– Что я не сказаль, юный Ламонт Чу, это потшему вы пересталь отдавайт абсолютный «Я» с тех пор, как начайт вырезать фото теннисист великен профессионален для липкен скотш и стен. Нет? Потому что, привилегированные господа и юноши, я сказаль, всегда что-то «слишком». Холод. Жар. Дождь и сушь. Солнце очень яркен и сиреневен точки в глаз. Жар отшень яркен и найн соль в теле. На улице ветер, насекомые, которые любят пот. В помещении обогревателен вонь, эхо, тесность, брезент над самый заднен линия, мало места, в клубах звонки, громко прозвонийт время и отвлекайт, лязг машин со сладкен «Кола» за монеты. Под крышей низко для свеч. И плохой свет. Или снаружи: плохая поверхность. О нет, гляди, нет: сорняк в трещинах заднен линий. Как же делать абсолют, если сорняк. Гляди туда – низкий сеть, высокий сеть. Оппонентен родственник отвлекайт, оппонент жульничайт, полуфинален судья слеп или подкуплен. Вам больно. У вас травма. Больной колено и спина. Травма в паху после неправильнен шпагат. В локте боль. Ресничка в глаз. Краснен горло. Красивен девочка на трибуна, наблюдайт. Как тут играйт? Много народ – пугайт, мало народ – не воодушевляйт. Всегда что-то.
Его развороты сухи, подчеркивают мысль.
– Приспосабливаться. Приспосабливаться? Оставаться тем же! Нет? Не оставаться тем же? Холод? Ветер? Холод и ветер есть мир. Внешнен, да? На теннисен корт вы игрок: там нет ветрен холод. Я сказайт. Внутри – другой мир. Мир внутри холоден внешнен мир ветра не будет пускать ветер, будет защищать игрока, вас, если вы оставаться тем же, оставаться внутри, – шагая все быстрее, с разворотами, напоминающими пируэты. Дети постарше уставились перед собой; кто-то из молодняка следует широко раскрытыми глазами за каждым движением указки. Тревор Аксфорд согнулся в талии и медленно двигает головой, чтобы капли пота со лба образовали на покрытии какое-то слово. Два прохода Штитт делает в тишине, меряя шагами корт у всех перед глазами, постукивая по подбородку указкой. – Ни разу я не думайт приспосабливаться. К чему именно приспосабливаться? Мир внутри одинаков, всегда, если оставаться в себе. Мы же это и делайт, нет? Граждан нового типа. Не граждан внешнен холода и ветра. А граждан этого защитнен второй мир, какой мы вам показывайт каждый утр, нет? Чтобы вас познакомить, – Старшие товарищи переводят Штитта на понятный язык для детей помладше, это важная часть их работы.
– Границы корта для одиночнен разряд, мистер Рэйдер, каковы.
– Двадцать четыре на восемь, сэр – хрипло и тонко.
– Итак. Второй мир без холод или сиреневен точки – 23.8 метр на 8, кажется, и 2 метр. Да? Этот мир иметь великий радость, потому что дает защиту, защиту цели, что превыше лодырен «Я» и жалоб на некомфорт. Я говорийт не только Ламонту Чу из температурен мир. Вы имейт шанс состояться, в игре. Нет? Создайт себе этот второй мир, который всегда одинаков: в этот мир есть вы, и орудие в руке, есть мяч, есть оппонент с орудием, и всегда только два вас, вы и другой, внутри линий, со всегда целью поддержать этот второй мир живой, да? – движения указкой во время монолога становятся слишком дирижерскими и не поддающимися описанию. – Этот второй мир внутри линий. Да? Это приспосабливаться? Это не приспосабливаться. Это не приспосабливаться, чтобы игнорировать холод, и ветер, и усталость. Это не игнорировать «если бы». Холода нет. Ветра нет. Нет ветрен холод там, где вы состоитесь. Нет? Не «приспосабливаться к условиям». А создайт второй мир внутри мир: и там нет условий.
Оглядывается.
– Так что захлопнули форточку про сраный холод, – говорит Делинт с планшетом под мышкой и здоровыми ручищами маньяка-душителя в карманах, мелко подпрыгивая на месте.
Штитт оглядывается. Как и большинство немцев вне масскультуры, когда он хочет кого-нибудь впечатлить или напугать, он говорит тише (на самом деле вопящих немцев совсем немного).
– Если это трудно, – говорит он мягко, почти неразборчиво из-за поднимающегося ветра, – тяжко, вам двигаться между цвай миры, из ветрен хладен жар и солнц – внутрь этого места внутри линий, где всегда одинаково, – говорит он, делая вид, что изучает указку синоптика, которую опустил перед собой в обеих руках, – можно устройт, господа, чтобы не покидайт никогда, этот мир внутри кортен линий. Вы это знайт. Можете оставаться тут, пока не станете гражданины. Прямо вот тут, – указка указывает туда, где они стоят, дышат, вытираются и сморкаются. – Можно сегодня же возводийт Легкое «Тестар», для защиты от мира. Мешки для сна. Вам приносийт еду. Никогда не пересекайт линия. Никогда не покидайт корт. Учиться тут. Ведро для гигиенических нужд. В Гимназиум Кайзерслаутерн, где я быть привилегированный мальчик и много платч про ветрен холод, мы многий месяц жить внутри теннисен корт, чтобы учиться жить внутри. Очень шастливый день, если нам приносийт еда. Без шанса пересетч линию многий месяц жизни.
Левша Брайан ван Влек выбрал неудачный момент, чтобы пустить ветры.
Штитт пожимает плечами, полуотворачивается куда-то в сторону.
– Или же можно бежайт в огромнен прочий мир, где есть холод и боль без всяких целей и орудий, ресничка в глаз и красивен девочка – больше не надо переживать, как состояться, – оглядывается. – Вас никто не держать в плену. Кто хочет бежайт в огромнен мир? Мастер Суини?
Глазки вниз.
– Мистер Койл, который всегда слишком «бр-р-хо-олод», чтобы делайт абсолют на корт?
Койл с живым интересом изучает сосудистую сеть на локтевом сгибе, качает в ответ головой. Джон Уэйн болтает головой, как кукла, растягивая мышцы шеи. Джон Уэйн, как известно, такой деревянный, что во время зарядки не может достать ниже коленей, не подгибая ног.
– Мистер Питер Бик, который всегда телефонен платч в дом?
Двенадцатитлетка несколько раз повторяет «Нет-нет, сэр».
Хэл незаметно закусывает небольшую щепотку «Кадьяка», Обри Делинт скрестил руки над планшетом и осматривается зорко, как ворона. У Хэла Инканденцы почти обсессивная неприязнь к Делинту, который, как он признается Марио, иногда так не похож на настоящего человека, что Хэл пытается обойти его сбоку, чтобы убедиться, что у Делинта есть ось координат z, что он не просто картонная фигура или проекция. Ребята из следующей смены спускаются по холму, бегут назад и опять спускаются, неубедительно выкрикивая боевые кличи. Другие мужчины-проректоры попивают «Гаторейд» из конусов, собравшись в павильончике, забросив ноги на летние стулья, – Дункель и Уотсон с закрытыми глазами. Нилу Хартигану, в его традиционной таитянской рубашке и свитере в стиле Гогена, приходится сидеть, чтобы уместиться под навесом «Гаторейда».
– Просто, – пожимает плечами Штитт, так что поднятая указка тычет в небо. – Бейт, – предлагает он. – Движьтесь. Дествуйт с раздумьем. Состоитесь. Будьте здесь. Не в постель, не в душ, не над беконштим, у себя в уме. Будьте здесь абсолют. И больше ничего. Учитесь. Пробуйте. Пейте свой зеленен сок. Выполняйт «Бабочки» на всех восьми этих корт, пожалуйста, чтобы остыть. Мистер Делинт, прошу возвратить их к зарядке, пусть растянут пах. Господа: бейте теннисен мяч. Стреляйт по готовность. Думайт головой. Вы не руки. Рука в реален теннис – как колесо в авто. Не двигатель. Ноги: тоже нет. Где есть то где, где вы подавайт заявление на граждан во второй мир, мистер Лодыжкен-страх Инканденца, наш возвращенец?
Хэл умеет отклоняться и сплевывать так, чтобы не выглядеть дерзким.
– Голова, сэр.
– Прошу?
– Человеческая голова, сэр, если я вас правильно понял. Вот где я состоюсь как игрок. Один мир в двух головах одной игры. Один мир, сэр.
Штитт взмахивает указкой в ироничном морендо и громко смеется:
– Играйт.
Часть работы Дона Гейтли как сотрудника с проживанием – бегать туда-сюда по делам Эннет-Хауса. В будни 188 он готовит на всех ужин, а значит, ходит по магазинам для Хауса, а значит, минимум пару раз в неделю берет черный «Форд Авентура» 1964-го Пэт Монтесян и едет в «Пьюрити Суприм Маркет». «Авентура» – антикварный вариант «Мустанга», такая машина, которую обычно видишь только отполированной и статичной на автосалонах, где на нее показывает кто-нибудь в бикини. Но у Пэт машина функциональная и свежеотремонтированная – ее таинственный супруг где-то с десятью годами сухой жизни – большой фанат авто, – и с такой дьявольски великолепной многослойной покраской, что у ее черного цвета бездонный оттенок ночной воды. На ней две разных сигнализации и красный железный запор, который, когда выходят из машины, ставят поперек руля. Движок звучит скорее как реактивный, чем как поршневой, плюс на капоте перископически выпирает воздухозаборник, и для Гейтли машина такая ужасно тесная и стильная, что это как залезть в ракету и полететь за бытовыми мелочами. Он едва влезает на водительское место. Руль размером с руль из старых видеоаркад, а тонкий наклоненный рычаг переключения шести передач – в красном кожаном чехле, от которого сильно пахнет кожей. Высота крыши плохо влияет на водительскую осанку Гейтли, и его правое бедро как бы выходит за рамки сиденья и втискивается у коробки передач, так что при переключении рычаг больно давит на бедро. Гейтли все равно. Некоторые самые глубочайшие духовные чувства трезвой жизни он испытывает именно к этой машине. Он бы на ней ездил, даже если вместо водительского сиденья торчал бы точеный шип, говаривал он Джонетт Фольц. Джонетт Фольц – другой сотрудник с проживанием, хотя из-за ультрабешеного Служения в АН и инвалида-жениха из АН, которого она часто куда-нибудь возит в плетеном инвалидном кресле, она появляется в Эннет-Хаусе все реже и реже, и уже поговаривают о возможной замене – Гейтли и гетеросексуальные мужчины-жильцы ежедневно молятся о том, чтобы ею стала длинноногая консультантша Даниэлла Стинбок, которая, по слухам, также посещает Анонимных Зависимых от Секса и Любви, что только распаляет воображение до максимума.
То, что директор Пэт М. позволяет Дону Гейтли водить ее бесценную «Авентуру», даже просто хотя бы до «Метро Фуд Банк» или «Пьюрити Суприм», – знак серьезного уважения и сомнительной разборчивости с ее стороны, потому что у Гейтли права отняли более-менее навсегда еще в Год Бесшумной Посудомойки «Мэйтэг» за вождение в нетрезвом виде в Пибоди с правами, которые и так были приостановлены в Лоуэлле за прошлое вождение в нетрезвом виде. Это не единственная Утрата, которую пережил Дон Гейтли, когда его химическая карьера подходила к своей судьбоносной кульминации. До сих пор каждые пару месяцев ему приходится влезать в выходные коричневые брюки и слегка неравномерно зеленый пиджак из мужского отдела уцененки брайтонского «Ларж 'Н Толл» и ехать на электричке в окружные суды на Северном побережье, и встречаться со всякими ГэЗэ, УДОтами и соцработниками, и иногда