений на Служениях. Височные вены Крокодилов даже вздуваются и пульсируют от раздражения, если начнешь винить в своей Болезни ту или иную причину, и все с любой продолжительностью трезвой жизни бледнеют и ерзают на стульях. См., например, дискомфорт публики «Белого флага», когда тощая жесткая девушка из «Продвинутых основ», предпоследняя на сегодня, утверждает, что стала угорелым героиновым торчком и употребляла по восемь пакетиков в день, так как в шестнадцать ей пришлось стать стриптизершей и полушлюхой в печально известном клубе «Голая правда» на Шоссе 1 (глаза некоторых мужчин в зале озаряются внезапным узнаванием и, вопреки всем волевым усилиям, автоматически сползают по ее телу сверху вниз, и Гейтли видит, как от дрожи Джоэль В. затряслись все пепельницы на столе), и но еще что стриптизершей в шестнадцать ей пришлось стать, так как она сбежала от приемной семьи в Согасе, штат Массачусетс, а сбежать от приемной семьи ей пришлось потому… – и тут как минимум часть дискомфорта зала кроется в том, что слушатели понимают: этиология будет до ломоты в висках многословной и запутанной; девушка еще не научилась говорить Проще, – …потому что, ну, если с самого начала, ее удочерили, и у приемных родителей была своя родная биологическая дочь, и биологическая дочь, с рождения, была полностью парализованная, умственно отсталая и кататоническая, и приемная мать в хозяйстве была – как потом Джоэль В. перефразирует для Гейтли – шандарахнутая наглухо, и в полном Отрицании того, что ее биологическая дочь – овощ, и не только настаивала на том, чтобы относиться к беспозвоночной биологической дочери как к полноценному члену типа хордовых, но и настаивала, чтобы отец и приемная дочь также относились к ней как к нормальной и здоровой, и заставляла приемную дочь делить одну спальню с Этим, приводить Это на ночевки к подругам (спикер использует для беспозвоночной сестры слово «Это», а еще, сказать по правде, употребляет оборот «таскать Это», а не «приводить Это», над чем Гейтли мудро надолго не задумывается), и даже в школу, и на тренировки по софтболу, и к парикмахеру, и на свечки герлскаутов, и т. д., где Это, куда бы она его не приволокла, лежало кулем, истекая слюной и экскрементами в купленном мамой модном прикиде, специально приспособленном для атрофии, и первоклассной косметике от «Ланком», которая на Этом выглядела безобразно, и издавая непередаваемые булькающие звуки, и видны были только белки глаз, а жидкости так и сочились изо рта и прочих отверстий, и вся она была бледная, влажная и дохлая; и затем, когда приемной дочери за кафедрой исполнилось пятнадцать, покатоличенная на голову приемная мамаша даже объявила, что вот, теперь, раз приемной дочери пятнадцать, ей вполне можно ходить на свидания, но только в том случае, если возьмет Это с собой, другими словами, что пятнадцатилетняя приемная дочь имела право ходить только на двойные свидания с Этим и его каким-либо недомлекопитающим сопровождением, какое она только была в силах для Этого откопать; и как все это тянулось и тянулось; и как одной кошмарности бледной сырой вездесущности Этого в юной жизни достаточно, чтобы послужить причиной и объяснением последующей наркозависимости спикера, кажется ей, но случилось еще так, что тихий улыбчивый патриарх приемной семьи, который работал в «Этне» [108] с 09:00 до 21:00 обработчиком страховых претензий, так вот оказалось, что по сравнению с веселым улыбчивым приемным отцом ненормальная приемная мамаша была дорической колонной стабильности, так как отец нашел предельные парализованную податливость и кататоническую неспособность производить ничего, кроме непередаваемых булькающих звуков, биологической дочери весьма полезными свойствами для некоторых извращенных занятий, которые, говорит спикер, ей трудно открыто обсуждать, даже сейчас, даже после тридцать одного месяца трезвости в АА, будучи до сих пор Травмированной; и ну, в общем, подводя итоги, ее практически вынудили сбежать от удочерившей ее приемной согасской семьи и таким образом стать стриптизершей в «Голой правде», и таким образом стать угорелым торчком, не потому, что, как в стольких неуникальных случаях, ее инцестно растлевали, но потому, что негуманно вынуждали делить спальню со слюнявым беспозвоночным, которое в четырнадцать лет само стало объектом инцестных растлений на еженощной основе со стороны улыбчивого биологического отца-обработчика претензий, который – спикер делает паузу, чтобы набраться смелости, – который, оказывается, любил притворяться, что Это – Ракел