204. С другого бока – полка за полкой б/у цифровых развлекательных картриджей интерлейсовского, независимого и даже домашнего производства, вне очевидного порядка по той причине, что приобретением занимается Бертран, а инвентаризацией и порядком заведует Люсьен. Тем не менее если он хоть раз отсмотрел картридж, то всегда может опознать его среди других б/у картриджей в наличии и указать на него редкому покупателю заостренным белым концом деревянной кустарной метлы. Некоторые картриджи даже не надписаны, столь они неизвестны или противоправны. Дабы попадать в темп Бертрана, Люсьену приходится смотреть новые обретения по маленькому дешевенькому экрану позади ручной кассы для денег, метя лавку грозной метлой, которую любил, острил, полировал и чистил от пыли с отрочества, и с которой иногда представляет, что беседует, очень тихо, шепча ей «va chier putain» удивительно нежным и добрым голосом для столь большого террориста. У экрана что-то не так с разрешением и оттого зыбь, от которой все исполнители картриджа на левой половине словно бы больны синдромом Туретта. Порнографические картриджи Люсьен полагает несуразными и просматривает их на промотке, чтобы покончить как можно скорее. В общем, он знает наперечет все цвета и визуальные сюжеты обретений, кроме самых последних, но некоторые досель не надписаны. Он еще не смотрел и не поместил на полки многое из великого ассортимента, который Бертран приволок домой из вседорожного транспортного средства в зябком дожде субботы – несколько старых картриджей с кино и физическими упражнениями, которые аутлет «ТелИнтертейнмент» в Бэк-Бэй изверг как устаревшие. Также имелись один или два картриджа, которые Бертран, по его словам, нашел буквально на улице в центре города, рядом с драпированным флагом памятником Шоу, у рекламных картонных фигур без присмотра, те по глупости содержали незакрепленные картриджи, какие всяк мог открепить и уволочь домой в дожде. Картриджи из фигур он просмотрел незамедлительно, ибо, хотя на них не было ярлыков, не считая коммерческого слогана выступающими буковками «Il ne faut plus qu'on pursuive le bonheur» [151],– что для Люсьена Антитуа значило ровно ничего, – каждый также был штампован кругом и дугой, напоминающими бестелесную улыбку, отчего Люсьен самолично улыбнулся и тут же их зарядил, чтобы к своему разочарованию и раздражению братом Бертраном найти, что они пусты, даже без HD-мороза, в точности каким себя показали и выбартеренные записи грубого почтенного человека, извлеченные из мусорного мешка их склада, безморозно пустые, к вящему удовлетворению отвращения Люсьена 205. За окном двери проезжие фары иллюминируют инвалида в коляске, который мучается в колеях тротуара у португальской бакалеи напротив витрины «Антитуа Интертейнент». Люсьен забывает, что ел хлеб с фешенебельной мелассой и soupe aux pois; он всегда забывает, что ел, лишь только вкус еды покидает рот. Обычно его разум чист и прозрачен, как что угодно в лавке. Он понемногу метет, отрешенно, перед окном, пока отражение его лица покачивается на фоне чернеющей ночи. Легкий снежок почти рикошетит между стенами каньона Проспект-стрит. Веник метлы говорит: «Тишь, тишь». Трескучий звук CQBC приглушен, он слышит, как Бертран звенит сковородками и роняет одну, и Люсьен чистит остроконечной метлой покоцанную португальскую плитку недеревянного пола. Он домохозяин от бога, лучший 125-килограммовый домохозяин, когда-либо носивший бороду и подтяжки из малокалиберной амуниции. Лавка, забитая до акустического потолка и незапыленная, напоминает свалку педантов. Он качает головой и метет, и покачивающиеся столбы отзеркаленного света блестят и танцуют, перед ночью в окне запертой двери. Человек в коляске по-прежнему мучается с колесами, но остается, как ни странно, там же, где был, – перед португальской бакалеей. Подойдя ближе к окну, так, что прозрачный образ его лица заполняет стекло и ему ясно видно улицу, Люсьен видит, что это не тот инвалид не в той коляске, что раньше, но лицо калеки тоже обращено вниз и в странной маске, он тоже мучается у придорожных кривых ям; и что неподалеку от этого инвалида – еще инвалид в коляске, направляющийся сюда; и когда Люсьен Антитуа выворачивает голову и прижимает небритую щеку к стеклу скрипящей двери – хотя как наивысшая петля двери может громко скрипеть, если дверь накрепко заперта, а защелка задвинута до упора с солидным щелчком патрона 44-го калибра, вставленного в камору револьвера? – глядя на юго-восток по Проспект, Люсьен видит разнообразные отблески проезжающих фар на целой длинной колонне отполированных железных флегматично вращаемых колес, вращаемых смуглыми руками в беспалых перчатках для инвалидов. «Скрип». «Скрип». Люсьен уже несколько минут слышал скрип, как он наивно, по-детски, думал, наивысшей петли двери. Эта петля поистине скрипит 206. Но теперь Люсьен слышит целую серию скрипов – медленные и мягкие, но не таящиеся скрипы, скрипы тяжелых колясок на маленькой скорости, неумолимых, спокойных, деловитых и все же страшных, двигающихся с безразличием существ на самой верхушке пищевой цепочки; и теперь, обернувшись, с отдающимся в голове сердцем, Люсьен видит в аккуратно выверенных ракурсах выставленных зеркал спицы света от вращающегося металла на высоте приблизительно талии великана с метлой, прижатой к широкой груди, в комнате с ним великое число человеков в колясках, в лавке, закатывающихся за стеклянные витрины по пояс, полные прикольных безделушек. Обоими тротуарами улицы снаружи выстроились парады колесных инвалидов с пледами, лица их закрыты какими-то большими и заснеженными листьями, и жалюзи португальской бакалеи закрыты, на циркумфлексе бечевки в ее передних дверях висит «ROPAS» [152]. Убийцы-колясочники. Люсьен наизусть выучил рисунок профиля коляски с огромным черепом и костями под. Самый худший сценарий; намного хуже, чем онанские жандармы: AFR. Заскулив в метлу, Люсьен извлекает огромный кольт из штанов и обнаруживает, что длина черной нити из секции денима, окружающей его ширинку, завязалась на мушку ствола, и вырывается с пронзительным скрипом порывистой силой извлечения оружия, так что штаны расползаются вдоль ширинки, а сила огромного канадского брюха ширит разрыв переда, и резинка лопается, и джинсы рвутся и немедленно падают к его лодыжкам, копясь вокруг подкованных башмаков, обнажая красные подштанники и вынуждая Люсьена панически отступать к задней комнате неблагородными шаркающими шажочками, целясь украшенным нитками кольтом в каждый фрагмент движения в лавке выше талии, которое обнажают осколки света из зеркал, удирая так быстро, как только позволяли павшие джинсы, в заднюю комнату, чтобы предупредить – не вербально, но лишь выражением демонических глаз, высунутого языка, вздыбившихся связок шеи, корч, оцепенения и выпученных глаз, выражением, какое нацепляет ребенок, играя в Le Monstre, – предупредить Бертрана, что пришли Они – не бостонианские жандармы или онанские chiens в белых формах, но Они, Те Самые, Les Assassins des Fauteuils Rollents, AFR, те, что всегда приходят в сумерки, неумолимо скрипя, и с кем нельзя договориться или сторговаться, кто не знает жалости или пощады, или страха (за исключением, по слухам, страха перед крутыми склонами), и теперь они здесь, по всей лавке, как безликие крысы, хомяки самого дьявола, благодушно скрипят на периферии отражений, по-королевски бесстрастные; и Люсьен, с большой метлой в одной руке и завешанным нитками кольтом в другой, прикрывает свое бегство маленькими шажками гремящим выстрелом, но целится слишком высоко, разбивает наклоненное ростовое плоскостное дверное зеркало, разбрызгивая анодированное стекло и сменяя отражение AFR с пледом на коленях и в пластиковой маске мечехвостым флер-де-лисом на лице зазубренной звездообразной дырой, и в воздухе разливаются блестящие осколки и стеклянная пыль, и невозмутимые скрипы – «скрип-скрип-скрип-скрип», ужасно, – заглушают грохот, звон и панический стук подкованных башмаков, и в парящем стекле, целя оружие за себя, Люсьен едва не падает сквозь занавески, пучеглазый, вздыбившийся и опутанный нитками, чтобы лицом предупредить Бертрана, что выстрел значил AFR и время раскрывать подкоечный арсенал и готовиться к осаде, но лишь ужасается взором, ведь задняя служебная дверь лавки распахнута на песчаном ветру, а Бертран все еще за карточным столом, за которым они ужинают, – ужинали, – с гороховым супом и котлеткой из подозрительного мяса на подносе, сидит, пиратски щурясь пред собой, с железнодорожным костылем в глазу. Костыль, его конец одновременно округл и квадратен, также ржав, и он торчит из глазницы бывшего голубым правого глаза его брата. В сквозистой комнате зада лавки еще шесть или девять AFR, как всегда молчаливых, на неподвижных колесах, фланелевые пледы таят отсутствие ног, также, само себя разумеет, во фланелевых рубахах, в полусинтетических геральдических лилиях-личинах с пылающими transperqant [153] стеблями у подбородка, щелками для глаз и круглыми оральными дырками для слов – все, кроме одного особенного AFR, в непретенциозном пиджаке, галстуке и самой страшной маске – обычном желтом полирезиновом круге с неприлично простой улыбающейся рожицей тонкими черными линиями, который пробно окунает горбушку багета в железную кружку с супом Бертрана и помещает хлеб в приветливую дырку рта элегантно светло-вишневой перчаткой. Люсьен, вылупив глаза на единственного брата всей своей жизни, стоит очень смирно, его лицо по-прежнему невольно монструозно, метла в руках под углом, кольт бессильно повис у бока, а длинная черная ширинковая нитка, которую он выдернул из ширинки, как-то завязалась вокруг большого пальца и свисает на чистый пол между пистолетом и пальцем, его штаны взбучены вокруг красных косматых лодыжек, как вдруг он слышит позади своей спины быстрый умелый скрип и чувствует могучую силу на донышках колен, которая обрушивает его на пол чашками колен, 44-й подпрыгивает, разрядившись в португальскую плитку с узором древа, так что теперь он в позе мольбы на своих красных коленях, обрамленный fauteuil