– Джоэль, ты, наверное, последний человек, чтобы разбирать людей в плане странных привычек одеваться, с этой своей штукой-то, наверное.
– Можешь поцеловать меня в нежную розовую задницу, наверное.
– Напомни занести в Журнал, какой прогресс – видеть, как ты наконец вылезаешь из своего панциря.
– Короче, и меня терзают сомнения, Дон, но Диль с Кеном советуют мне прийти к тебе по поводу того, что, типа, происходит там, Эрдеди говорит, это дело сотрудников, и д-д-д…
– Переборщил с кофе, а, Фосс?
– Короче, Дон, т знаешь, т-т…
– Подожди секунду. Вдохни и выдохни. Я никуда не тороплюсь.
– Короче, Дон, я ненавижу поедателей сыра не меньше других, но Джофф Д. и Нелл Г. в гостиной пристают к новеньким с вопросом, если их Высшая сила такая всемогущая, может ли она создать такой тяжелый чемодан, что не смогла бы его поднять. Ко всем, кто новенький. И этот дерганый пацан Дингли…
– Тингли. Новенький.
– Короче, Дон, он засел в бельевом шкафу, одни ноги торчат, выпучил глаза, с, типа, дымом из ушей, и в-в, в-все твердит: «Он Может, но Не Может, но Может», относительно чемодана, и Д-Д, и Д-Диль говорит – это дело для сотрудника, и Дэй творит негативную тему, и Эрдеди говорит, что раз я старший жилец, то мне идти к сотруднику и трескать сыр.
– Блин.
– Диль говорит, что раз дело такое негативное, это з-з-за крысятничество не считается.
– Не, все правильно. Это не крысятничество.
– Плюс я принес очень вкусную такую как бы сахарно-карамельную печеньку, которых Хенли напек целый поднос, и Эрдеди говорит, что это не жополизство, а обычная порядочность.
– Эрдеди – человечище. Мне нужно сидеть на телефоне. Может, сам предложишь Джоффу и Нелл забежать ко мне, если смогут оторваться от пыток новеньких.
– Про пытки я, наверное, не скажу, если ты не против, Дон.
– Кстати говоря, я смотрю прямо на печеньку в твоей руке, обрати внимание.
– Господи, печенька же. Господи.
– Да расслабься ты.
– Мне нужно сидеть на телефоне до 22:00. Попробуй вантусом и потом скажи, и тогда уже могу позвонить сантехникам.
– Мне кажется, всем будет проще, если сотрудники будут сразу объяснять всем новеньким про горячую воду в душевой – что «Г» на самом деле переводится как «Гребать как холодно».
– Это ты мне так издалека пытаешься сообщить, что с температурой в туалете что-то не так, Макдэйд?
– Дон, я что хотел сказать, то и сказал. И, кстать, рубашка классная, вот что еще могу сказать. Мой папка тоже катал в боулинг, когда у него еще большой палец на месте был.
– Мне плевать, что тебе ляпнул этот больной извращенец, Йоланда. Вставать на колени по утрам и Просить Помощи – не значит вставать на колени по утрам, когда этот больной долбанашка стоит перед тобой и расстегивает ширинку, чтобы ты Просила Помощи в его ширинку. Остается только надеяться, что это тебе предложил не жилец-мужчина. Вот почему АА советуют брать наставников того же пола. У нас что, столуются какие-то больные извращенцы, а? Если какой АА предложит новенькой женщине в Программе использовать в качестве Высшей силы его Блок, я бы его за километр обходил. Сечешь?
– А я даж не успела сказать, как он предложил благодарить Высшую силу в ночь.
– Я бы широкую оживленную улицу переходил при виде такого АА, Йоланда.
– И как он говорил, что я всегда должна быть к югу от него, тип, с южной стороны, и чтоб я купила цифровые часы.
– Твою мать, это же Ленц. Ты мне что, про Ленца рассказываешь?
– Я имен не называю. Прост, короч, сперва он был весь такой дружелюбный и ниче, и помогал, когда я только пришла, этот чел, имя которого я не называю.
– У тебя проблемы со Вторым Шагом, который про безумие, и ты взяла и взяла себе в наставники Рэнди Ленца?
– У нас аноименная Программа, ты че, не сечешь?
– Господи, девочка.
Орин («О.») Инканденца обнимает якобы швейцарскую модель в номере отеля. Они в объятиях. На их лицах сексуальные выражения. Не иначе как явный знак доброй судьбы или мирового духа, что эта невероятная женщина появилась в международном аэропорту Скай Харбор как раз тогда, когда Орин стоял, прислонившись красивым лбом к стеклу, выходящему на взлетную полосу, после того как реально вызвался подвезти Елену Стипли по всей кошмарной дороге через I-17/-10 до мерзкого блеска непроходимого аэропорта, и того, что Субъект оказалась – в машине – не только не особенно благодарной, и не только не дала в пути даже для ободрения положить дружелюбную ладонь на свой поразительный квадрицепс, но еще и не слезала с темы работы и продолжала раздражающее исследование семейной истории, которое он разве что не умолял прекратить ввиду крайней неуместности 234,– что, пока он стоял после не более чем холодной улыбки и обещания попробовать не забыть передать привет Хэлли, прислонившись лбом к стеклу заднего выхода из Вестонского зала – или, вернее, к окну ворот
Дельта, – к нему подошла – без приглашений, без Стратегий – эта невероятная женщина и обратилась с пышным иностранным акцентом, и продемонстрировала профессионально великолепные руки, копаясь в триполимеровой сумочке, чтобы попросить подписать для ее грудничкового сына сувенирный футбольный мяч «Кардиналов», который у нее прямо тут (!), в сумочке, вместе со швейцарским паспортом, – как будто сама Вселенная потянулась оттащить его от края бездны отчаяния, всегда грозившей Орину в случае отказа или фрустрации потребности в каком-либо выбранном Субъекте, как будто он балансировал и размахивал руками на огромной высоте, даже без идиотских красных крылышек на спине, а Вселенная вот этой великолепной левой твердой рукой мягко втянула его назад, и обняла, и не столько утешила, сколько напомнила, кто он и что он, в объятиях с Субъектом и сексуальным выражением в ответ на его сексуальное выражение, уже без лишних разговоров, с футбольным мячом и ручкой на аккуратно заправленной кровати, в объятиях между кроватью и зеркалом, причем женщина стояла лицом к кровати, так что Орин видел огромное зеркало на стене и маленькие фото в рамочках ее швейцарской семьи, расставленные на деревянном туалетном столике под окном 235, с тучным мужчиной и швейцарскими на вид детьми, с доверчивыми улыбками глядящими в пустоту куда-то наверх и направо.
Они переключились в сексуальный режим. Ее веки трепещут; его закрыты. Концентрированная осязательная истома. Она левша. Дело не в утешениях. Они приступают к пуговицам друг друга. Дело не в завоеваниях или насильственных захватах. Дело не в гормонах, инстинктах или моментальном спазме, когда стискиваешь зубы и покидаешь тело; дело не в любви или тех, чьей любви ты на самом деле жаждешь в глубине души, кто тебя предал, как тебе кажется. Никогда не в любви – она убивает то, что в ней нуждается. Для пантера дело скорее в надежде, всеохватной, великой надежде что-то найти в трепещущем лице каждого Субъекта, что-то одинаковое, что будет питать эту надежду, каким-то образом отдавать ей дань, в потребности знать наверняка, что на миг она принадлежит ему, как будто он отбил ее у кого-то или чего-то другого, – чего-то, что не он, – но что теперь она принадлежит ему, и видит его и только его, что дело тут не в завоевании, а в капитуляции, что он одновременно и нападение, и защита, а она ни то, ни другое, – дело лишь в одной секунде ее любви, любви в ней, кружащейся, выгибающейся к нему, любви не его, а ее, в том, что она принадлежит ему, эта любовь (теперь он без рубашки, в зеркале), что всего одну секунду она любит его невыносимо, что она должна (чувствует она) получить его, должна принять его в себя – либо хуже чем пропасть; что больше не остается ничего: что не остается ее чувства юмора, ее мелочных обид, побед, воспоминаний, рук, карьеры, коварства, смертей домашних любимцев, – что теперь внутри нее свет, в котором живет лишь его имя: О., О. Что он – тот Самый.
(Вот почему, наверное, одного Субъекта всегда мало, почему его должны вытягивать из бесконечной бездны все новые и новые руки. Ибо для него то Самое, единственное и неповторимое, – это не он, не она, а то, что между ними, стирающая троица Ты и Я в Мы. Однажды Орин это испытал, но так и не оправился, и больше уже не оправится).
Но дело и в презрении, в какой-то даже ненависти, наравне с надеждой и нуждой. Потому что они ему нужны – она нужна, и так как она нужна, он боится ее, и потому немного ненавидит, всех их ненавидит, – ненависть скрывается под маской презрения, которое он скрывает под маской нежной заботы, с какой приступает к ее пуговицам, касается блузки, как будто это ее вторая кожа, и его. Будто блузка тоже чувствует. Они аккуратно раздели друг друга. Ее губы не отрываются от его; она – его дыхание, его глаза закрыты напротив ее. В зеркале они раздеты, и она в каком-то виртуозном джиттербаге – на 100 % Новый свет, – опирается на неровные плечи О., прыгает и обнимает его шею ногами, и изгибает спину, и вся, всем весом, лежит на одной его руке, когда он несет ее к постели, как официант с подносом.
– Хуф-ф.
– Хм-пф-ф.
– Выражать тысячу пардонов за мою аварию.
– Арсланян? Это ты?
– Это есть я, Идрис Арсланян. Кто же другой?
– Это Тед Шахт, Ид. Ты чего в повязке?
– Прошу, куда я прийти? Я стать дезориентированный на пролете ступенек. Я предать себя панике. Я чуть-чуть не снять повязку. Где мы есть? Я замечать много аромат.
– Ты прямо у качалки, в коридорчике у туннеля, но не в том коридорчике, который в сауну. Так чего в повязке-то?
– А источник звука истерического плача и стона, это?..
– Это там Антон Дусетт. У него там клиническая депрессия. Лайл пытается его взбодрить. Пацаны позлее пришли посмотреть, будто это развлечение. А мне стало противно. Когда кому-то больно, это не развлечение. Я свое оттягал, теперь отседа испаряюсь.
– Ты обращаться в пар?
– Всегда приятно с тобой столкнуться, Ид.
– Помедли. Прошу, руководить меня наверх или в раздевалку, для уборного посещения. Повязка на моих глазах – эксперимент со стороны Торп. Тебе известно о зрительно отсталый игрок, который поступить?