– И ты обвинишь меня, ты скажешь, что я не только ткну ему кулаком в глаз и реквизирую суп только для себя, – сказал Стипли, – но и еще, когда доем, отдам ему грязную тарелку с ложкой, и может, еще и пустую банку из-под фермерского супа, навалю на него отходы своей жадности, под видом какого-то мошеннического договора так называемой Взаимозависимости, которая на самом деле всего лишь грубая националистская схема, потворствующая моей американской личной похоти к удовольствию без сложностей или раздражения при мысли о желаниях и интересах какого-то там соседа.
Марат сказал:
– Ты в силах заметить, что я не говорю с сарказмом «И вот нас опять понесло-о-о-о-о-о», что ты так любишь говорить.
Применение Стипли его тела, чтобы оградить спичку для сигареты, тоже не было женским. Его пародия на акцент Марата с сигаретой во рту звучала гортанно и американово-каджунно. Он метнул взор поверх огонька.
– А что, нет? Я прав или прав?
Марат умел почти по-буддийски изучать плед на коленах. Сколько-то секунд он вел себя, словно бы почти уснул, очень слабо кивая со вздыманием и опаданием легких. Громоздкие прямоугольники двигающегося света в ночном просторе Тусона были «баржами сухого пути», которые торопились к помойкам в темную долю ночи. Какая-то часть Марата всегда почти желала застрелить человеков, которые ожидали его ответов, затем сами вставляли свои слова и говорили, что они принадлежат Марату, не давая ему раскрыть уст. Марат подозревал Стипли в знании об этом, что он это почувствовал в Марате. Все два старших брата Марата из детства обладали этой привычкой, спорили и затыкали Реми, вставляя за него слова. Оба двое поцеловали поезда в лоб, не успев стать свадебного возраста 173; Марат имел место среди свидетелей гибели лучшего из двух. Сколько-то мусору из барж суши будет направлено в регион Сонора Мексики, но большинство отправят на север для запуска в Выпуклость. Стипли исследовал его.
– Нет, Реми? Я прав или прав насчет того, что ты хотел сказать?
Улыбка вокруг уст Марата стоила ему всех тренировок сдерживания.
– Консервы с Habitant, они смело утверждают: «Veuillez Recycler Ce Contenant» [141]. Возможно, ты не неправ. Но, кажется, я спрашиваю не столько про споры стран, сколько про пример лишь тебя и меня, всего нас двоих, если мы притворимся, что мы оба из американового типа, оба отдельные, оба священные, оба желаем soupe aux pois. Я спрашиваю, как в этот момент сообщество и твое уважение помогает моему счастью, с супом, если я американ?
Стипли просунул палец под одну бретельку бюстгальтера, чтобы ослабить резь.
– Не врубаюсь.
– Ну. Мы оба страшно алчем целую перерабатываемую консерву с этим Habitant, – Марат шмыгнул. – В моем уме я знаю, что я не должен просто трескать твою балду и забирать себе супу, потому что мое общее счастье удовольствия на долгий срок требует «rien de bonk» 174 в обществе. Но, Стипли, это долгий срок. Уважение тебя – счастье за горами. Как мне просчитать эти горы долгого срока в один момент, сейчас, когда наш мертвый товарищ сжимает суп, и мы оба глядим на банку со слюнями на подбородке? Мой вопрос желает сказать: если больше всего удовольствия сейчас, en ce moment, в целой консерве Habitant, как мое «я» способно отложить моментное желание трескать поверх твоей балды и забрать супу? Как я способен думать вне супу, про суп за горами?
– Другими словами – отсроченное вознаграждение.
– Хорошо. Это хорошо. Отсроченное вознаграждение. Как мой американовый тип способен в уме просчитать мое долгосрочное общее удовольствие и затем решить пожертвовать сильным алканьем моментного супа в пользу долгого срока и общести?
Стипли послал два твердых бивня дыма из ноздрей носа. Его выражение было терпением вкупе с вежливым нетерпением.
– По-моему, это просто называется «быть зрелым и взрослым американцем, а не незрелым и инфантильным американцем». Пожалуй, подходящий тут термин – «просвещенный эгоизм».
– D'eclaisant.
Стипли – он не улыбнулся в ответ:
– Просвещенный. Например, твой прошлый пример. Ребенок, который целый день лопает конфеты, потому что в каждый отдельный момент это вкуснее всего.
– Даже хотя в своем уме он знает, что живот охватит боль, а маленькие клыки сгниют.
– Зубы, – поправил Стипли. – Но, понимаешь, нельзя же по-фашистски орать на ребенка или бить его током всякий раз, как он обожрется конфетами. Моральную ответственность не воспитаешь теми же методами, какими крыс дрессируют. Ребенок должен понять на собственном опыте, научиться балансировать стремление к своей цели в краткосрочном и долгосрочном периодах.
– Он должен быть свободно просвещен в себе.
– В этом и соль образовательной системы, которая тебя так пугает. Мы не учим желать. Мы учим, как быть свободным. Учим, как сознательно делать выбор, принимая во внимание удовольствие, отсрочку и общие максимальные интересы.
Марат вяло пукнул в подушку, кивая, словно бы в мыслях.
– И я знаю, что ты ответишь, – сказал Стипли, – и нет, система не идеальна. Есть и жадность, есть и преступления, есть и наркотики, и жестокость, и неверность, и развод, и суицид. Убийства.
– Тресканье балды.
Стипли вновь подкопался под бретельку. Он раскрыл сумочку нараспашку, затем осекся подвигать жмущую бретельку, а затем закопался в сумочку, которая женственно дребезжала полной и захламленной.
– Но это только цена, – сказал он. – Это цена свободного стремления. Не все учатся в детстве, как балансировать интересы.
Марат попробовал вообразить мужчин с роговыми очками и пиджаками без плечиков, или белыми халатами лабораторий, кои аккуратно упаковывают в сумочку полевого оперативника дребезги, чтобы произвести женственный эффект. Теперь Стипли произвел на свет пачку сигарет «Фладерфьюмс» и держал мизинчик на отверстии, видимо, стараясь оценить, сколько осталось сигарет. Над северо-восточным горизонтом низко нависала Венера. Когда жена Марата родилась ребенком без черепа, сперва подозревали, что это по причине дурной привычки ее родителей много курить. Свет звезд и луны стал угрюмым. Луна еще не зашла. Казалось, иногда костер бесноватой молодежи все еще был там, но стоило отворотить взор, как уже не был. Время протекало в молчании. Стипли посредством ногтя медленно извлекал одну из сигарет. Марат, в детстве и еще с ногами, всегда недолюбливал личностей, которые делали ремарки, кто сколько много курит. Стипли теперь заучил, как и где надо встать, чтобы спичка не дохла. Сколько-то ветра затихло, но еще налетали иные редкие холодные порывы, словно из ниоткуда. Марат шмыгнул так глубоко, что вышел вздох. Спичка громко чиркнула; эхо не подхватилось.
Марат снова шмыгнул и сказал:
– Но эти типы ваших личностей – разных типов, зрелых, которые способны видеть за горами, и инфантильных, которые едят конфеты и суп в один момент. Entre nous [142], на сем утесе, Хью Стипли: как думаешь, какой описывает США с ОНАН и Великой Выпуклостью, США, за которые тебе страшно, что им хотят причинять вред другие? – руки, которые тушат спичку, всегда ведут себя, словно бы обожженные, изза резкого движения. Марат шмыгнул. – Ты понимаешь? Я спрашиваю только между нами. Как может быть, что злоба AFR вредит всей культуре США, делая доступно что-то такое моментное и свободное, как выбор посмотреть всего одно лишь Развлечение? Ты знаешь, нельзя заставить просматривать. Если мы распространим samizdat, выбор будет свободный, нет? Свободный от понукания, нет? Да? Свободный выбор?
Мсье Хью Стипли из BSS тогда встал с весом на одном бедре, курил и стал выглядеть совсем женственно, с локтем в ладони и рукой у рта, обороченной тылом к Марату, – хлопотливая ennui [143], которая напомнила Марату курящих женщин в шляпах и пальто с плечиками из черных и белых фильмов. Марат сказал:
– Ты веришь, что мы недооцениваем вас, когда видим эгоистов, декадентных. Но был поставлен вопрос: ужели мы, ячейки Канады, одиноки в этом видении? Ты сам не боишься, ты, твое правительство и жандармы? Если нет, твое BSS – зачем оно так старается, чтобы предотвратить распространение? Зачем называть простое Развлечение, как бы ни были искусительны его черты, samizdat'ом и запретным, только если вы не боитесь, что очень много американов не могут делать просвещенный выбор?
Теперь большой Стипли подошел ближе всего за сей вечер, нависнуть над Маратом. Вздымающееся небесное тело Венеры осветило левую сторону его лица цветом бледного сыра.
– Да брось дурачка валять. Развлечение – не конфетка и не пивко. Ты глянь на Бостон. Нельзя сравнивать зловещий порабощающий процесс с твоими примерчиками про конфеты и суп.
Марат мрачно улыбнулся в светотень кожи круглого и безволосого американового лица.
– Возможно, факты истинны, про состояние после первого просмотра: что после уже нет выбора. Но сперва надо решить получить развлечение и удовольствие. Это же по-прежнему выбор, нет? Священный для зрительской личности, и свободный? Нет? Да?
В последний доспонсированный год, после каждого формального финала турнира, на небольших послефинальных награждениях и танцах, Эрик Клиппертон являлся безоружным и ел, может, пару кусочков от индейки со шведского стола, и бросал что-нибудь из уголка рта-щели Марио Инканденце, и торчал там без всякого выражения, и принимал огромный приз за первое место под жидкие и редкие аплодисменты, и тут же растворялся в толпе, дематериализовывался туда, где он жил и тренировался. К этому времени у Клиппертона призов ТАСШ, должно быть, хватало уже на каминную полку, шкаф и еще маленькую тележку; каждый приз ТАСШ – высокий металлический мальчик, выгнувшийся в подаче, на основании из пластика под мрамор, похожий скорее на жениха со свадебного торта, зато с отличным внешним слайдером. Может, дом Клиппертона и ломился от латуни и пластика, но официального рейтинга у него не было вообще: т. к. его девятимиллиметровый «Глок» и намерения тут же стали притчей во языцех, ТАСШ постановила, что он ни разу не одержал легитимной победы, и даже не играл в санкционированном матче. Народ на юниорском туре частенько спрашивал крошечного Марио, не потому ли Эрик Клиппертон вечно такой ужасно хмурый и неразговорчивый, и для него так важно материализовываться и дематериализовываться на турнирах, что тактика, которая позволяла ему побеждать, не позволяла считать победы, да и в каком-то смысле самого Клиппертона, настоящими.