Так что где-то в 08:00 они обычно уже заканчивают, по контракту получают за восемь часов (Ставрос Л. платит Гейтли только за три, но это все в конвертах), и Гейтли возвращается на станцию «Гавернмент центр», чтобы сесть на зеленую ветку на запад по авеню Содружества к Эннет-Хаусу, где натягивает на глаза черную маску и дрыхнет до 12:00 и дневной смены. Сам же Ставрос Л. уделяет пару часов изучению обуви (Гейтли надеется, что каталоги ему нужны только для этого – изучать), а потом должен ехать в «Гостиницу на Пайн-Стрит», самую большую и грязную ночлежку для бездомных во всем Бостоне, где Ставрос и еще пара отчаянных долбанашек из других «домов на полпути», которые Лобокулас прочесывает в поисках дешевой рабочей силы, тратят четыре часа на уборку и потом предъявляют счет за шесть.
Обитатели Шаттака страдают от всех физических, психологических, аддиктивных и духовных заболеваний, какие только можно придумать, специализируясь при этом на самых омерзительных. Тут тебе и калоприемники, и безудержная рвота, и циррозный стул, и отсутствующие конечности, и деформированные головы, и недержание, и саркома Капоши, и сочащиеся болячки, и всякие разные степени истощения, дефицита импульс-контроля и хворей. Шизофрения тут как бы норма. Мужики с белой горячкой обращаются с нагревателями как с телевизорами и оставляют на стенах общих спален картины из кофейных брызг. Всюду стоят промышленные ведра для дневной рвоты, к которым местные относятся, как гольфисты к лункам на поле, целясь в их приблизительном направлении издали. Есть один как бы отгороженный и скрытый от глаз угол, вблизи от шкафчиков для ценностей, где по стенам всегда медленно стекает сперма. И причем многовато спермы для одного или двух мужиков. Здесь от всего несет смертью, как бы ты ни изощрялся в уборке. Гейтли прибывает в приют в 04:59:59 и просто сразу на хрен отключает голову, будто в его голове есть рубильник. Там он экранирует информацию просто-таки на полную катушку. Койки в спальнях провоняли мочой и отличаются повышенной активностью насекомых, заметной невооруженным глазом. Госработники, которые следят за приютом по ночам, с мертвыми глазами, гоняют под стойкой софт-порно и все примерно одного размера и комплекции с Гейтли, и уже подходили к нему на предмет самому здесь поработать, не раз, например в ночную, следить, и он отвечал «Спасибо за предложение», и всегда пробкой вылетает оттуда в 08:01, и едет по зеленой на холм с полностью перезаряженной батарейкой Благодарности.
Уборка в Шаттаке для Ставроса Лобокуласа – черная работа, Гейтли повезло ее отыскать всего за три дня до месячного дедлайна на поиск честной работы, еще жильцом, и с тех пор не бросал.
Мужикам в Шаттаке полагается встать и выметаться на хрен в 05:00 вне зависимости от погоды или белой горячки, чтобы не путаться под ногами у Гейтли и Ставроса Л. Но некоторые так и не сваливают вовремя – и это всегда самые худшие, которых даже видеть не захочется, – эти, которые не уходят. Они сбиваются в кучку позади Гейтли и смотрят, как он поливает экскременты на плитке душевой, словно на какой-то спорт, подбадривая и давая советы. Они съеживаются и лебезят, когда надвигается охранник и велит выметаться, а потом, когда он уходит, не выметаются. У парочки из них на руках – выбритые прогалины. Они лежат на койках, галлюцинируют, трясутся и кричат, и сбрасывают армейские одеяла на пол, который Гейтли пытается мыть. Они ковыляют в мрачный спермовый уголок в ту же минуту, как Гейтли заканчивает отскребать ночную сперму со стен, отходит и снова начинает дышать.
Наверное, самое худшее – почти всегда в Шаттаке находится одиндва мужика, кого Гейтли знает лично, по наркозависимому и преступному прошлому, которое довело его до точки без выбора, когда он пожертвовал своей волей, чтобы любой ценой стать трезвым. Мужикам всегда 25–30, а выглядят они на 45–60, и являют собой самую лучшую рекламу трезвости любой ценой, такую никакому рекламному агентству не придумать. Гейтли подкинет им чирик или пачку «Кулс», и может, порою попробует втолковать что-нибудь про АА, если кажется, будто они уже готовы бросить. Остальных в Шаттаке Гейтли встречает выражением лица, которое дает понять, что он игнорирует всех, пока они знают свое место, но также это лицо говорит о годах на улице и за решеткой, и еще – не выеживаться. Если кто-то лезет, Гейтли сурово буравит взглядом точку сразу позади их затылков, пока они не уйдут с дороги. Защитная маска только помогает.
Великое устремление Ставроса Лобокуласа – по поводу которого он ежедневно выносит Гейтли мозг, если они чистят одну спальню, – мечта Ставроса – употребить свою уникальную комбинацию предпринимательской жилки, сноровки в обслуживании и чутья на творческие заработки и отчаявшихся ребят из «домов на полпути», согласных отскребать говно за копье, чтобы накопить достаточно $ на открытие женского обувного магазина где-нибудь в далеком фешенебельном районе Бостона, где женщины здоровые и шикарные, и с красивыми ногами, и могут позволить хороший уход за этими самыми ногами. Гейтли рядом со Ставросом по большей части кивает и не говорит практически ничего. Потому что что тут скажешь про амбициозные карьерные устремления, подразумевающие ноги? Но Гейтли предстоит возмещать ущерб по судам чуть ли не до сорока, если останется трезвым, и работа ему нужна кровь из носу. Фут-фетиши можно потерпеть. Ставрос якобы чист уже восемь лет, но Гейтли про себя сомневается в духовном качестве данной трезвости. Например, как Ставрос легко выходит из себя из-за шаттакских мужиков, которые не могут встать и выйти, как полагается, и почти ежедневно закатывает спектакль – швыряет швабру на пол и закидывает голову с воплем: «Да что ж вы, суки, не свалите уже домой?», – и уже больше тринадцати месяцев находит ее просто уморительной, свою эту остроту, Ставрос-то.
Но вся эта сага о Клиппертоне ярко демонстрирует, что иногда бывают очень талантливые юниоры, которые просто не в состоянии сохранять выдержку и обороты, если достигают топового рейтинга или побеждают в каком-то важном спортивном событии. После Клиппертона самый исторически жуткий пример подобного синдрома – паренек из Фресно, из центральной Калифорнии, тоже неаффилированный (его папа – то ли архитектор, то ли чертежник, то ли еще кто – сам был его тренером; папа раньше играл за университет то ли Дэвиса, то ли Ирвайна, то ли что-то в этом роде; главное, что тут подчеркивает тренерский состав ЭТА, – паренек играл без академических поддержки и подготовки), он после внезапной победы над двумя высоко посеянными игроками, итогового триумфа в Первенстве Тихоокеанского побережья на кортах с твердым покрытием среди юношей 18 лет и бешеных возлияний на церемонии награждения и балу, откуда его выносили на плечах отец и товарищи из Фресно, вернулся домой поздно ночью и выпил большой стакан «Квика» от «Нестле» вперемешку с цианидом натрия, который его папа использовал как основу чернил для черчения, – вот паренек пьет цианистый «Квик» на отремонтированной кухне семейного дома и откидывается, с синим лицом и полным ртом летального «Квика», и, видимо, его отец слышит стук откинувшегося паренька, бросается на кухню в халате и кожаных тапочках, пытается реанимировать его дыханием рот в рот, и но набирает полные щеки «Квика» с NaCN, от паренька, и тоже откидывается, становится светло-синим и умирает, и затем в огуречной маске и пушистых тапочках врывается мама, и видит, как они лежат оба, синелицые и коченеющие, и пытается спасти папу-архитектора дыханием рот в рот, и, понятно, в скором времени тоже лежит рядом, откинувшаяся и синяя – там, где видно из-под огуречной маски, – и но, в общем, не живее кирпича. И так как в семье еще шесть разновозрастных детей, которые по истечении ночи возвращаются со свиданок или топают по ступенькам в пижамках с умилительными пижамными колготками, привлеченные шумом массового откидывания – плюс я не сказал про редкий агонизирующий булькающий стон, – и но так как все шестеро детей прошли четырехчасовой курс по оказанию первой помощи под патронажем клуба «Ротари» в ассоциации молодых христиан Фресно, к концу ночи уже вся семья лежит, пестря синими оттенками, окоченевшие, как булыжники, со все меньшими дозами летального «Квика», размазанного на скорченных губах; и в целом весь этот пример травмы от достижения цели, к которой был неготов, невероятно жестокий и печальный, и также является одной из исторических причин, почему все аккредитованные академии обязаны иметь в штате консультанта кандидатского уровня, чтобы защитить студентов-спортсменов от возможно летальных реакций на реальное достижение той цели, к которой они шли многие годы. Штатный консультант ЭТА – ястребоносая доктор Долорес Раск, магистр наук, кандидат, и дети считают ее чуть менее чем бесполезной. Идешь к ней с проблемой, и все, чего добьешься – она сплетет пальцы, отрешенно посмотрит поверх них на тебя, возьмет последнее придаточное предложение из твоих слов и повторит с допросной интонацией – «Возможное гомосексуальное притяжение к партнеру по игре?», «Затронуто все самоощущение как целеустремленного спортсмена-мужчины?», «Неконтролируемый стояк на полуфинале в Кливленде?», «Бесит, когда люди не отвечают, а только переспрашивают?», «Еле сдерживаешься, чтобы не открутить мою птичью башку как курице?», – и все с выражением, которое ей, видимо, кажется вежливым и глубоким, но на деле выглядит, как лицо девушки, которая танцует с тобой, но вообще лучше бы танцевала с кем угодно другим в помещении. Только самые новенькие игроки ЭТА ходят к Раск, и то недолго, так что она убивает огромные интервалы свободного времени в своем кабинете, сочиняя сложные акростихи и работая над какой-то рукописью по поп-психологии, на первых четырех страницах которой Аксфорд и Шоу, вскрыв ее замок и почитав, насчитали 29 употреблений приставки «само-». Среди знающих эташников в области результативного разрешения психических трудностей популярны Лайл, лишенный сана кармелит, который в дневную смену подрабатывает на кухне, изредка Марио Инканденца и часто – сама Аврил.