240, как было сказано на цилиндрической банке, которую ребенок затем отнес наверх и тщательно завернул в такое количество блестящей как фольга бумаги, что итоговый подарок в обертке напоминал растолстевшую таксу, которую затем для усмирения сперва пришлось утаптывать, а потом закрепить на обоих концах двумя рулонами скотча и красочной лиловой ленточкой, чтобы, наконец, поместить под веселой горящей елкой, и даже тогда упаковка как будто шуршаще ворочалась, пока успокаивались субстраты бумаги.
Папаша Брюса Грина, мистер Грин, когда-то был одним из влиятельнейших инструкторов по аэробике в Новой Англии – даже раз или два появлялся в качестве приглашенного гостя, незадолго до появления цифрового распространения, в крайне популярном шоу об аэробике для домашнего просмотра «Стальные ягодицы» – и пользовался высоким спросом и широким влиянием, пока, к его ужасу, к тридцати – абсолютному пику рабочей жизни инструктора по аэробике – у мистера Грина то ли начала спонтанно расти одна нога, то ли спонтанно укорачиваться – другая, потому что спустя пару недель одна нога вдруг стала на пятнадцать сантиметров длиннее другой – одно из неподавленных визуальных воспоминаний Брюса Грина об отце – человек, который все больше и опаснее кренился, ковыляя от специалиста к специалисту, – и ему выдали особый ортопедический башмак, черный как смоль, который как будто на 90 % состоял из подошвы и напоминал тяжелый говнодав, и весил несколько фунтов, и в паре с леггинсами из спандекса выглядел абсурдно; и долго ли, коротко ли, но папка Брюси Грина из-за ноги и башмака остался без аэробики, и вынужден был сменить профессию, и с горечью подался на работу в уолтемский концерн то ли приколов, то ли шуток, что с 'N в названии, какие-то «Шутки 'N Приколы „Акмэ"» или что-то в этом роде, где мистер Грин изобретал довольно садистские приспособления для розыгрышей, специализируясь на линейках наручных шокеров «Искры из рук» и сигар «Буммо», подхалтуривая в отделах энтомологических кубиков льда и искусственной перхоти, и т. д. Деморализующая, сидячая, гнусная работа – вот что мог бы понять ребенок постарше, подглядывая из темной спальни за небритым мужчиной, который каждую ночь на заре, топоча, мерил шагами гостиную, с походкой боцмана на штормящем море, изредка сбиваясь на робкую спортивную припрыжку с нагрузкой на ягодицы, чуть не падал, что-то горько бормотал, не выпуская из рук пол-литровую банку «Фальстаф».
Из-за трогательности подарка, с упаковкой которого карапуз так смешно перестарался, болезненно-бледная и неврастеничная, но души не чающая в ребенке миссис Грин, возлюбленная мамочка Брюса, первым делом на утро Рождества выбирает, конечно же, таксоподобный блестящий цилиндр, когда все рассаживаются у потрескивающего камелька в разных креслах у разных окон с видами на уолтемскую слякоть с мисками рождественских закусок и кружками какао, и кофе с фундуком без кофеина, и с логотипами «Акмэ-^-что-то-там» на стенках в руках смотреть, как все по очереди разворачивают свои подарки. Личико Брюси светится в огоньке камина, пока происходит вскрытие слоев и страт орехов – миссис Грин пару раз приходится прибегнуть к зубам. Наконец последний слой спал и банка веселенькой расцветки предстает глазам. «Мауна Лоа»: самое любимое и декадентское лакомство миссис Грин. Самая калорийная в мире пища после нутряного сала. Такие сладкие орехи, что их правильно писать «г-р-е-х», говорит она. Брюси восторженно скачет на кресле, расплескивая какао и «мишек Гамми», любящий карапуз, который больше радуется не своему подарку, а тому, как его приняли. Мать заламывает руки под впалой грудью. Охи-вздохи наслаждения и протестов. И щелчок ключа на крышке банки.
Но содержимым банки с этикеткой с орешками оказывается свернутая тряпичная змея на выстреливающей пружине. Змея вылетает под крик миссис Г., схватившейся за горло. Мистер Грин закатывается желчным смехом специалиста по розыгрышам, топочет к малышу Брюсу и так хлопает его по спине, что у Брюси изо рта вылетает недоеденный «мишка Гамми» – это тоже визуальное воспоминание, бесконтекстное и жуткое, – который пролетает через всю гостиную и приземляется в огне камина с зеленым пшиком пламени. Парабола тряпичной змеи обрывается в люстре с имитацией под хрусталь, где змея застревает и зависает на дрожащей пружине, пока люстра покачивается и позвякивает, а оглушительный хохот мистера Грина затихает далеко не сразу, даже когда руку мамочки Брюси у лебединой шейки судорожно сводит, и она царапает горло, булькает и валится направо с роковым инфарктом – ее синюшный рот все еще открыт от удивления. Первые пару минут мистер Грин думает, что она их подкалывает, и оценивает актерскую игру по межведомственной Шкале Приколов «Акмэ» 1–8, пока не начинает злиться и говорить, что она затянула прикол, что она напугает малыша Брюси, который сидит под качающимся хрусталем с закрытым ртом и широко раскрытыми глазами.
И до последнего года начальной школы Брюс Грин больше не вымолвил ни слова – к тому времени он уже жил в Винчестере с сестрой покойной матери, достойной, но с таким лицом, как будто только вчера из Пыльного котла, адвентисткой Седьмого дня, которая ни разу не побуждала Брюси заговорить – возможно, из сочувствия и, возможно, сочувствуя жгучей боли, несомненно, терзающей ребенка с непроницаемым взглядом, который не только вручил мамочке роковой рождественский подарок, но еще и наблюдал, как психодуховно угасает после поминок асимметричный папочка-вдовец, наблюдал, как топочет по гостиной мистер Грин каждый вечер после работы и недогретого в микроволновке ужина на двоих, с франкенштейновским башмаком, топочет кругами, медленно царапая лицо и руки, пока не выглядит так, словно не горевал, а только что продрался через ежевичный куст, и бессвязным бормотанием проклиная Бога, себя, «Орешки 'N Змеи „Акмэ"» или как их там, и не трогает роковую змейку на фальшивом хрустале и роковую елку в красной железной подставке, пока гирлянды не перегорели, нитки попкорна не почернели и не затвердели, а горшок с водой в подставке не пересох, так что иголки умерли и буро засыпали остальные неоткрытые рождественские подарки у основания, в одном из которых лежала пачка деревенских стейков кукурузного откорма из Небраски, упаковка которого с мотивом херувимов начинала зловеще разбухать…; и, наконец, еще более жгучей детской боли из-за ареста на глазах у соседей, медиаскандала, обследования на вменяемость и суда на Среднем Западе после того, как было установлено, что построждественский мистер Грин – единственным воодушевляющим признаком того, что рваные лоскутки его разума еще не разошлись по швам окончательно после похорон, было то, что он продолжал преданно ходить каждый день на работу в «Акмэ Инк.», – из чувства мести забил в совершенно случайный набор сигар «Буммо», готовый к отправке на продажу, смертельную взрывчатку на основе тетрила, и в результате абсурдных несчастных случаев лишились голов ветеран иностранных войн, три ротарианца [166] и 24 шрайнера [167] юговосточного Огайо, прежде чем АТФ не провело прямую линию от кровавых улик до лаборатории «Буммо» Б. Грина-ст. в Уолтеме; и затем – из-за экстрадиции, ужасно сложного обследования на вменяемость, суда, скандального приговора; и затем апелляций, камеры смертников и смертельной инъекции, когда, пока часы отсчитывали минуты до инъекции, тетя Брюса Грина раздавала слепо отпечатанные копии текстов У. Миллера [168] толпе перед тюрьмой Огайо, с малышом Брюси с пустым лицом и раскрытыми глазами под ручку, из-за бурлящей толпы СМИ, активистов против смертной казни и выбравшихся на пикник духовных последователей мадам Дефарж, многочисленных футболок на продажу, и краснолицых мужиков в пиджаках и фесках – о, их перекошенные гневом красные лица того же цвета, что и фески, в снующих туда-сюда маленьких машинах – строи моторизированных шрайнеров, рокочущих у врат ИУО строгого режима и кричащих «Гори, детка, гори», или более актуальное «Получи укол, детка, получи укол», пока тетя Грина, с седеющими на глазах волосами с центральным пробором под шляпойтаблеткой и с лицом, скрытым за уже ставшей привычной за три месяца черной вуалью, трепещущей из-под шляпы-таблетки, прижимала голову малыша Брюси к костлявой груди день за днем, пока на его пустом лице не остался отпечаток…Вина, боль, страх и ненависть к себе Грина за годы безрецептурного употребления медикаментов сжались до точки застывания, так что теперь он помнит только, что навязчиво избегает любые продукты или услуги с «'N» в названии, всегда проверяет ладонь человека перед рукопожатием, готов на многокилометровые крюки в обход парадов, где заметны фески в маленьких машинах, и живет с субстратизированным гештальтом увлечения/ужаса перед всем хотя бы отдаленно полинезийским. Видимо, именно из-за далекой и разбавленной мелодии луау, случайным образом отдающейся в лабиринте кварталов оллстонского цемента, Брюс Грин и бредет, как загипнотизированный, с площади Юнион по Содружке на Брайтон и где-то до пересечения Содружки и Брейнерд-роуд, земли ночного клуба «Неисследованная жизнь» с наклоненной мерцающей бутылкой синего неона над входом, пока не замечает, что Ленц уже давно не спрашивает время, что Ленц не поднялся с ним на холм, хотя Грин простоял снаружи переулка на площади Юнион гораздо дольше, чем может понадобиться человеку для разумного облегчения.
Они с Ленцем разделились, осознает он. Теперь, на Содружке, далеко на юго-запад от Юнион, Грин озирается на трафик, рельсы метро, завсегдатаев баров и неоновое мерцание огромной бутылки «НЖ». Спрашивает себя, не значит ли это, что он каким-то образом отшил Ленца, или это Ленц его отшил, и больше ни о чем себя не спрашивает, вот и вся сложность размышлений, все его мысли на данную минуту. Будто в переходном возрасте его травмы из-за орешков и сигар слились в какой-то психический зумпф, стекли и оставили только маслянистую жижу, которая отражает и преломляет свет. Переливающаяся полинезийская музыка здесь намного четче. Он взбирается на крутой холм по Брейнерд-роуд, которая кончается у границы Энфилда. Может, Ленц уже вовсе разучился двигаться прямо на юг. Уклон нелегко поддается говнодавам. После начальной фазы Отмены и детокса «белка-в-колесе-мозга» Брюс Грин уже вернулся к обычному психоподавленному состоянию ума, в котором он думает на скорости одна мысль в шестьдесят секунд, и только по одной за раз, мысль, – каждая материализуется уже цельная, готовая, а потом тает, как на вальяжном жидкокристаллическом табло. Его консультант в Эннет-Хаусе, убежденный приверженец «жесткой любви» Кельвин В., жалуется, что слушать Грина – как слушать очень медленно протекающий кран. Его резюме – Грин не безмятежный или отстраненный, а вообще отключенный, оторванный от мира, и Кельвин В. пытается еженедельно бесить Грина, чтобы вытащить его наружу. Следующая полная мысль Грина – осознание, что, хотя казалось, мерзкая гавайская музыка вскарабкивалась на север с подножия, от Оллстонского Отшиба, теперь, чем дальше на запад он двигался к колену Кембридж-стрит в Энфилде и госпиталю Св. Елизаветы, тем громче она становилась. Брейнерд между Содружества и Кембриджской – синусоида таких холмов, что надорвешься пройти квартал, по районам, которые Крошка Юэлл описал как «депрессивные»: бесконечные ряды сбившихся трехэтажных домиков с такими печальными архитектурными пустячными различиями, которые как будто только ярче подчеркивают общую унификацию, с проседающими крылечками, псориазной покраской или фурункулезным от резких перепадов температуры алюминиевым сайдингом, с мусором во дворе, посудой, клочковатым газоном, собаками в конурах и разбросанными детскими игрушками, эклектичными запахами стряпни, заметной разницей в шторах или жалюзи в разных окнах одного и того же дома по той причине, что ста