Марат сухо посмеялся.
– Конфискованные из сыра в Беркли, Бостон. Но кто может знать, что на них? Как изучить Развлечение, не смотря?
Расчес Стипли на руке в течение ночи стал опухший, и со следами ногтей крест-накрест.
– Но вот между нами, по-свойски. Как тет тету. И ни разу не искушало желание? В смысле, лично. Тебя лично. К черту здоровье жены. К черту детей. Просто на секундочку – пробраться туда, где вы ее там храните, и загрузить, и одним глазком заценить? Посмотреть, из-за чего шумиха, такая необоримая притягательность? – он поворотился на одном каблуке и посмотрел, и наклонил головой в манере цинизма, который показался Марату характерно американовым.
Марат мягко кашлянул в кулак. Кардиостимулятор «Кенбек» мертвого отца, его случайно повредил видеофонический сигнал волн. От телефонного звонка из телефонной компании, видеозвонка, рекламирующего видеофонию. Мсье Марат поднял звонкую трубку; видеофонический сигнал, он пришел; мсье Марат пал, еще держа трубку, в которую Реми никогда не просили отвечать первым, чтобы проверять. Реклама, которая была записанная реклама, проиграла свою слышную долю в пол близ уха отца, слышная промеж криков матери Марата.
Стипли поднял и опустил себя на носках туфель.
– У нас Бог Род Тан приказал парням Тома Флатто из отдела вводавывода ставить опыты сутки напролет. 24 на 7.
– Флатто, Томас М., директор тестирования вводных и выводных данных BSS, жилец Фоллс Черч, вдовец о трех детях, один ребенок с кистозным фиброзом.
– Смешно как вросший волос, Реми. И, не сомневаюсь, в инсургентских ячейках проводят свои эксперименты – у вас там ваш этот доктор Брюле или как его, – ищут, в чем привлекательность развлечения, не жертвуя при этом людьми, – Стипли отвернулся обратно; он сделал это для ударения. – Или, может, вы с готовностью жертвуете людьми. Да? Готовые добровольцы в колясках. Жертвуют собой во имя Великого блага и все такое. По зрелому выбору и все такое. Только бы причинить нам зло. Даже думать не хочется, как в AFR ставят эксперименты.
– C'est ga.[160]
– Но их интересует не столько содержание, – сказал Стипли. – Бесконечные эксперименты ввода-вывода. Флатто работает над условиями и средой для возможного нелетального просмотра. У некоторых департаментов в Вирджинии – там в работе теория, что это голография.
– Samizdat.
– Кинодел-то был передовым оптиком. Голография, преломление. Пару раз он уже применял голографию, причем в контексте как бы киноатаки на зрителя. Он был из Школы враждебности или какой-то такой херни.
– Также изобретатель отражающих панелей термического вооружения, и значимый Annulateur [161], также, и накопитель капитала благодаря оптике, до враждебности и кино, – сказал Марат.
Стипли объял себя.
– Личная теория Тома Флатто – притягательность как-то связана с интенсивностью. Именно визуальное принуждение. Теория в том, что с реально сложной голографией можно получить нейронную интенсивность настоящей живой постановки, не теряя при этом селективный реализм экрана. И что интенсивность плюс реализм – это как раз чересчур для мозга. Дик Десаи из Генерирования данных хочет вскрыть фильм с ALGOL наперевес и глянуть, нет ли в ALGOL кода корня уравнений Фурье – они значат, что происходит голограмматическая активность.
– Мсье Фортье находит теории о содержании нерелевантными.
Стипли иногда клонил головой в манере единовременно женственной
и птичьей. Чаще всего он это делал в течение тишины. Также он вновь убрал что-то маленькое с накрашенной губы. Также он говорил с большей женственной интонацией. Все это Марат предал своей памяти.
Зима, 1963 год до э. с., Сепульведа, Калифорния
Я помню 208, как обедал и читал что-то скучное из Базена, когда на кухню вошел отец, смешал себе напиток с томатным соком и сказал, что, как только я доем, ему и матери потребуется моя помощь в их спальне. Все утро отец провел в рекламной студии и до сих пор был во всем белом, в парике с жесткими белыми волосами с пробором, и еще не смыл телевизионный грим, от которого на его лице при дневном свете появлялся оранжевый отсвет. Я быстро доел, сполоснул посуду в раковине и проследовал по коридору в главную спальню. Там были отец с матерью. Гардины и тяжелый занавес от солнца за ними были раздвинуты, жалюзи подняты, и в комнате, обставленной в белых, синих и голубых тонах, было очень светло.
Отец склонился над большой кроватью родителей, с которой сняли все постельное белье до самого наматрасника. Склонился и давил ладонями на матрас. Простыни, подушки и голубое покрывало были свалены в кучу на ковре подле кровати. Затем отец протянул мне подержать стакан с томатным соком, влез с ногами на кровать и встал там на колени, энергично давил обеими ладонями на матрас, наваливаясь всем весом. Он нажимал в одном месте, затем привставал, слегка поворачивался на коленях и с равной силой нажимал в другом месте матраса. Так он обошел всю кровать, иногда даже передвигаясь на коленях, чтобы добраться до противоположных углов и затем на них надавить. Помню, как думал, что это весьма напоминает толчки в грудь пациента в экстренных случаях. Помню, что в томатном соке отца на поверхности плавала мякоть перца. Мать стояла у окна спальни, курила длинную сигарету и смотрела на лужайку, которую я полил перед тем, как пообедать. Окно без гардин выходило на юг. Комната пылала в лучах солнца.
– Эврика, – произнес отец, несколько раз надавив в определенной точке.
Я спросил, можно ли мне спросить, что все это значит.
– Чертова кровать скрипит, – ответил он, стоя на коленях над этой конкретной точкой, продолжая на нее давить. Теперь, когда он нажимал, матрас издавал скрип. Отец поднял глаза на мать у окна спальни. – Слышишь или не слышишь? – спросил он, надавливая и отпуская. Мать сбросила пепел с длинной сигареты в неглубокую пепельницу, которую держала в руке. Она смотрела, как отец застыл на скрипящей точке.
По лицу отца из-под жесткого белого профессионального парика темно-оранжевыми струйками сбегал пот. Он два года работал в качестве «Человека из «Радости», представляя фирму, тогда носившую название «Мягкие пластиковые пакеты «Радость» из Зейнсвилля, Огайо, через калифорнийское рекламное агентство. Жакет, узкие брюки и туфли, которые он был обязан носить по контракту, тоже были белыми.
Отец повернулся на коленях, дернулся всем телом, слез с матраса, положил руку на копчик и выпрямился, не спуская глаз с матраса.
– Проклятущая гребучая кровать начала скрипеть, вот свербело твоей матери притащить ее с нами сюда из, так сказать, сентиментальной ценности, – произнес отец. Когда он сказал «твоей матери», я понял, что он обращался ко мне. Он поднял руку в ожидании стакана с томатным соком, не глядя на меня. Хмуро уставился на кровать. – Она нас с ума на хрен сводит.
Мать аккуратно положила сигарету на край неглубокой пепельницы, оставила пепельницу на подоконнике, наклонилась над изножьем кровати и надавила на точку, которую обнаружил отец, снова раздался скрип.
– А по ночам вот это место, которое мы обнаружили и определили, как будто раскидывает щупальца и метастазы, пока сраные скрипы не забивают всю кровать, – он отпил немного томатного сока. – Места, где пищит и скрипит, – произнес отец, – пока уже не кажется, что нас крысы заживо жрут. – Он пощупал подбородок. – Кишащие орды пищащих и скрипящих хищных бешеных крыс, – произнес он, едва не дрожа от возмущения.
Я посмотрел на матрас, на руки матери, которые шелушились в сухом климате. Она всегда носила с собой увлажняющий крем.
Отец произнес:
– И лично с меня довольно, – он промокнул лоб белым рукавом.
Отец ранее упоминал, что потребуется моя помощь, о чем я ему сейчас напомнил. В том возрасте я уже был выше обоих родителей. Мать была выше отца, даже когда он стоял в обуви, но в основном из-за длинных ног. Тело отца было плотнее и солиднее.
Мать перешла на отцовскую сторону кровати и собрала белье с пола. Она стала очень точно складывать простыни обеими руками, помогая себе подбородком. Сложенное белье аккуратно положила на комод, который, как мне помнится, был покрыт белым лаком.
Отец посмотрел на меня.
– Вот что надо сделать, Джим: снять пружинный и обычный матрасы с рамы, – произнес отец, – и обнажить раму. – Какое-то время он объяснял, что нижний матрас сам был с жесткой рамой и повсеместно известен под названием «пружинный матрас». Я глядел на свои кроссовки и то сдвигал пятки и раздвигал носки, то наоборот, на синем ковре спальни. Отец отпил немного томатного сока, посмотрел на край металлической рамы кровати и пощупал подбородок, где над высоким воротником белого коммерческого пиджака резко обрывался грим из рекламной студии.
– Рама у кровати старая, – поведал он мне. – Постарше тебя будет, наверно. Теперь мне кажется, у нее болты расшатались, вот откуда писк и скрип по ночам. – он допил томатный сок и протянул мне бокал, чтобы куда-нибудь убрать. – Значит, нам надо снять эту фиговину сверху, совершенно, – он взмахнул рукой, – совершенно убрать с дороги, вынести из комнаты, и обнажить раму, и посмотреть, может, надо подкрутить пару болтов.
Я не знал, куда поставить пустой стакан отца, в котором на стенках остались разводы сока и кусочки перца. Я пару раз пнул матрас и пружинный матрас.
– Ты уверен, что дело не в самом матрасе? – спросил я. Болты в раме кровати показались мне на редкость экзотичным объяснением скрипа первого порядка.
Отец широко развел руками.
– Меня окружает синхронность. Гармония, – произнес он. – Потому что точно так же считает твоя мать. – Мать обеими руками снимала голубые наволочки со всех пяти подушек, снова пользуясь подбородком в качестве прищепки. Подушки были с пухлым полиэстеровым наполнителем, из-за аллергии отца.
– Гении мыслят одинаково, – молвил отец.
Никто из моих родителей не интересовался точными науками – впрочем, двоюродный дедушка случайно подвергся автоэлектрокутированию во время работы с генератором с последовательным возбуждением, который хотел запатентовать.