ь Уэлч, былая пленочная секс-богиня полового зенита отца, и он даже называл Это «РАКЕЛЬ!» в моменты инцестовых экстремумов; и как новоанглийским летом, когда спикеру исполнилось пятнадцать и ей приходилось волочь Это с собой на двойные свидания, а затем обязательно волочь домой не позже 23:00, чтобы Это успело подвергнуться инцестным растлениям, этим летом улыбчивый тихий приемный отец даже купил, где-то нашел, дурацкую резиновую маску Ракель Уэлч на всю голову, с волосами, и теперь еженощно приходил в темноте, приподнимал вялую мягкую голову Этого и с трудом натягивал маску, чтобы соответствующие отверстия для дыхания оказались на нужных местах, затем растлевал до самого экстремума, кричал «РАКЕЛЬ!», и затем – но затем просто скатывался и уходил из темной спальни, с улыбкой и удовольствием на лице, и чаще всего так и оставлял маску на Этом, как будто забывал, или плевать хотел, точно так же, как словно не помнил (в каком-то смысле – Кабы Не Милость Божья) о неподвижно свернувшейся в калачик тощей приемной дочери на соседней кровати, в темноте, притворяющейся, что спит, молча, почти не дыша, отвернувшись тощим жестким травмированным донаркозависимым лицом к стенке, в соседней кровати, своей кровати, без опускающихся больничных перил, как в колыбели, по краям… Зал уже держится за коллективные виски – к этому времени только отчасти из сопереживания, – пока спикер расписывает, как именно ее де-факто в эмоциональном смысле едва ли не заставили бежать, раздеваться и нырнуть в мрачную духовную анестезию активной наркозависимости в неблагополучной попытке психологически справиться с одной особенно травмирующей переломной ночью унизительного ужаса, неописуемого ужаса от взгляда Этого – биологической дочери, – с которым она посмотрела на нее – на спикера – один конкретный последний раз в один конкретный случай из многих других, когда спикеру приходилось подниматься с кровати после того, как отец пришел и ушел, и прокрадываться на цыпочках к изголовью Этого, наклоняться над холодными железными больничными перилами, и снимать резиновую маску Ракель Уэлч, и убирать в прикроватную тумбочку под какие-то старые номера «Рампартс» и «Коммонуил», аккуратно сдвинув раздвинутые ноги Этого и натянув на нее дизайнерскую запятнанную ночнушку, – все это ей приходилось делать, когда отец предпочитал умыть руки, по ночам, чтобы ненормальная мамаша не пришла на утро, не обнаружила Это в резиновой маске Ракель Уэлч, задранной ночнушке и с раскинутыми ногами и не сложила два и два, и не пережила травму лопнувшего Отрицания изза того, почему приемный отец всегда ходит по дому с молчаливой жуткой улыбкой, и не психанула и не заставила отца беспозвоночного кататоника прекратить растлевать Это – потому что, решила спикер, если приемному отцу придется прекратить растлевать Это, то не нужно быть Салли Джесси Рафаэль, магистром соцработы, чтобы догадаться, кого тогда повысят до роли Ракель, в соседней кровати. Молчаливый улыбчивый отец-обработчик ни слова не говорил о постинцестовых уборках приемной дочери. Дико неблагополучным семьям присуще подобное извращенное негласное соучастие, признается спикер, добавив, что еще является гордым членом родственного Содружества 12-шагов – объединения, основанного на философии о Внутреннем ребенке, под названием «Настрадавшиеся в Юности – Ныне Исцеленные». Но, в общем, говорит она, однажды в конкретную ночь после того, как ей исполнилось шестнадцать, отец пришел, ушел и снова беззаботно забыл маску на Этом, и снова спикеру пришлось красться в темноте к кровати Этого, чтобы прибраться, и но в этот раз оказалось, что длинные рыжие локоны из лошадиной гривы на маске Ракель Уэлч запутались в полуживых прядях залитой муссом сложной прически Этого, и приемной дочери, чтобы попробовать рискнуть отцепить парик Ракель Уэлч, пришлось включить множество лампочек по периметру зеркала туалетного столика Этого, и когда маска наконец поддалась, в сиянии огней туалетного столика, говорит спикер, она была вынуждена впервые взглянуть на освещенное пострастлительное паралитическое лицо Этого, и что ставшее зримым выражение на нем всенепременно вынудило бы любого здорового человека с действующей лимбической системой 142 рвать когти из дома неблагополучной приемной семьи, равно как и из Согаса, штат Массачусетс, и стать бездомным, травмированным и гонимым темными психическими силами прямо в печально известный притон неонового разврата и зависимости на Шоссе 1, чтобы забыться, rasa свою tabula, стереть память начисто, оглушить опиатами. С дрожащим голосом она принимает предложенную председателем бандану, сморкает каждую ноздрю по очереди и говорит, что видит почти как сейчас: выражение Этого: в огнях туалетного столика видны только белки глаз Этого, и хотя предельные кататония и паралич препятствовали сокращению околоротовых мускулов безобразно разрумяненного лица, тем не менее какойто отвратительно подвижный и выразительный слой во влажных областях под выразительным лицевым слоем настоящих людей, какой-то уникальный для Этого слой, отвечающий за медленные тики, все же слепо сокращался, необъяснимо, и комкал пустое мягкое тесто лица Этого в некое напряженное судорожное выражение неврологической концентрации, которое обозначает плотское наслаждение куда лучше улыбок или стонов. Лицо Этого выглядело так же посткоитально, как, если представить, выглядели бы посткоитальные вакуоль и оптическая система простейшего, которое содрогнулось и эякулировало свой одноклеточный заряд в холодные воды какого-нибудь реально древнего моря. Выражение лица Этого, одним словом, говорит спикер, было непередаваемо, незабываемо отвратным, гадким и травмирующим. Почти такое же выражение, как на лице дамы в каменном халате на фотографии без названия какой-то католической статуи, которая висела (фотография) в прихожей неблагополучного домохозяйства прямо надо тиковым столиком, где неблагополучная приемная мать держала четки, бревиарий и требник, фотография статуи женщины в полузадранном и скомканном на самый богомерзкий чувственно-похотливый манер каменном халате, откинувшейся на необработанную скалу, с задранным халатом, свесив со скалы каменную ногу и раздвинув ноги, с щерящимся мелким совершенно психованным на вид херувимчиком, стоящим над раскрытыми бедрами дамы и нацеливающим обнаженную стрелу на скрытую каменным халатом холодную сиську, – лицо этой женщины запрокинуто и напряжено в том же самом выражении содрогающегося простейшего за пределами удовольствия или боли. Ненормальная приемная мамаша ежедневно преклоняла перед фотографией колени, почтительно и с четками, и также ежедневно требовала, чтобы приемная дочь поднимала
Это из не упоминавшегося ранее инвалидного кресла, брала под мышки и опускала перед фотографией на пол в приблизительно коленопреклоненной почтительности, и пока Это булькало, а его голова моталась, каждое утро спикер всматривалась в фотку с неизъяснимым отвращением с мертвым весом Этого на руках, приподнимая подбородок Этого от груди, а теперь была вынуждена наблюдать в свете зеркала то же самое выражение на лице девушки-кататоника, которую только что инцестно растлевали, выражение одновременно благоговейное и алчное, на лице, соединенном мертвыми волосами с обмякшим и болтающимся ликом секс-богини былых времен. И, короче говоря (утверждает спикер, и, насколько понимают белофлаговцы, не шутит), травматически раненная приемная девочка сорвалась из спальни и приемной семьи в нависающую северобережную гостеприимную ночь, и была стриптизершей, полушлюхой и внутривенной наркоманкой до самого стандартного бинарного утеса зависимости – все в надеждах Забыть. Вот в чем причина, говорит она; вот от чего она пытается восстановиться, Один День за Раз, и она еще как благодарна, что сегодня здесь со своей Группой, трезвая и отважно помнящая, и новички обязательно должны Приходить еще… Пока она пересказывает свою этиологическую правду, хотя монолог и кажется искренним, непосредственным и как минимум на 4+ по шкале внятности историй АА, лица в зале отвращены, виски сжаты, а зады неловко ерзают в сопереживающем стрессе из-за подоплеки истории «смотрите-какая-я-несчастная», причем интонация жалости к себе менее оскорбительна (хотя у многих белофлаговцев, как знает Гейтли, бывали такие детства, что история девушки по сравнению с ними покажется погожим деньком в парке «Шесть флагов» в Поконосе), чем подтекст объяснения, обращения к внешней Причине, который так легко, в разуме наркомана, может привести к Оправданию – каузальная атрибуция, которую бостонские АА боятся, отвергают, наказывают стрессом сопереживания. «Почему» Болезни – лабиринт, который всем аашникам строго рекомендуется бойкотировать, в котором обитают близнецыминотавры «Почему я?» и «Почему бы и нет?», они же «Жалость к себе» и «Отрицание», два самых страшных адъютанта улыбчивого держиморды. «Здесь» бостонских АА, которое не дает опять оказаться «Там», не требует объяснять причины Болезни. Оно требует только соблюдать придурошно-простой рецепт, как помнить день за днем, откуда взялась Болезнь, как думать о Болезни день за днем, как не давать соблазнительному призраку давно скрывшегося кайфа поймать тебя на крючок, подсечь и вытащить обратно Туда, и сожрать твое сердце заживо, и (если повезет) стереть карту навсегда. Так что все «почему» и «отчего» запрещены. Иными словами – проверяйте головы на входе. Хотя, конечно, заставлять соблюдать этот рецепт никто не будет, он – истинная краеугольная аксиома бостонских АА, почти классически авторитарная, может, даже протофашистская. Какой-то иронист, еще в Год Медицинских Салфеток «Такс» отбывший обратно Туда и бросивший свои шмотки, чтобы их упаковали и закинули на чердак Эннет-Хауса, перманентно высек засапожным ножом с палисандровой рукояткой на пластмассовом стульчаке туалета в мужской пятиместной спальне собственную трактовку настоящей Главной Директивы АА:
«Если хочешь ЖИТЬ Про почему надо ЗАБЫТЬ Сам же будишь РАД Если делать как ГОВОРЯТ» 143.
30 апреля / 1 мая Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»